Они осмотрели бывший центральный штаб концерна, те самые дома Фуггера на Максимилиан-штрассе, мимо которых они уже проходили утром и вблизи которых завтракали. Теперь в них размещались Банк Фуггеров и роскошный отель, войти в который Джону показалось рискованным; переночевали они в другом, более скромном отеле, где никому не нужно было показывать паспорт и где они могли записать себя как Джон и Урсула Фален.
Когда Урсула еще раз выходила, чтобы позвонить своим родителям – для верности она звонила не из отеля, а из телефонной будки в безопасном отдалении, – Джон лежал в постели, смотрел в потолок и пытался навести порядок в хаосе своих мыслей, которые гудели в его голове, словно рой растревоженных пчел. Смерть патрона, не поколебленного в его вере в пророчество. Открытие, что деньги не увеличиваются и что он на самом деле никакой не спаситель, а величайший кровопийца человечества. Вторая часть статьи Лоренцо… Правда ли то, что написал его двоюродный брат? Могло ли быть так, что шестнадцатилетний юноша открыл то, что до сих пор ускользало от ученых экономистов, даже от лауреатов Нобелевской премии? Это казалось ему невероятным. Хотя статья показалась ему убедительной, ясной и логичной… Надо бы у кого-нибудь спросить, когда он вернется в Лондон. Какого-нибудь специалиста. Пола Зигеля, может быть. Он-то знает.
Он посмотрел на часы. Где же Урсула? Ну, раз уж он пошевелился, то можно и встать, и подойти к окну. Вся улица светилась яркой световой рекламой, и про половину надписей он знал, что это фирмы, полностью или частично принадлежащие Fontanelli Enterprises. Даже этот отель принадлежал к сети, в которой у него было тридцать процентов. Часть тех денег, которые он заплатил за две эти комнатки, через несколько этапов вернется к нему. То же самое и с черным платьем, которое он купил Урсуле. Все шло к тому, что в один прекрасный день ему будет принадлежать все, и тогда ему больше вообще не придется тратить деньги.
Тут он увидел, как Урсула возвращается, между припаркованных машин, сквозь сутолоку прохожих, и опустил штору. Он все еще не понимал, что с ними произошло, но надо ли это понимать? Он знал только, что чувствует себя в ее присутствии счастливым и что как только видит ее, все остальное отодвигается на второй план.
Может, сделать так, как она предложила? Деньги просто раздать – на небольшие, осмысленные проекты. Маленькие рефрижераторы для Филиппин и тому подобное. Акупунктурное лечение и оздоровление планеты. В этом он мог бы провести остаток своей жизни, и это была бы хорошая, приносящая удовлетворение жизнь. Покончить со всей этой безумной роскошью, со всем этим кичливым богатством и спесью. Неважно, действительно ли Якоб Фуггер был его предком или нет, он продолжит его дело там, где Фуггер остановился со строительством соцгородка. Он будет помогать людям, а будущее пусть побеспокоится о себе само.
Открылась дверь, влетела Урсула.
– Все в порядке, – объявила она, – мои родители ждут нас завтра к вечеру.
Он посмотрел на нее и почувствовал себя счастливым.
– А в конце недели полетим в Нью-Йорк, – предложил он. – И ты познакомишься с моими родителями!
Что-то в ее лице не совпадало с этим планом.
– Погоди, – сказала она с колебанием. – Погоди, пока не познакомишься со всей моей семьей.
* * *
То, что охранники доложили Маккейну в это ясное утро, совсем его не порадовало.
– Иными словами, вы не знаете, где он провел вчерашний день, – прорычал он.
– Мы выяснили, что девушка звонила своим родителям в Лейпциг, – послышался в трубке голос Марко Бенетти. – Они ждут ее и мистера Фонтанелли сегодня к вечеру на кофе.
– А вы будете ждать их обоих на вокзале, хотел бы я надеяться.
– Само собой разумеется. Крис как раз говорит с пилотом самолета, который доставит нас в Лейпциг.
– Молите Бога, чтобы они вас не обставили. – Он швырнул трубку на аппарат и схватил пульт телевизора, чтобы прибавить громкость, потому что рядом с дикторшей появился логотип Fontanelli . «…сенатор Драммонд высказался решительно против поглощения „Dayton Chemicals“ группой Фонтанелли. Он потребовал от Сената…»
Маккейн снова набрал телефонный номер.
– Уэсли? Я как раз смотрю новости. Кто такой этот сенатор Драммонд? – Некоторое время он слушал ответ. – Хорошо, так пошлите же к нему кого-нибудь, кто объяснит ему, что мы не обязаны когда бы то ни было что бы то ни было покупать у поставщиков из Огайо, если он не уймется. А если он не уяснит, предоставьте ему расчеты, во сколько рабочих мест ему это обойдется, расскажите ему, на каких телевизионных каналах и в каких газетах он предстанет в качестве главного виновника, и затем предложите будущему экс-сенатору работу упаковщика в рассылочном центре в Толедо. Что? Разумеется, еще сегодня. Сегодня вечером я хочу узнать из новостей, что мы купили «Dayton Chemicals».
Одни неприятности. Он потер виски, просматривая календарь сегодняшних встреч. Делегация из Венесуэлы уже дожидалась в приемной. Нефть по-прежнему составляла хребет концерна. Почти во всех нефтеналивных портах он пускал в ход все свое влияние, чтобы танкеры Cumana Oil подготавливались дольше всех и проверялись чаще всех. Из-за этого они пропускали сроки и теряли клиентов, остальное довершали штрафы за неисполнение условий договора, штурмом обрушиваясь на фирму, и вот сегодня он должен был ее купить. После этого – обед с шефом Mijasaki Steel Corporation, которого он должен принудить к пересмотру структуры его поставщиков в свете его напряженной кредитной ситуации.
И затем он должен поехать в Хартфорд, где профессор Коллинз скажет ему, как всю эту всемирную, сложную сеть могуществ и зависимостей, которую он сплел за два года, применить для того, чтобы исполнить прорицание Джакомо Фонтанелли.
* * *
Слишком много машин, желчно отметил он по дороге. Первой же мерой, которую он примет, как только достигнет долгожданного монопольного положения на нефтяном рынке: поднимет цены на бензин до такого уровня, при котором автомобильный транспорт станет экономически невыгодным.
Сплошная давка, гудки и обгоны, ужасно. Он подумывал о том, чтобы вызвать профессора Коллинза к себе в кабинет, но отказался от этой мысли. Он хотел увидеть собственными глазами его Институт изучения будущего, посмотреть, что из этой затеи получилось после того, как он бесконечно вкачивал туда деньги, и почувствовать, насколько надежны выводы, к которым пришел профессор. Все это можно было сделать только на месте.
Сегодняшние разговоры протекали неудачно. Наверное, он сам был рассеян. В другое время он сожрал бы венесуэльцев с потрохами за требование гарантии самостоятельности Cumana Oil, но сегодня он удовольствовался тем, что отослал их восвояси несолоно хлебавши и приказал ребятам в отделе инвестиций усилить заградительный огонь на бирже. Чего они о себе возомнили? Разумеется, по существу предприятие было здоровое. В противном случае он бы им и не интересовался. Но они были маленькие, а он большой; это было его естественное право – поглотить их.
И Касагуро Гато, должно быть, нашел кредитора, о котором Маккейн ничего не знал. Наверное, смог заполучить одного из этих старых японских миллиардеров в качестве негласного компаньона, только этим можно было объяснить его улыбчиво-неуступчивую позицию. Придется пока утереться с этой идеей – влиять на самого крупного работодателя южнояпонского региона и тем самым выиграть залог правительства.
Он чувствовал себя не очень хорошо. Слишком много поражений для одного дня. Ему не удавалось отодвинуть в сторону то, что произошло. Собственно, ему хотелось съездить в Хартфорд еще и поэтому – одному, без шофера, без охранников, – чтобы по дороге немного отойти от дневных дел, чтобы быть в состоянии видеть все вещи в их взаимосвязи. Но в нем все клокотало. Плохой день.
По небу тянулись темные тучи, что очень подходило к его настроению. Сегодня вечером будет дождь, возможно, даже гроза. В черноте облачного покрова лежали фиолетовые тени.
И все еще пробка, даже здесь, за городом, когда он благополучно покинул Лондон. Он душил руль своего «Ягуара», пока машины еле продвигались вперед, как при китайской пытке каплями воды. А, они там впереди удумали устроить ремонт, да еще на большом участке, и это в пятницу, к концу рабочей недели. Идиоты, свирепо подумал он.
Перед участком ремонта дорога сужалась в один ряд. Маккейн наблюдал ритм, в каком машины встраивались в единственный ряд, подобно застежке-молнии, пропустил вперед дребезжащий «Фольксваген» со сморщенной старушкой за рулем и только собирался последовать за ним, как слева подскочила грязно-коричневая машина и вклинилась перед Маккейном. Метнув гневный взгляд, он увидел за рулем широкоплечего громилу, который победно оглядывался на него, испытывая животную радость оттого, что обогнал «Ягуар». Рядом с ним сидела расфуфыренная бабенка и безмозгло скалилась.
Маккейн с недоумением глядел им вслед. И пока они медленно продвигались мимо ремонтного участка, на котором возились всего двое унылых рабочих, бабенка несколько раз оглянулась, явно восхищенная геройством своего спутника. Они говорили о нем. Насмехались. Чувствовали свое превосходство. Маккейн ощутил позыв к рвоте. Но у парня вместо мозгов были мускулы, так что, его не следовало таранить, выволакивать из машины и пытаться задушить или что-то вроде того.
Бесконечные минуты он полз позади них, пережевывая вопрос: а почему, к черту, он должен вкалывать, спасая человечество. Человечество? Разве оно не состояло в большинстве своем из таких вот олухов, как те, впереди? Тупая, бездуховная скотина, и на них он разбазаривает свое время? Эволюция – или слепая случайность, – может, и произвела на свет несколько человек, достойных его усилий, но большинство явно было браком.
Может быть, мрачно думал Маккейн, это не только неизбежно, но даже и своевременно, что человечество вымрет.
37
За полчаса до Лейпцига поезд остановился в маленьком местечке Наумбург-на-Заале, и, повинуясь спонтанному импульсу, Джон и Урсула сошли здесь и на остаток пути взяли такси.
Водитель обрадовался неожиданно привалившей дальней поездке, и когда Урсула обсуждала с ним, где их высадить, Джон сказал:
– Главное, не на вокзале.
Он не мог избавиться от чувства, что Марко и остальные уже поджидают их там.
Они вышли в центре города, на огромной площади с большим фонтаном и впечатляющими фасадами. Джон расплатился с водителем, который поблагодарил его на ломаном английском и уехал счастливый. Урсула стояла в ожидании, поставив сумку у ног и засунув руки в карманы. Чем ближе они подъезжали к Лейпцигу, тем больше она замыкалась, а теперь была так напряжена, будто их поджидало что-то ужасное.
– Ну? – спросил он.
– Мы приехали, – сказала она и огляделась, будто желая удостовериться, что все здесь по-прежнему. – Аугустус-плац. Раньше это называлось Карл-Маркс-плац. Здесь все и началось. – Она указала на импозантное здание за фонтаном: – Это опера. А напротив Гевандхаус, концертный зал. – Позади него возвышалось высотное здание, похожее на гигантскую полураскрытую книгу. – Это университет, так же, как и вон то строение впереди…
– «Все началось»? – переспросил он. – Что именно?
Она посмотрела на него.
– Демонстрации. Восемь лет назад здесь была еще ГДР. Варшавский пакт. Мы жили за железным занавесом, а вы, американцы, были нашими врагами.
– А, да, верно, – кивнул Джон. Восемь лет назад? Тогда его отношения с Сарой подбирались к столь же болезненному, сколь и неотвратимому концу. – Я помню смутно. Тогда ведь пала Берлинская стена, так?
Урсула безрадостно улыбнулась:
– Она не пала. Мы ее растерзали. – Она смотрела мимо него, но это был взгляд, на самом деле устремленный в прошлое. – Здесь все и началось. Первые демонстрации, сентябрь 1989 года. Здесь, в Лейпциге. В ноябре люди вышли на улицы по всей стране. Венгрия открыла свои границы на запад, а девятого ноября была открыта граница в Западную Германию. В ФРГ. И вскоре ГДР больше не было. – Она незаметно поежилась. – Это легко сказать. Но совсем другое дело, когда сам присутствуешь при этом.
Она указала на современное прямоугольное здание наискосок, с гигантским темным рельефом над входом.
– Это было место моего тоскливого стремления. Университет. – Болезненная улыбка пробежала по ее лицу. – Голова на рельефе – это, кстати, Карл Маркс. Эта массивная штука отлита из металла и так соединена с фундаментом, что здание пришлось бы снести, чтобы ее удалить. Только поэтому она все еще здесь. – Она повернулась и показала на длинный комплекс зданий напротив. – А там я работала. На главпочтамте. Всякие управленческие бумажки, счета, прочие мелочи. Тогда я считала простой случайностью, что из окна виден университет. Во время обеденного перерыва я, бывало, смешивалась со студенческой толпой и воображала себе, что я одна из них.
– И почему ты не была одной из них? – осторожно спросил Джон.
– Для этого я должна была закончить двенадцатилетнюю среднюю школу, а это было для меня под запретом. Не потому, что я была слишком тупа, а потому, что имела не то происхождение. По политическим причинам. – Она подняла с земли сумку и нерешительно повесила ее на плечо. – Все было политикой. Я долго держалась подальше от демонстраций, не хотела светиться… Я боялась. Было известно, что Штази фотографирует каждого, кто идет на богослужение к Николай-кирхе. И все равно туда шло все больше народу, даже когда церковь уже не вмещала всех. А после службы все приходили сюда, на Карл-Маркс-плац и потом шагали к вокзалу, вдоль всего внутреннего городского кольца, со свечами в руках, вполне мирно. Иначе был бы повод хватать людей, понимаешь? А так… Они шли мимо «Круглого угла», штаб-квартиры Штази, пели песни и ставили свечи на входную лестницу. И что им было делать? Ведь все было безобидно, правда? А на самом деле это было начало конца.
Джон зачарованно слушал ее, пытаясь представить себе, как это место, кажущееся таким будничным, могло выглядеть тогда, и не мог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96