Как заведено, занимался постоянным обменом, теперь это называют заграничным словом «бартер», по указанию горкома партии, обкома и облисполкома, а порой и главка полуофициально менял тракторы на лес, трубы, шифер, бумагу и даже на бананы и апельсины. Последние, естественно, прямиком развозились по квартирам местной «элиты». Все было шито-крыто, на Глызина сыпались поощрения, ордена и звания. А народ наш хоть и долго молчит, но все прекрасно видит. И по письмам трудящихся приехала из Москвы Государственная комиссия, потянула за ниточку, и… «загремел» Глызин как миленький в места не столь отдаленные аж на шесть с половиной лет. И вот теперь, как и Русич, был вызван на пересуд.– Скажи, Алексей, с какими чувствами лагерь покидаешь? – поинтересовался Глызин.– И хочется, и колется! – откровенно признался Русич. – Мы же теперь с тобой на всю оставшуюся жизнь «меченые», любой обыватель, любой чиновник будет пальцем в нашу сторону тыкать.– А есть кому встретить?Русич помолчал. Разве что Булатов, сводный братишка. Жена за время его отсутствия ушла к другому. Сын… Ни слуху ни духу, даже родичи предпочитают умалчивать об Игоре. Значит, дело у него швах.– Оно и к лучшему! – понимающе проговорил Глызин. – А вот у меня все сложней. Жена, как меня загребли, отказалась от мужа-зека.– Стерва! – изрек Русич со свойственной ему прямотой.– Эй, товарищи фраера! – поднял всклокоченную башку с плоской, как блин, подушки третий обитатель камеры, уголовник по кличке «Сенька». – Чего разболтались? Тише дышите, не то вспугнете кукушку.Оба разом замолчали, разом подумав о том, что, вероятно, и в «крытке», в камере для тех, кто шел на пересуд, имеются «уши». «Сенька», в отличие от них, был человеком лагерным. Сколько себя помнит, почти всегда, как он выражался, был «при месте». Тюрьма, лагеря для него были родным домом. Обычно после очередной отсидки «Сенька» пребывал на свободе до зимы и, как делали в прошлом каторжники, к холодам преспокойно возвращался «под крышу», совершив нарочно мелкую кражу или разбив витрину крупного магазина. Странно, но именно этот бестолковый и бесталанный малый, в жизни не проработавший ни единого месяца, за неделю научил крупных хозяйственников, прошедших школу социалистической экономики, как нужно безбедно жить, как отпугивать следствие, как в тюремной камере без хлопот занимать место «у главного подъезда», то есть у окна, а не у параши.«Сенька», не получив ответа, снова уронил голову на подушку. Наконец-то утихомирился и Глызин. А вот Русичу все никак не удавалось заснуть. Уже тихо вползала в камеру узкая, с ладонь, полоска света из забранного решетками и деревянным козырьком окна, а он все ворочался и думал, думал. «Итак, кажется, все идет как нужно. Судьба повернулась к нему лицом. Еще немного, и он выйдет на свободу, вдохнет чистого воздуха, так непохожего на воркутинский. Отныне и навсегда Россия будет для него не мачехой, а настоящей заботливой матерью. Наверняка исчезнут из нашей жизни обман, подлость, ставшая нормой, продажность сверху донизу, христианская добродетель возвернется на православную родину. Разве не об этом мечтали они с Анатолием Булатовым у костра, что когда-то каждый вторник зажигали на пустыре?»Постепенно мысли Русича от вселенских масштабов перешли на более близкие и доступные круги. Стал вспоминать родню, друзей-товарищей, будто уже повстречался с самым любимым человеком на свете – мамой Зиной, обнял сына Игоря, Толю Булатова, свою бывшую жену Галину Ивановну, коей сегодня готов простить все. Однако невольно по-блатному скрипнул зубами, увидев мысленным взором самодовольную улыбающуюся рожу Петра Кирыча Щелочихина. «Любопытно, как этот перевертыш сейчас себя чувствует? Вероятно, и при новой власти не больно-то бедствует. Вот сволочь! Ведь его законное место здесь у параши…»Под утро Русич все-таки чуть-чуть смежил веки. И буквально, как ему показалось, через минуту вздрогнул, заслышав знакомый каждому заключенному топот надзирательских сапог по стальным плитам тюремного коридора. Поднял голову и Глызин. Алексей, мигом вспомнив, какой сегодня знаменательный день, соскочил с нар, торопливо начал одеваться.– Русич! С вещами на выход!Словно в дивном сне шел он бесконечными коридорами, мимо затаившихся дверей камер, мимо надзирателей и контролеров, мимо уборщиков-зеков, что с завистью поглядывали ему вслед. Он не замечал, как через каждые пятнадцать метров отпирались и запирались за ним автоматические двери. Сердце бухало в груди, как после марафонского забега, кровь стучала в висках, мысль словно застопорилась на одной фразе: «Быстрей бы, быстрей!»Оформление документов, возврат отобранных при аресте личных вещей, вполне дружелюбное напутствие начальника тюрьмы, выдача денег заняли около двух часов. Русич словно со стороны наблюдал за происходящим. Очнулся, когда дежурный офицер, подмигнув ему, легонько подтолкнул в спину:– Ну, чего замер? Валяй, выкатывайся на волю! И больше сюда не попадай, хуже будет!Держа на весу полупустую сумку, едва сдерживая дрожь в коленях, Русич сделал еще несколько шагов по бревенчатому тротуару и очутился за тюремными воротами. «Крытка» будто вытолкнула его из своего чрева. Тюрьма находилась на одной из главных улиц древнего города, и Алексей сразу очутился в гуще людей. Он остановился, пытаясь справиться с головокружением. Впереди, в дальнем конце старинной улицы, золотились купола высокого Воскресенского собора. Величие и магия храма словно притягивали взоры людей. Собор был виден, как говорили, с любой точки города. Смахнув внезапно набежавшую слезу, Алексей подумал о том, что было бы правильно пойти в собор и, преклонив колена, возблагодарить Бога, ибо только человек, освободившийся из заточения или избавившийся от верной смерти, может познать истинную цену свободы. Но почему-то отвернулся от храма.Нужно было куда-то идти, ехать, бежать, а Русич, обалдевший от сладкого ощущения свободы, обилия людей, все еще стоял у края тротуара, машинально, в который раз, ощупывая влажной ладонью в кармане «дорожные», тридцать два рубля с копейками – своеобразный дар за годы отсидки…В родной задымленный Старососненск Русич приехал на электричке на следующий день ранним утром, вдохнул полузабытый запах заводской окалинки и задохнулся от подступившего волнения, завидев знакомый автобус «Кубань», следующий по маршруту: вокзал – «Пневматика». Захотелось, забыв обо всем на свете, рвануться к дверям автобуса, втиснуться в гущу работяг, но… Что его ждет на родной «Пневматике», где теперь он чужой? Надобно все еще спокойно обдумать, куда поначалу отправиться – домой или нанести визит человеку, который отправил его в тюрягу, в воркутинскую «девятку»? Русич явственно представил себе вытянувшееся от удивления лицо Петра Кирыча при виде его и решился ехать на завод.Возле главных проходных, не в силах унять боль в висках, Русич остановился, пропуская утреннюю смену. Обратил внимание на новшество, о котором говорили еще лет десять назад: в каждом проходе стояли турникеты, так что пройти на территорию без пропуска теперь и ему не удастся. Оглядел лица вохровцев, ища знакомых. Нет, все были новые люди, одетые в одинаковые защитного цвета гимнастерки. Правда, один усач пенсионного возраста вроде бы прежде работал в проходной. Алексей хотел пройти мимо, но тот не только смело остановил его, но и, взяв за локоть, отвел в сторонку.– Пропуск?!– Меня не было тут два с лишним года, и я… Словом, позвоните главному инженеру, он меня знает.– Хорошо. Как фамилия?– Русич. Неужели вы меня не помните? Я же тут многие годы работал начальником отдела? – Обида сжала горло. Наконец вохровец повесил трубку, сказал вежливо:– Товарищ Русич. Главный инженер сейчас сам к вам выйдет. – И полушутливо, с укором погрозил Русичу пальцем. – Здорово вы меня подразыграли.Черных вышел из дверей заводского управления буквально через три минуты. Ничего не говоря, обхватил Русича за плечи тяжелыми лапищами, повел прочь от проходных. Так они и шли, два немолодых человека, как два брата, провожаемые удивленным взглядом вохровца.Столовая возле ворот автопарка, куда в прежние времена забегали работяги, чтобы перед обедом пропустить стаканчик красного винца, была полупустой. Сели за столик. Черных тотчас заказал обед, любовно и в то же время придирчиво оглядел Алексея:– А что, ничего. Ты, брат Леха, даже поокреп в плечах, лицом, правда, зело бледен, однако, как разумею, сие есть сущая ерунда, были бы кости, мясо нарастет. Главное, ты – на свободе!– Спасибо перестройке! – серьезно ответил Русич. Нетерпеливо спросил: – Какие новости на «Пневматике»? Поди, ни одна живая душа обо мне и не вспомнила за эти годы?– Ты дома-то хоть был? Или прямо сюда?– Угадал, медведь, в лагерях душа изболелась, представляешь, даже во сне конвейер видел. Дома еще побуду, а на «Пневматике»…– Узнаю чудика, – не поднимая глаз, проговорил Черных. – Н-да, каторга тебя, видно, мало чему научила. О себе по-прежнему не думаешь.– Помнишь старую комсомольскую песню: «Была бы страна родная».– Фанатик! – Черных хрустнул пальцами, поднял глаза на старого приятеля. – Поди, гадаешь, на месте ли твой черный крестник, Петр Кирыч?– Читаешь мои мысли.– Новый у нас, брат, директор. Давай биться об заклад, что не угадаешь, кто.– Наверняка Гуринович. Подхалимам при любой власти лафа! Не попал? Ну, тогда Возницын.– Тепло, но не совсем, не жарко. Лады, не ломай голову, бессмысленно. Даже и в мыслях никто не таил, а вышло. Нами нынче управляет Нина Александровна Жигульская. Да, да, единственная во всей машиностроительной отрасли.– Неуместные у тебя, медведь, шутки.– Не до шуток. Поверь. – Черных глянул на оторопевшего Русича. Ожидал от старого приятеля чего угодно, но не этого. Алексей, чуть не смахнув на пол тарелку с жирным рассольником, вскочил на ноги. Черных едва успел схватить приятеля и бывшего сослуживца за рукав пиджака. – Куда, куда рванул? Сядь, говорю! Вот так-то лучше. Решил с ходу выразить протест, мол, кого на должность поставили? Нынче это, паря, шибко модно. Чуть что – все на улицу с лозунгами: «Долой!».– Жигульская – прекрасный человек, но… Эдакий заводище, а во главе… – Русич затравленно обвел глазами соседей по столу. Никто даже ухом не повел в его сторону.– Дело, паря, делают всюду технари, а управляют ими зачастую профаны. Но ежели честно сказать, Нина Александровна – толковая баба, круто дело повернула, заказы потекли еще не рекой, но уже ручейком. И она, пожалуй, не хуже Щелочихина разбирается в технологии. Я ее знаю.«Знаешь, – внутренне возликовал Русич, – не лучше меня, это несомненно». Алексей придвинул тарелку с рассольником, постепенно приходя в себя, вряд ли смог бы сейчас объяснить, что сдернуло его с места.– Успокоился, однако, и порядок, – удовлетворенно прогудел Черных, тоже принимаясь за еду.– А этот… уголовник куда делся?– Какой уголовник?– Петр Кирыч.– Эх, вижу, не исправляет тюрьма вашего брата-непоседу. Не научился ты и там, видать, тормозить на крутых поворотах. – Полюбовно укорил старого приятеля медведеподобный Черных, тяжело поднялся. – Ладно, доедай, а вечерком прошу к моему шалашу, обо всем и перетолкуем.– Да я от любопытства помру до вечера! – взмолился Русич, бесцеремонно ухватил главного инженера за полу пиджака. – Скажи хоть одно, где нынче обитает мой черный крестник? Ну, не тяни.– Все, Алеша, вершится в нашем мире по закону подлости, – тяжело вздохнул главный инженер. – Его бы на лесоповал, ан нет, теперь твой Петр Кирыч в гору пошел, самый главный, считай, в области, первый секретарь обкома. Осмысливай пока, а я пошел!Русич, оглушенный и потерянный, долго сидел неподвижно, уставясь в тарелку. Рассольник давно остыл. Гуляш тоже. А зверский аппетит, с которым пришел в столовую, начисто пропал. Молодой официант с недовольным видом уже раза три прошел мимо, как бы говоря: «Дорогой товарищ! У нас тут не ресторан „Метрополь“, похлебал – и в сторону».«Зарезал, как есть зарезал! – потерянно думал Русич. – А еще говорят, на земле, мол, есть справедливость. Нет ее и не было. Подлецы по чужим головам лезут вверх, а мы, мужики, тащим их на своих горбах…» * * * Агент ассоциации в Старососненске Павел Субботин знал все и вся. О прибытии в город после отсидки Алексея Русича ему доложили загодя. Вроде бы совершенно случайно заглянул «на огонек» сосед Пантюхин, поставил на стол традиционную бутылку, наверняка зная, сосед откажется и ему больше достанется. Сосед был, по его мнению, ангелом. Страшным ангелом с двумя лицами.– Выпьем по случаю получки? – предложил Пантюхин писателю.– Голова у меня сегодня не в полном порядке, – вежливо отказался Субботин.– Можно, я у тебя просто так посижу? – Пантюхин уже деловито располагался в комнате, поняв, что нынче сосед вполне миролюбив. – Дома баба заживо съедает, когда прихожу с емкостью, а у тебя… хорошо – светло, тепло и мухи не кусают.– Будь как дома! – Пантюхин пришел кстати, до него читал довольно скучную книгу, едва не заснул. Ко всему, понимал, приход Пантюхина означал появление новых городских сплетен, за самые ценные из них Субботин щедро платил.– С вашего позволения! – Пантюхин откупорил бутылку, наполнив рюмку, придвинул к себе поближе сало, нарезанное на бумажке, три шоколадные конфетки. Приподнял рюмку на уровень глаз.– За ваше драгоценное здоровье! – Выпил, закусил конфеткой.– Интеллигентно закусываешь, – усмехнулся Субботин. – Кстати, откуда ты родом? – Субботин никогда не упускал случая, чтобы извлечь знания, которые могут пригодиться. Его мозг впитывал их словно компьютер.– Э, ничего интересного! – махнул короткопалой рукой Пантюхин. – Местный я, из ближней к городу деревни, из Сселок, – охотно ответил Пантюхин. После рюмки язык развязался, все говорилось складно и гладко. – А знаете вы, товарищ писатель, Сселки – историческое место. Вижу, не знаете. Это здешняя каторжная родина. Во! Раньше в деревню эту ссылали, вот почему и назвали Сселки, ссыльные, значит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62