Администратор. – Он развел руками. – Не будем даже говорить об этом. Вы в принципе задумали выбрать президента мира. А меня не примут в качестве президента мира.
– Но вы ближе всех к этой позиции.
– Как раз нет. – Генеральный секретарь покачал головой. – Уже из принципа политической интеграции я был бы последним, кто мог бы выступать кандидатом на эту должность. Мне пришлось бы постоянно отвечать на вопрос, не поддерживаю ли я ваши начинания ради собственной карьеры. Для меня это большая честь, но я вынужден отказаться.
Джон чувствовал глубокую усталость, которая с каждой минутой завладевала им все сильнее. Неужто и это будет проблемой? Нет, видения не рушатся из-за таких пустяков. Он убрал со лба прядку волос и ощутил свою руку как выжатую тряпку.
– Но, – продолжил Кофи Аннан, – я могу вам предложить одного человека. Которым я восхищаюсь и который как никто другой подходит для этой должности.
47
Еще когда их самолет только летел над Атлантикой, соответствующие сообщения пошли в информационные агентства, и первые информационные телеканалы объявили о глобальном референдуме. И уже по дороге из лондонского аэропорта Хитроу в Сити в пиджаке Джона зазвонил телефон.
– Джон? – прогудел из трубки знакомый бас. – Вы что, с ума сошли?
Он даже отставил аппарат от уха.
– Малькольм? Это вы?
– Да, черт возьми. Скажите, вы что, действительно до такой степени ничего не понимаете? Всемирное голосование?! Чтобы это необразованное, дремучее быдло решало, чему бывать, а чему нет? У меня в голове не укладывается. Я вам годами втолковывал, как устроен мир, и стоило мне отвернуться, как вы тут же затеяли «час сказки» для детей. Как вы думаете, за что проголосует индонезийский крестьянин или перуанский горняк, если вы его спросите, как он хочет жить? За лишения и самоотречение?
– Об этом я его не спрашиваю, – холодно ответил Джон.
– Если человечеству будет позволено высказаться, какой стиль жизни ему по нутру, то вам придется застроить всю землю загородными виллами, бассейнами и торговыми центрами. Это будет конец, Джон, надеюсь, хоть это вам ясно?
– Я уверен, что для большинства людей справедливость и будущее для их детей окажутся важнее, чем бассейны.
Маккейн захлебнулся, разрываясь между желанием заорать и набрать в легкие воздуха.
– Вы фантазер, Джон!
– Моя мать тоже так говорила, – ответил Джон. – Я думаю, именно поэтому судьба сделала наследником меня, а не вас. Прощайте, Малькольм. – Он прервал связь, позвонил в секретариат и распорядился, чтобы звонки Маккейна переводили не на него, а на юридический отдел.
* * *
Музыкальная пьеса, которая доносилась из его гостиной, да еще с такой громкостью, что могла снести голову еще в прихожей, показалась Джону смутно знакомой.
Unborn children
want your money
and their screaming
never stops.
House on fire,
god is leaving,
you're not important
anymore.
Wasted future, wasted future,
all you offer me are tears…
Дребезжащий звук, чахоточное пение – это, без сомнения, был компакт-диск Марвина. Но разве он не выбросил его тогда же, сразу?
Когда он вошел в гостиную, посреди нее стояла Франческа, закрыв глаза, обхватив себя руками, будто обнимая, и самозабвенно раскачивалась под грохочущие звуки бас-гитары. Джон уставился на нее как на восьмое и одновременно на девятое чудо света: эта глухая какофония электроинструментов ей по-настоящему нравилась!
Она встрепенулась, увидев его в дверях, и бросилась к музыкальному центру, чтобы выключить его. Внезапная тишина была оглушительна.
– Scusi, – прошелестела она, выковыривая диск из подставки и укладывая его в кассету. – Я совсем забыла, что вы сегодня возвращаетесь. – Она пугливым движением указала вокруг себя: – Но все прибрано. Все чисто, все сделано.
– Va bene, – успокаивающе сказал Джон, но она выскользнула мимо него из комнаты с еле слышным «Buonna notte», прижав к груди кассету с изображением Марвина как бесценное сокровище.
Джон посмотрел ей вслед со смутным чувством беспокойства, удивляясь тому, как разительно отличаются вкусы и предпочтения людей. И Марвин, боже правый – о нем давно ничего не было слышно, целую вечность. Джон не имел ни малейшего представления, куда тот подевался.
* * *
Когда Марвин выходил на прогулку, его всегда тянуло вверх, по нехоженым склонам, в леса, окружающие долину величественной стражей. Там он бродил часами, перебирался через поваленные деревья, вдыхая холодный, прозрачный воздух и слушая тишину, к которой примешивались лишь звуки природы, его собственного дыхания и шагов. Если бы не эти бело-красные полосы на деревьях и на стальных штангах, которые отмечали границу территории, где он мог разгуливать со своими электронными путами на ногах, и остальным миром, он чувствовал бы себя свободным как никогда.
Между тем они отпускали его на четыре часа после обеда. И все равно, когда на его ноге звучал сигнал, что пора возвращаться, это всегда было неожиданно рано, когда он еще не нагулялся.
Сверху клиника выглядела как элегантное белое загородное имение, странным образом заблудившееся среди бездорожной глухомани. То, что окна зарешечены, а подъездная дорога охраняется, становилось видно только на подходе. И других пациентов, сплошь наркоту – заносчивых, холодных сыновей из богатых семейств, про кого говорят «В семье не без урода», прикованных к этому безлюдному, забытому Богом месту ежемесячным папиным чеком, – их тоже можно было увидеть, лишь снова переступив порог заведения. Марвин ненавидел этот момент.
Сегодня у него было такое чувство, что он в лесу не один, хотя вокруг никого не было видно. Он скорее чуял кого-то. Одного из других пациентов? Вряд ли. Марвин вернулся назад, к тому месту на краю леса, откуда просматривалась территория клиники, и пересчитал крохотные фигурки на дорожках сада. Все были на месте. Значит, если кто сюда и пробрался, то не пациент.
Он решил не думать об этом. Поднялся по своей тропе через заросли, запыхавшись, и при виде белого пара от своего дыхания вспомнил старое время, город, выхлопные газы на улицах и свои косячки у окна. Казалось, все это было совсем в другой жизни. Он мог бы поклясться, что живет в этой клинике уже лет сто, в комнате с решетчатым видом на газон, такой же скучный и лишенный очертаний, как зеленое ковровое покрытие на полу. И судя по всему, ему придется оставаться здесь до конца своей жизни.
Это был мужчина в зеленой утепленной куртке и темно-синей бейсболке. Он неожиданно возник в кустах, по другую сторону ограничительной линии, и неподвижно смотрел на Марвина.
Марвин смотрел на него. Он мог бы пройти мимо своей дорогой; в конце концов никому не запрещено разгуливать по лесу. Но почему-то не прошел мимо, а крикнул этому человеку:
– Эй! Как дела?
Человек приветственно поднял руку и помахал, подзывая Марвина ближе.
– Sorry! – крикнул Марвин, показывая на свою правую ногу. – У меня тут на лодыжке такой прибор, он моментально выстрелит мне паралитическим средством в ногу, если я пересеку черту. Здесь так заведено, понимаете?
Кажется, тот понял, потому что стал пробираться вперед, нескладно перешагивая через корни и камни.
– Что, в самом деле так строго? – спросил он, добравшись до Марвина.
– Самое позднее через двадцать шагов завоет сирена. Видимо, это как-то связано с удалением от передатчика. И если меня придется догонять с собаками, то потом минимум две недели я буду сидеть без свежего воздуха.
– Ужасно. – У мужчины было грубое, изрытое оспинами лицо и пышные усы. Марвину показалось, что он его уже где-то видел, но такое чувство у него в последнее время возникало часто. Видимо, действие медикаментов, которыми его здесь пичкали, как уверял доктор Доддридж, его лечащий врач.
Марвин пожал плечами.
– Я думаю, они вынуждены идти на это. Тут есть несколько законченных типов.
– Но вы к ним не относитесь. К законченным типам, я хотел сказать.
– Ну что вы, нет. Да я и не сидел по-настоящему на игле, в любой момент мог соскочить, если бы захотел. – Марвин сорвал былинку и взял ее в рот. Ему казалось, это придаст ему независимый вид. – Это вроде как обязательно для рок-звезд, понимаете? Просто нечеловеческий пресс. Это может доконать, если вы понимаете, о чем я говорю.
Незнакомец хмыкнул:
– Но теперь у вас, кажется, снова все в порядке.
– Да вроде бы. – У него были лишь смутные воспоминания о том, что было с ним раньше. Но он снова все вспомнит, как заверял его доктор Доддридж. – Они тут такое делают! Водолечение, очистка крови от ядов, как они это называют, гипноз, психотерапия – да, меня они уже поставили на ноги.
Во взгляде мужчины таилось что-то подстерегающее, змеиное.
– Тогда почему же вы все еще здесь?
– Понятия не имею. Может, еще не вполне восстановился.
– И вы в это верите?
Марвин недоверчиво посмотрел на незнакомца. Из выреза бордового вязаного пуловера у того выбивалась густая черная шерсть.
– Что вы хотите этим сказать?
– Да вы меня уже поняли. Разве вы никогда не задавались вопросом, что на самом деле стоит за тем, что с вами произошло?
– А что должно за этим стоять?
– Подумайте об этом, – посоветовал ему незнакомец, повернулся и пошел прочь.
– Эй, что это значит? – вспылил Марвин, готовый броситься вслед уходящему. – Не бросите же вы меня так? Кто вы вообще такой?
Мужчина лишь коротко вскинул руку, не оборачиваясь.
– Я еще вернусь. А вы пока подумайте. – И скрылся между деревьями.
Марвину хотелось стереть из своей памяти эту встречу, но, разумеется, до конца дня он только о ней и думал. И среди ночи вдруг вспомнил, откуда знает этого человека.
* * *
Средства массовой информации никак не могли освоиться с понятием Всемирный спикер. Даже газеты и телекомпании, принадлежащие концерну Фонтанелли, надолго задержались с этим. Из новостей можно было узнать лишь то, что ожидается избрание всемирного президента. И первые комментаторы, казалось, не были уверены, не сыграл ли с ними кто-то злую шутку.
Им неплохо было бы навести справки в отделе рекламных объявлений. Уже на следующий день практически во всех независимых газетах мира – и даже в некоторых правительственных, где такого никогда раньше не водилось, – появились двухполосные, законно оплаченные объявления, в которых была представлена организация We The People и разъяснялась процедура голосования. Люди во всех частях земли с удивлением узнали, что на должность Всемирного спикера может претендовать любой взрослый, при условии, что он соберет достаточное количество голосов людей, готовых поддержать его кандидатуру, причем лишь половина из этих подписантов может принадлежать его землякам. В пивных и закусочных уже вовсю обсуждалось выдвижение первых кандидатов, тогда как правительства по всему миру еще не успели прийти в себя. Уже на второй день после начала кампании в Нью-Йорк поступили первые заявки. А серия огромных объявлений продолжалась. По телевидению крутили ролики продолжительностью в целую минуту, в самое лучшее и дорогое рекламное время. Повсюду появились логотипы с пятью разноцветными головами – на рекламных щитах, на станциях метро, на обороте билетов в кинотеатры, на бортиках футбольных полей, на автобусах и вагонах и перед каждым фильмом во всех кинотеатрах планеты. На Интернет-сайте We The People можно было узнать, что организация до начала выборов потратит на рекламу больше средств, чем корпорация Coca-Cola за десять лет. Было понятно, что в деньгах We The People не ограничена и готова вложить в разъяснительную работу столько средств, сколько понадобится. Было понятно, что дело задумано всерьез.
Политики высокого ранга были достаточно умны, чтобы по возможности не высказываться по поводу плана Фонтанелли, пока их не спросили. Инстинктивно им было ясно, что тем самым они бы только повысили значимость того, что задумано. Но даже когда их спрашивали, они отмалчивались, уклончиво говорили о праве каждого на свободу выражения мнения и хвалили уже испытанные структуры демократии. Один комиссар Евросоюза, то есть член того могущественного органа, состав которого назначался правительствами европейской унии без всякого участия народа, заявил, что он не видит причин что-либо менять в существующей ныне системе.
* * *
Интервью, которое Джон Фонтанелли дал японскому телевидению, было лишь частью его мирового турне, которое он предпринял для рекламы своих намерений. Уже через несколько дней он мог заранее предсказать слово в слово ход любого разговора. Куда он ни приезжал, его собеседники пускались в объяснения, насколько их страна отличается от остальных и насколько у них другая культура, а в итоге задавали ему те же вопросы, что и все остальные.
– Мистер Фонтанелли, – сказал японец атлетического сложения, имя которого Джон забыл сразу же после представления, но сунул в карман его визитную карточку, на всякий случай, – вы действительно верите, что такие страны, как Китай, Ирак или Северная Корея допустят проведение на своей территории свободного и тайного голосования?
Правительство Китая уже дало свое согласие, но он пока не хотел распространяться об этом. Китай нуждался в пшенице; получить его согласие было просто. Куба – другое дело, это действительно был крепкий орешек.
– Правительство, которое не разрешит своим гражданам принять участие в референдуме, – ограничился Джон апробированной формулой, – должно отдавать себе отчет, что тем самым оно лишает себя голоса в обсуждении нового устройства глобальной финансовой системы.
– Станете ли вы оказывать давление на такие правительства? – спросил корреспондент.
Высокооплачиваемый штаб психологов и спичрайтеров выработал на этот ожидаемый вопрос столь же впечатляющий, сколь и ничего не говорящий ответ, но к черту, почему бы тогда Джону было не послать вместо себя магнитофон, а? Соблазн бросить вызов оказался слишком велик. Он вздохнул и с мрачной улыбкой заявил:
– Я вот что хочу сказать: если кто-то все еще думает, что отдельно взятая страна может противостоять влиянию большого концерна, то самое время наставить его на ум.
* * *
Прошла целая неделя, прежде чем мужчина появился снова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96