Но было еще в его лице что-то похожее на хитрость и ожесточенность затравленного зверя.
Когда Азиз подошел вплотную, Хусейн не сделал попытки встать или протянуть руку для приветствия. Азиз стоял в нерешительности, не зная, что предпринять дальше, как вдруг услышал шепот:
— Садись, Азиз...
Он развернул соседнее кресло так, чтобы видеть лицо Хусейна, и, опершись на подлокотники, медленно опустился, словно боясь какого-то подвоха.
— Что будешь пить?
Тон нейтральный, даже холодный. Все происходящее показалось Азизу до такой степени странным, нереальным, что он почувствовал легкое головокружение. Эта необычная комната среди тюремного окружения, Хусейн, непохожий на себя, обстановка таинственности. Что все это значит?
— Что пить будешь? — повторил Хусейн.
— Чай, — ответил он, словно в полусне.
Глинобитная хижина у самой дороги, что пролегает мимо деревушки. Внутри единственная жилая комната. Вдоль стены по всей ее длине тянется деревянная полка. На ней — керосинка, чайник, два ряда зеленоватых стаканчиков, жестянка с чаем и другая, побольше — с сахаром. Алюминиевые и деревянные подносы, потемневшие от частого пользования ложки, три медных кувшина с ручками для приготовления кофе, простенький кальян, состоящий из стеклянного сосуда, бамбуковой трубки и жестянки для табака. Снаружи вдоль стены глиняная скамейка, несколько шатких столиков и плетеных стульев, опасно кренившихся, когда на них садились.
Вокруг дома расставлены горшки, в которых произрастает какое-то невзрачное растение, но тут же и кусты жасмина, усеянные белыми цветами. Они карабкаются на стены хижины, на крышу, распространяя сладкий аромат в утреннем воздухе.
Так выглядела маленькая чайхана Бадави, которую деревенские жители называли "кофейня Бадави" или просто "Бадави" по имени ее хозяина — тощего высокого молодого человека. Одежда на нем всегда одинаковая: расшитая такия на голове, белая галабея, шлепанцы с загнутыми кверху носами. Ходил он прихрамывая, с тех пор как в юности его сбил автомобиль на той самой извилистой дороге, которая делала зигзаг к его чайхане.
Бадави славился в деревне своей осведомленностью. Он знал больше других о событиях в мире и о любых мелочах, происходивших в их деревне Багории. Прибывает кто-нибудь из Каира или другого города в их деревушку — непременно заглянет к Бадави, пусть ненадолго — отдохнуть и выпить стакан чая, прежде чем отправиться дальше. Частенько наведывался сюда государственный чиновник навестить своих родных. Он привозил много разных историй и новостей о том, что творилось в мире; находившемся где-то необозримо далеко от деревни. А то приедет студент на летние каникулы — тоже новости. Встречались у Бадави и те, кто ездил в уездный или губернский город по делам. Были и такие, что каждый день отправлялись в уезд на работу. И местные феллахи по пути с поля или на полевые работы заглядывали в кофейню. Приходили сюда, чтобы отдохнуть от повседневных забот. Пили густой, как сироп, чай, черный кофе, заваренный с парой зернышек кардамона. По утрам вдыхали чистый аромат жасмина, вечером наслаждались свежим ветерком, зрелищем пылающего на небосклоне роскошного заката — расплавленной бронзы и меди.
Сидели и говорили — всегда громко. Бадави прислушивался, цепкая память его ничего не упускала. Конечно, от него требовали мелких услуг, и он их исполнял с неизменной предупредительностью. Нередко он посылал своего маленького сынишку выполнять поручения: "Самир! Сбегай за медовым табаком для дяди Рамадана". "Самир, сынок, сбегай посмотри — дядя Рашид дома? Если дома, скажи ему, что шейх Али Радван ждет его у Бадави". "Самир! Отнеси-ка этот пакет к дяде Гобе". Весь день не знали покоя ноги маленького Самира, бегавшего с поручениями то туда, то сюда. "Бадави" был своего рода промежуточной станцией, через которую проходили все. Люди оставляли здесь пакеты и корзины разных видов и размеров, иногда ненадолго, иногда на несколько дней, пока их владельцы не заберут их или не пошлют кого-нибудь принести эти посылки.
Часто захаживал к Бадави и Азиз. Рано поутру сидел здесь за столиком и пил янтарного цвета чай, который Бадави готовил специально по его вкусу. Они тихо переговаривались о событиях в мире, о видах на урожай хлопка, о заботах феллахов, о новостях с фронтов, о Сталинграде и Гитлере.
В то утро были иные дела. Хусейн приехал вместе с ним из Каира, чтобы провести каникулы в их деревне. Заодно собирался повторить материалы по конспектам, позаниматься. Но бблыпую часть времени они проводили, гуляя по берегу реки и обсуждая новые идеи, которые занимали их головы, идеи, совершенно далекие от паразитологии, микробов и лекарств.
Они сидели за столиком, углубившись в разговор, со стаканчиками горячего чая в руках, от которых струйками вился нар.
— Ты, Азиз, я вижу, по-прежнему погружен в свой собст-•енный мир. Вглядываешься в раскрытый череп, изучаешь...
Все так же, как и в день нашей первой встречи. Помнишь?
— Помню, как же...
— Живешь ты по-прежнему в мире мертвых...
— Ошибаешься, Хусейн. Это совсем не мертвые вещи. Что может быть более живым, чем познание того, как действует человеческое тело и мозг? Как излечивать их от болезней, предупреждать заболевания?
— Но какая польза от этого стране, которая ничего, кроме унижения, не знает?
— Что ж, люди и в униженных странах болеют.
— Ну да. И ваше высочество будет тут как тут, чтобы лечить их?
— Постараюсь.
— А на тяжелые башмаки, которые топчут наши шеи, наплевать?
— Не мое это дело, понимаешь? У каждого своя функция в жизни. Моя, например, — лечить больных людей. Твоя, видимо, — возглавлять демонстрации.
— Уф-ф... Ну, ты, брат, непробиваем...
— Да нет, я вовсе не такой дубоголовый, как ты думаешь. Просто я должен быть уверен в правильности того, что делаю. Вот ты, например, убежден в том, что твое дело — правое.
— Разумеется.
— И с каких пор?
— Да так... месяца три или четыре уже*.
— И твои убеждения так быстро созрели?
— Быстро? Это почему же быстро? Дело тут не во времени, а в способности видеть, что происходит вокруг, усваивать новые идеи.
— Ну и что же это за новые идеи?
— Прежде всего научный подход в изучении нашего общества.
— Ого! Громко сказано, Хусейн. Смысл, правда, мне не совсем понятен. И ты что же, за такое короткое время сумел постигнуть законы развития нашего общества?
— Слушай, ты, право, утомителен. Я живу событиями, реагирую на них, понимаешь? Живу в гуще людей, которые мыслят по-новому. Читал литературу, которая открыла такие горизонты, о которых я раньше и не подозревал. Все это формировало мое мировоззрение, пока ты сидел, уставившись во вскрытую черепную коробку.
— Может быть, и так. Только мне кажется, что эта перемена в тебе что-то слишком быстро произошла. Складывается впечатление, что ты несешься на гребне волны, не осознавая в достаточной мере серьезность ситуации.
— Молодежь должна быть в авангарде.
— Я тоже хочу быть в авангарде.
— В каком?
— На передовой линии медицины.
— М-да... весьма ограниченные амбиции.
— Ограниченные?! Да ты что, считаешь, что легко стать целителем в полном смысле этого слова? Не ремесленником, а настоящим врачом!
— Я вижу, с тобой бесполезно спорить. Твои устремления сиюминутны и эгоистичны, а мои обращены в будущее.
— Короче, чего ты от меня хочешь?
— Я хочу просто свести тебя с некоторыми из моих друзей и дать тебе кое-какие книги, которые, считаю, ты должен прочесть.
— У меня со временем туговато. Но читать я люблю.
— Тогда договорились. Когда вернешься в Каир, я дам тебе книги.
Азиз задумался. Пока они говорили, Бадави подошел и остановился поблизости, выжидающе глядя на них.
— Тебе что-нибудь нужно, Бадави?
— У моей дочки понос, доктор. Не дадите какое-нибудь лекарство?
— Пришли ко мне Самира днем. У меня есть для нее хорошее средство. На коробочке напишу, как принимать. У вас кто-нибудь умеет читать?
— Да, доктор. Сынок моей сестры в школу ходит, он прочтет. Азиз поднялся и протянул ему пять пиастров.
— Не надо, бей.
— Ладно, ладно, возьми, Бадави. Спасибо...
Они медленно шли длинной извилистой дорогой, которая вела к дому. Вначале она была совсем узкой, протискивалась между плетней по обеим сторонам, извиваясь узкой полосой через апельсиновый сад, и больше чем двум пешеходам было не разойтись. Потом стала пошире, огибая мельницу. На площадке перед мельницей сидела группа женщин в черных покрывалах, которые громко разговаривали между собой, перекрывая грохот мельничного жернова. Возле них стояли большие корзины с зерном. Дальше дорога шла мимо водяного насоса. Вокруг него суетились дети, они наливали в жестянки и глиняные плошки воду и подбрасывали их вверх с веселым смехом. Из-под длинных пестрых платьев девочек мелькали голые пятки. Когда два молодых человека проходили мимо них, они смутились и притихли.
Друзья шли молча, погруженные в размышления о состоявшемся между ними разговоре и не замечая ничего вокруг, пока не очутились на главной улице деревни. Ряды глиняных хижин и заборов, смыкавшихся один с другим, раскрытые двери, ведущие куда-то вниз, в темень пещер. Кое-где кучи навоза. Деревенские детишки запускали, сидя на корточках, руки в ЭТИ кучи, копались в них в поисках чего-то, лепили шарики из навоза. Время от времени они вскакивали и начинали носиться взад-вперед, сопровождаемые черными роями мух. Запахом хозяйственного мыла и пищевых отходов несло от застойных луж у дверей домов, куда хозяйки сливали помои. Куры неуклюже шарахались из-под ног прохожих. С глупым самодовольством чинно шествовали утки. Несчастные запаршивевшие собаки то лаяли с преувеличенной яростью, то умоляюще смотрели на прохожих. Возле некоторых домов сидели старухи. Их плотно сжатые рты были похожи на кошельки, в которых уже давно пусто. Маленькие хитрые глазки часто моргали, пытаясь ничего не упустить. Встречные мужчины поднимали руки в приветственном жесте:
— Мир вам, милость аллаха и его благословение.
Азиз, шагая по знакомой улице мимо людей, животных, внимательно наблюдал за всем, что происходило вокруг него, как зритель и как исследователь, фиксируя малейшие детали — как непрерывно работающий киносъемочный аппарат с его лишенным эмоций объективом. Он смотрел на бледные, сморщенные лица с тем же выражением, с каким осматривал внутренности трупа в анатомичке. Непривлекательность окружающего мира вызывала в нем лишь отвращение. Когда приятели подошли к большим воротам, запертым на массивный засов, Азиз вздохнул с облегчением. Постучал кулаком и крикнул:
— Откройте, дядя Абдалла!
Ворота отворились со скрипом, и перед ними предстал седовласый старик. Он был одет в рваную галабею, подпоясанную обрывком джутовой веревки, голову покрывал грязный тюрбан.
За воротами начиналась длинная дорожка, вдоль которой тянулась низкая ограда из кизяков и кольев, обвитых плющом. За оградой виднелось небольшое поле кормовой травы. Ветер пробегал по нему зелеными волнами и застревал в ветвях деревьев дикого инжира. Стволы их были похожи на мускулистые кряжи, прочно стоящие на этой испокон веков принадлежащей им земле.
Азиз и Хусейн медленно шли по дорожке, иногда останавливаясь, чтобы сорвать цветок жасмина. Так они добрели до фруктового сада, где находилось небольшое одноэтажное строение, которое местные жители называли "домиком для отдыха". Все его комнаты выходили окнами во внутренний дворик, в котором стояла длинная деревянная скамья-мастаба с разбросанными по ней овечьими шкурами и продолговатыми подушками. Двор освещался подвешенными на металлических цепях фонариками. Кроме гостевого двора, был еще один маленький дворик, предназначенный для служебных помещений. Здесь в кладовках хранили зерно, продукты, лишнюю мебель. Один из сарайчиков был отведен для брички и необходимой упряжи: украшенных орнаментом седел, уздечек, войлочных попон. С этого маленького дворика можно было пройти к конюшням, скотному двору и курятнику.
Юноши уселись на небольшую мастабу, сложенную из кирпичей. Место было уединенным, и едва ли кто-нибудь мог их потревожить, особенно в час полуденной молитвы. Азиз кликнул старого Абдаллу и попросил принести книги из комнаты, в которой они спали. Старик принес стопку толстых книг, осторожно положил их на скамью рядом с ними, а сам пошел готовить чай.
Последние два года Азиз регулярно приезжал в родную деревню — с тех пор, как у его бабушки обнаружили злокачественную опухоль. Эта старая женщина, чье иссохшее, согбенное тело терялось в складках абайи — просторном черном одеянии, — обладала неукротимой силой духа и необыкновенной добротой. Несмотря на преклонный возраст и изнуряющую болезнь, бабушка оставалась неоспоримой главой семьи, насчитывающей пять мужчин, управлять которыми, как всем известно, было делом нелегким. Когда она отдавала какое-нибудь приказание, оно исполнялось беспрекословно. Когда просила выслушать ее, все превращались в слух и внимание. Никто не осмеливался не последовать советам бабушки. Даже дядя Ом-ран, известный своим задиристым характером, в ее присутствии становился сдержаннее и тактичнее. А ведь вся деревня побаивалась его вспыльчивого нрава, особенно богатые землевладельцы, когда он вступался за бедняков.
Бабушка особенно любила часы, когда вся семья собиралась за длинным обеденным столом и она сидела на самом почетном месте в окружении пятерых сыновей, трех дочерей и множества внуков и внучек, слушая с ласковой полуулыбкой разговоры за столом. Когда трапеза заканчивалась, она выходила из-за стола и садилась на высокую белую софу, поджав под себя ноги, прикрытые длинным черным платьем. Азиз иногда подсаживался к ней и совал ей в ладонь разные сладости — инжир, миндаль, арахис.
Он пользовался ее особым расположением как внук-первенец. Бывало, он по пятам за ней ходил с самого утра. Вставала она с первыми петухами и начинала свой день с утренней молитвы у себя в спальне. Потом медленно спускалась по разбитым каменным ступеням, опираясь на ветхие перила, на нижний итаж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52