Он просто становится комической фигурой.
Джон взял у него из рук листки, прочитал их и молча вернул назад.
– Нет, – перебил он Пола, который хотел что-то добавить. – Никаких дискуссий. Мы доведем это до конца, кто бы что ни говорил.
Участникам пресс-конференции в вечер их прибытия в Нью-Йорк оказалось тесно даже в самом большом зале отеля. Журналистов были тысячи, они фотографировали и тянули свои микрофоны вперед, и все, все уже читали итоги социологического опроса.
– Опрос – это еще не голосование, – заявил Джон Фонтанелли. – Это лишь моментальный снимок. У нас впереди двадцать недель избирательной кампании, когда кандидаты на пост Всемирного спикера будут бороться за наши голоса. В ноябре и после подсчета всех голосов мы будем знать больше.
Крики, давка. Невозможно расслышать вопрос. Джон просто продолжал говорить дальше, он говорил, что приходило ему в голову. Он устал. Мысль о том, что проект может потерпеть крах, ужасала его больше, чем он готов был признаться.
– Мы стоим не просто перед выбором из двухсот пятидесяти одного кандидата, – говорил он. – Мы стоим перед одним из основополагающих решений, а именно: мы должны сделать выбор между новым этапом расширенной демократии и новой эпохой феодализма, на сей раз феодализма концернов.
Джон чувствовал только пустоту. Тихий внутренний голос подсказывал ему, что лучше остановиться, замолчать, чем сказать нечто такое, о чем потом будешь жалеть. Но он не мог замолчать, по какой-то причине, которая была сильнее всех разумных доводов и всей умудренности многолетней работы с общественностью.
– Если действительно Бог поставил меня на это место и дал это задание, – сказал Джон Сальваторе Фонтанелли, к ужасу своего штаба и к восторгу публики, – то он, несомненно, хотел, чтобы я сделал то, что я по совести и в силу своего разумения считаю правильным. Мы идем навстречу великим вызовам. Если мы не сможем справиться с ними приличным, человеческим способом, значит, мы и не заслуживаем дальнейшего существования.
Это звучало как разговор депрессивного пациента со своим психотерапевтом, сказал позднее Пол Зигель, которому удалось на этом месте резко закончить пресс-конференцию.
* * *
Участников церемонии пригласили на генеральную репетицию в два часа пополудни, чтобы уточнить процедуру – кто когда и откуда выходит – и дать возможность осветителям оптимально выставить свет. И Джон после тяжелой ночи и молчаливого утра поехал в своем лимузине, на сей раз один, лишь в сопровождении Марко и двух других телохранителей, потому что Пол проводил этот день в переговорах с представителями американских концернов. Судя по всему, первая фирма, которую он купил, станет первой же, которую он продаст: Mobil Corporation проявила интерес к приобретению Exxon.
Он чуть его не проглядел. Джон вышел, когда ему открыли дверцу, и зашагал по красной ковровой дорожке, как он это делал уже бесчисленное множество раз по всему миру, мимо охранников и прочего персонала, высматривая важных людей, как вдруг до его уха донесся, проникнув глубоко в его сознание, возглас:
– Хэлло, брат.
Джон вскинулся, пробежал взглядом по лицам на своем пути и увидел его.
– Лино?
– Не ожидал? – сказал тот с кривой ухмылкой. Он стоял среди прочих сотрудников безопасности, в униформе подразделения ООН, как будто служил здесь.
– Лино?.. Что ты здесь делаешь?
Лино похлопал по револьверной кобуре на поясе.
– Мне велели за тобой присмотреть.
– Тебе? – Джон потряс головой. – С чего вдруг?
– Приказ есть приказ. Еще в прошлую субботу я морозил задницу у Берингова моря и даже не помышлял о таком счастье.
– А где ты оставил свой истребитель?
Лино, растянув губы в улыбке, посмотрел вверх, на ряды мачт с флагами государств – членов ООН.
– Да, – сказал он, – тесновато для посадки.
Он постарел. Будто холод Крайнего Севера прорыл в его лице глубокие морщины, а в таких черных когда-то и густых волосах появились ледяные прядки. В глазах мерцала боль.
Джон схватил его рукав и повлек за собой, в фойе, где они нашли тихий уголок.
– Лино, ты меня прости, – сказал он с комком в горле, – что тогда все так получилось…
Он помотал головой.
– Тебе-то чего винить себя, Джон. Это я во всем виноват. Я… ну да, я думал, что я самый хитрый. А оказался полным идиотом.
– Они больше не допускают тебя к полетам, это так?
– Но не из-за тебя, не воображай. Просто там так холодно, и иногда приходится выпить жуткое количество виски, чтобы согреться. – Лино кусал губу, ну хоть это осталось от его застарелых привычек. – Я вконец распустился после того, как Вера вышла замуж за этого маклера по недвижимости. Они тогда чуть не выгнали меня из авиации. Немножко не хватило. Я думаю, загнать меня за Полярный круг показалось им более суровым наказанием.
– А после того, как ты еще что-то учинил, они заслали тебя сюда.
Лино расплылся в благодарной улыбке.
– Да, кажется, я немного переборщил в драке с командиром…
Они смеялись, а потом обнялись, неуклюже, как в детстве, и лишь на один благотворный миг.
– Это было действительно странно, – продолжил Лино с влажными глазами, украдкой их вытирая, – как я сюда попал. Всего один звонок моему командиру – и раз! – я уже лечу ближайшей машиной. Вначале я думал, что он так рад был от меня избавиться, а потом мне показалось, что кто-то дает нам с тобой шанс снова помириться? Не знаю.
– Очень может быть, – кивнул Джон и посмотрел на своего брата. – Ты был дома?
Лино важно кивнул.
– Был на сороковой годовщине свадьбы. Мать была очень огорчена, что какая-то фабрика в Болгарии оказалась для тебя важнее.
– Хм. В следующую пятницу, кажется, будет уже сорок вторая годовщина, если я не ошибаюсь? Я смогу остаться на неделю, когда здесь все закончится…
В этот момент к Джону подошла изящная женщина с азиатскими чертами лица.
– Мистер Фонтанелли? Извините, но вас уже ждут.
Джон виновато посмотрел на Лино.
– Но пока, как видишь, не кончилось.
– Приказ есть приказ, – сказал Лино и отдал честь. – Иди, а я пока тут присмотрю.
– Есть.
* * *
Зал Генеральной ассамблеи ООН – действительно самое впечатляющее парламентское сооружение, когда-либо возведенное людьми. Это единственный зал заседаний на всей территории, украшенный эмблемой ООН – окруженный оливковой ветвью стилизованный земной шар. Эмблема красуется на самом видном месте – на лобовой стене зала, поблескивающей золотом, – в окружении архитектуры, которая неподражаемым образом ведет взгляд наблюдателя и открывает перед ним картину, которая полностью передает дух устава. Две мощные, скошенные стены смелым взмахом окружают партер. За узкими окошками видны переводчики-синхронисты, неотделимые от происходящей здесь работы, но взгляд неудержимо устремляется дальше, вперед, на подиум, и вниз, на трибуну, и кто бы там ни стоял, в архитектоническом средоточии зала, его невозможно не заметить, хоть он и кажется маленьким, всего лишь человеком, зависимым от сообщества других людей и их сплоченности.
Зал вмещает восемнадцать сотен делегатов, за длинными изогнутыми столами, липово-зеленого цвета с желтой окантовкой и с микрофоном на каждом месте. С огромного купола над партером светят вниз лампы, словно звезды. У человека, впервые входящего в этот зал, пресекается дыхание, и если он не законченный циник, здесь он прозревает, какие возможности открываются перед людьми.
Во второй половине дня 27 июня величественный зал был почти пуст. Перед подиумом стояла горстка людей, разговаривая, двое из них таскали на плечах телевизионные камеры, а сверху то включали, то выключали прожектора. Человек с планшетом в одной руке и квакающим переговорным устройством в другой размахивал ими и отдавал команды. Мужчины в комбинезонах прокладывали силовые кабели и закрепляли их на полу черным скотчем. Генеральный секретарь стоял за пультом трибуны и терпеливо сносил, как осветитель водил перед его лицом экспонометром. Лайонел Хиллман ждал в некотором отдалении, скрестив на груди руки и внимательно выслушивая то, что говорил ему другой мужчина с другим планшетом.
Джону Фонтанелли, в отличие от них, нечего было делать, кроме как сидеть на месте, которое ему указали, и ждать того мгновения, когда камера направится на него, и тогда он должен сделать достойное лицо или хотя бы в этот момент не ковырять в носу. Единственное, что он должен был усвоить, – когда ему войти в зал и через какую дверь, а это ему объяснили быстро. И теперь он сидел, ублаготворенный неожиданным примирением с братом, поглядывал на других и наслаждался атмосферой этой аудитории.
От этого зала, казалось, исходила утешительная уверенность, терпеливое, почти упрямое упорство, как будто здесь витали души Махатмы Ганди и Мартина Лютера Кинга. И все-таки, нашептывали, казалось, эти стены, однажды, когда-нибудь, уверяли пустые столы. Это лишь вопрос времени. В один прекрасный день соберется мировой парламент, правительство всей земли, и людям, которые будут жить в те времена, это будет казаться самым естественным делом. Дети будут изучать по истории, что когда-то континенты были поделены на нации, что страны имели свои отдельные правительства, собственные армии и собственные деньги, и это будет казаться им таким же абсурдом, как в наши дни трудно поверить, что Северная Америка некогда была английской провинцией и в ней шла бойкая работорговля.
Джон поднял глаза к куполу. Может, именно здесь когда-то будет заседать мировой парламент, и это станет привычным и традиционным. Он почти физически ощутил это возможное будущее. Там, впереди он увидел стоящего президента мира или президентшу, отдающую руководящие указания. Он услышал невидимое, еще не родившееся беспокойство в рядах парламента, поскольку все еще будут существовать партии, расхождение мнений, споры за деньги и влияние или изменение курса. И так пребудет во все времена, пока на планете будут жить люди, это он увидел с отчетливой ясностью. И почувствовал мир за стенами, который будет в те времена – большой, сложный мир причудливой моды и изощренных технологий, многолюдный и полный мыслей и еще не родившихся идей, пульсирующий космос различных образов жизни, объединенных ошеломляюще сложной сетью зависимостей и разносторонних отношений, никому не оставляющих возможности для разделений и разрывов. Он почувствовал мир, в котором ни у кого не возникало желания тратить силы на сепаратизм, и это ему понравилось. Да, подумал он. Да.
Он с трудом вернулся из своего видения назад, в действительность, недоуменно огляделся, когда мужчина с переговорным устройством кричал в его сторону:
– Вы готовы, мистер Фонтанелли? Мы сейчас сделаем один прогон.
* * *
Вестибюль был неожиданно ярко освещен и полон беспокойства. Средства массовой информации устроили собственную генеральную репетицию, десятки прожекторов разливали свет, люди сновали туда-сюда, втыкали штекеры, устанавливали камеры на штативы. Джон огляделся, увидел свою машину, ожидавшую его, поискал Лино, но нигде не увидел его. Он кивнул Марко, который пробивался к нему сквозь толпу.
– Кто-то хотел с вами поговорить, – сказал тот, указывая куда-то через голову Джона.
Джон повернулся и тут же почувствовал удар, и еще один, и горячую боль, прожегшую его насквозь. Ноги его подломились, вокруг все забегали, поднялся крик, сплошной хор голосов и всеобщее движение, в то время как он, глянув вниз, увидел кровь на своем животе и на руках, которые он прижимал к нему. Кровь была ярко-красная, она вырывалась фонтаном, и он разом вспомнил то, что забыл и что все это время упускал из виду.
Завещание, хотел он крикнуть – тем, кто был вокруг, но они бегали и кричали наперебой и совсем не слышали его, да и ему самому показалось, что с губ его не слетает ни звука. Во рту у него был вкус железа, и горло наполнилось теплой жидкостью, затопившей его голосовые связки.
Теперь мир закружился вокруг него в медленном танце, он видел все, неужто они его не понимают? Завещание. Это был ключ ко всему. Огромная ошибка. Он истекал кровью, а они его не слушали.
Кто-то склонился над ним. Марко, со слезами на глазах. Завещание! Это было важно – успеть сделать. До этого он не имел права погрузиться в милосердную темноту, которая звала его, манила обещанием примирения и покоя. Сперва он должен им сказать то, что обнаружил, то, что он вспомнил – может быть, слишком поздно…
Завещание. У Маккейна осталось его завещание. Я забыл составить новое. Если я умру, он получит все…
* * *
Следственная комиссия под руководством Роберта А. Уилсона по завершении работы составила отчет на тысячу страниц, который впоследствии везде фигурировал как отчет Уилсона.
Из него следовало, что Марвин Копленд, родившийся в 1968 году в Нью-Йорке, 3 сентября 1997 года поступил на излечение от героиновой наркозависимости средней тяжести в клинику, расположенную в канадской провинции Квебек и был там зарегистрирован под именем Марвин Брюс. Следователи выяснили, что использование другого имени в этой клинике – обычная практика; поскольку туда часто поступают на излечение члены именитых фамилий, то гарантия анонимности – одно из основных правил заведения. То, что Копленд к этому моменту разыскивался криминальной полицией Франции, персоналу клиники не было известно.
Исчезновение Копленда, судя по всему, было связано со смертью итальянской безработной помощницы прокурора Константины Вольпе из-за передозировки героина в ночь на 31 августа в одном парижском отеле. Копленд был задержан – из-за того, что другие постояльцы отеля слышали крики из комнаты этой пары, и руководство отеля известило об этом полицию. К моменту своего ареста Копленд был не в себе, и его поместили в лазарет при следственном изоляторе. Оттуда он исчез в ранние утренние часы при невыясненных обстоятельствах.
Неясным осталось также и то, каким образом Копленд попал в Канаду. При поступлении в клинику его сопровождал мужчина средних лет, назвавшийся Брайаном Смитом. Стоимость содержания ежемесячно перечислялась на счет клиники из ванкуверского First Pacific Bank со счета некоего Рона Батлера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96