Он широко раскрыл глаза:
– Но все расчеты показывают…
– Все расчеты ошибаются. Они всегда ошибались. В конце прошлого века проводились расчеты относительно роста уличного движения, и из этих расчетов следовало, что мы сейчас должны были бродить по пояс в конском навозе. Все это ерунда, Джон. Мы живем в не более и не менее последние времена, чем любые другие исторические поколения. Мы лишь нервничаем оттого, что добавляется новая тысяча в нашем летоисчислении, только и всего.
Он остановился, посмотрел на нее, и она увидела в его глазах душу, отягощенную ледяным грузом.
– Вы не знаете, каково это. Обладать таким количеством денег означает держать в руках судьбу мира. Я бы с радостью сделал из этого что-то хорошее, но не знаю что. Я не знаю, можно ли из этого вообще сделать что-то хорошее. Единственное, что я знаю, – что из этого легко сделать очень много плохого.
– Тогда раздайте его. Создайте для этого фонды. Не позволяйте ему подавлять вас.
– Вы не понимаете. Я наследник. Я должен…
– Вы должны в первую очередь жить, Джон, – сказала она.
– Жить, – повторил он, осторожно, как будто еще никогда не произносил этого слова. В его взгляде промелькнула боль. – Если честно, я не знаю, как это делается.
Нет. От его тела исходила тяга, влекущая ее. Нет. Меня этим не возьмешь. Она вспомнила Фридхельма, вспомнила Нью-Йорк, но все эти воспоминания вмиг сделались бесцветными, бледными, как фото из прошлого столетия.
– Но вы это уже делаете. Вам только нужно перестать верить в то, что к вам обращается сам Бог. Он не обращается к вам.
– А кто же тогда? Якоб Фуггер?
– Никто. Это просто старинная история, и все.
Его дыхание уже давно участилось, но он только сейчас заметил, что дышит толчками, будто того и гляди разрыдается. Руки его дрожали, в глазах тлел ужас.
– Но если… – начал он, задыхаясь, и продолжил шепотом: – Если это не миссия… если у меня нет жизненной задачи… тогда кто я? Для чего я живу?
Ей ничего не оставалось, как обнять его, прижать к себе, потому что он внезапно заплакал, и она чувствовала, как он дрожит, как слезы страха смывают его отчаяние и как он постепенно успокаивается. Какая сцена, подумала она между прочим: стоим тут, среди древних книг, в этом древнем доме…
Наконец он высвободился из ее объятий. Она заметила, что ей не хотелось его выпускать.
– Спасибо, – сказал он, шмыгая носом, и достал платок из кармана брюк. – Сам не знаю, что это со мной.
– Слишком много на вас обрушилось. – Как ни странно, все это нисколечко не было стыдно.
Он стоял, глядя на нее внимательно, даже немного потрясенно.
– Мне понравилось, как вы меня успокоили, – сказал он с некоторым удивлением. – Это, наверное, глупо звучит, но я не хочу уходить, не сказав вам этого.
Ей показалось, что ее зашатало.
– Это совсем не глупо.
Они смотрели друг на друга. Стояли и смотрели друг другу в глаза, и что-то происходило. Так не бывает, кричало в ней что-то, но между ними возникло силовое поле, которое отменяло все правила и предубеждения, оно толкнуло их друг к другу в объятия, и они стояли, чувствуя друг друга, целую вечность, прежде чем их губы потянулись друг к другу и слились, и нечто, более сильное, чем сама Вселенная, вовлекло их в свой танец, который был самой жизнью.
– Идем наверх, в квартиру, – было последней ясно артикулированной фразой, произнесенной в этот вечер, и впоследствии они не могли вспомнить, кто из них произнес ее.
В эту ночь, в два часа тридцать минут умер Кристофоро Вакки, по странной случайности за несколько минут до землетрясения, сотрясшего Среднюю Италию, принесшего много жертв и частично разрушившего знаменитую базилику Святого Франциска в Ассизи. Земные толчки исходили из эпицентра в горном районе Фолиньо и ощущались вплоть до Рима и Венеции, но на пятом этаже канцелярии Вакки во Флоренции мужчина и женщина были настолько увлечены друг другом, что не заметили его.
36
Маккейн неистовствовал среди бумажных гор на полу своего кабинета. Это больше нельзя было выдержать. И когда, наконец, доставили стальной шкаф, установили и привинтили к полу – разумеется, под его наблюдением, – ему уже не нужно было все это выдерживать. Стопка за стопкой документы просматривались, упорядочивались, перекочевывали в ящики, получали регистрационные номера и ярлыки, чтобы всегда все было под рукой и в досягаемости. В углу стоял измельчитель бумаги, но он использовался не так часто: Маккейн не любил уничтожать документы. Сколько раз ему приходилось наводить справки по деталям давно отработанных проектов и дел, пусть для того, чтобы учиться на собственных ошибках.
Шкаф был огромный, но так ловко подогнанный и так изящно облицованный благородным ореховым деревом, что почти не бросался в глаза. Маккейн предпочитал палисандр, но это было бы неуместно для руководителя концерна, начертавшего на своем знамени девизом защиту окружающей среды, – приходилось брать и такие вещи в расчет. Он уже давал интервью в этом кабинете, в том числе и экономическим журналистам разных телекомпаний – и тут стенка из тропического дерева была бы совсем некстати. Хотя в его собственных глазах это было глупостью и типичным примером близорукости в способах решения проблем экологии – то есть без учета взаимосвязей. С его точки зрения, самым действенным путем было бы сократить выжигание тропических лесов, дать возможность странам выгодно продавать свою древесину вместо того, чтобы выжигать ее. Но он не питал надежд убедить в этом журналистов и общественность.
Время от времени он выглядывал за дверь, но в приемной царила тишина и одиночество раннего утра.
– Неужто я единственный идиот, который еще упирается в этом мире? – проворчал он, в очередной раз закрывая за собой дверь.
Это была тяжелая работа. Каждый документ был необходим для дела, для завоевания, для нашествия. И не все из этих проектов были успешными, как раз наоборот. Все продвигалось с каждым шагом труднее и труднее. Биржевые котировки росли как безумные, самые смехотворные предприятия внезапно достигали биржевой стоимости в области миллиардов – какие-нибудь, например, интернет-фирмы, возникшие буквально из ничего – из имени, из скромного офиса и нескольких вшивых компьютеров – и не заработавшие ни единого цента хозяйственной деятельностью. Ну, хорошо, они ему совсем не были нужны, но они уже все пронизывали собой. Телекоммуникации, например: уже видно было, когда первые предприятия этой отрасли достигнут стоимости в сотню миллиардов долларов. Это неподъемно. И что самое обидное: он сам внес свою лепту в это развитие всеми своими биржевыми маневрами, проведенными Fontanelli Enterprises в прошлом. Все эти захваты фирм, оплаченные гипотетическими акциями, так сказать, воздухом. Теперь это аукнулось.
Наконец, без десяти семь появилась первая секретарша.
– Кофе, – гаркнул он ей, не успела она снять пальто. – Целый кофейник.
А Джон Фонтанелли был в Италии, все еще у Вакки. Лишь бы они ему опять не нашептали чего-нибудь. Он чувствовал сильное желание шарахнуть чем-нибудь о стену, когда думал о том, каких роковых ошибок можно было избежать, если бы он получил состояние Фонтанелли двадцать лет назад. Слишком поздно! Сколько раз он думал об этом, столько раз приходил к этому заключению. Слишком медленно! Все, за что он хватался, пускал в дело, продвигал, – все шло слишком медленно, как он ни подхлестывал, как ни грозил и ни уговаривал.
Он смотрел на карту мира, на которой были отмечены все их отделения, предприятия, долевые владения, кооперации и дочерние фирмы, монополии и рынки, а также степень их влияния. Это была ни с чем не сопоставимая империя, но она все еще была слишком мала и слаба, чтобы остановить ход вещей. И изменения не просматривались. Они начали слишком поздно, они слишком медленно продвигались вперед.
В дверь постучали. Кофе. Он взял кофейник и велел соединить его с профессором Коллинзом. И потом стоял, пил кофе прямо из кофейника, смотрел из окна и ждал.
Двадцать бы лет назад – и можно было воспрепятствовать сходу этих лавин. Все, что они теперь делали, было попыткой остановить их. Безнадежной попыткой.
Зазвонил телефон. Коллинз, спросонья.
– Мне нужны результаты, – потребовал Маккейн. – Я сам приеду к вам, только скажите когда.
– В следующую пятницу? – предложил профессор. – Годится?
– Договорились. В пятницу в пять часов я у вас, – сказал Маккейн и положил трубку.
* * *
– Знаешь, чего я немного стыжусь? – спросил Джон.
– Того, что совершенно распоясался? Что кричал, как сладострастный бык?
– А я кричал?
– Не знаю. Может, это я кричала.
– Нет, мне стыдно, что я совсем забыл про Марко и Криса. Они, наверное, всю ночь просидели в машине. И теперь гадают, что же случилось.
– Ах, вон что. Твоя лейб-гвардия. – Урсула зарылась лицом в подушку. – А я и забыла, какую жизнь ты ведешь.
– И эта женщина исследовала мое происхождение с незапамятных времен! Такой прокол.
– Не смейся. Это для меня серьезная проблема.
– Думаешь, для меня нет? Но у меня тогда был только один выбор: либо слишком мало денег, либо слишком много. А каково приходится, когда денег слишком мало, я уже знал.
– А что бы они сделали, если бы ты отказался от наследства?
– Об этом я не спрашивал. Хм-м. А действительно, было бы интересно увидеть их лица, а?
– Еще бы. Будь у тебя фотоаппарат… Эй, что это?
– Отгадай.
– Итак, если Якоб Фуггер действительно был импотентом, мне придется пересмотреть мою теорию…
Когда они проснулись во второй раз, было уже половина двенадцатого дня.
– Нам надо постепенно привыкать к мысли, что придется вставать, – сонно пролепетал Джон, подвинулся к Урсуле и принялся страстно ее целовать.
В конце концов она вырвалась и, задыхаясь, сказала:
– Бог мой, так меня никогда не целовали. В какой-то момент я могла бы поклясться, что подо мной дрожала земля.
Джон польщенно улыбнулся.
– Должно быть, я наверстывал упущенное, потому что… – Он перебил себя: – О, черт, кажется, действительно трясет!
Они, не веря своим глазам, вместе следили, как чашка, стоявшая на краю стола, упала и разбилась о стертый каменный пол.
* * *
За ночным землетрясением в Умбрии наутро последовали еще два сильных толчка – в 11.41 и в 11.45, – которые стерли с лица земли несколько горных деревень. Об этом они узнали на обратном пути в имение Вакки от телохранителей, которые в полдень слышали новости по радио. От них же они узнали, что патрон ночью скончался – мирно, во сне.
В доме царило смешанное состояние траура и облегчения. Кристофоро Вакки был старый человек, который после полной, богатой жизни мог уже и почить в бозе, утешали их посетители из деревни, пришедшие отдать последнюю дань уважения покойному. Джованна готовила и потчевала каждого, кто приходил. Грегорио Вакки занимался организацией похорон, которые были назначены на среду будущей недели, тогда как его старший брат Альберто только растерянно скреб себе бороду. Теперь он старейший Вакки, объяснял он, выпучив глаза, когда с ним заговаривали. Скоро «патроном» будут называть его.
Им казалось несвоевременным в такой ситуации показывать окружающим свою влюбленность. Вечером каждый ушел в свою комнату, но как только в доме стало тихо, молча сидевшие в темноте охранники услышали, как одна дверь открылась, и тихие, быстрые шаги босых ног прошелестели по коридору. Как только закрылась другая дверь, они тактично и бесшумно заняли новую позицию, достаточно удаленную, чтобы не слышать, что происходит в комнате, но достаточно близкую, чтобы при малейшем крике тотчас быть на месте.
– Что будем делать? – спросила Урсула в одну из таких ночей. – Когда здесь все кончится.
– Я заберу тебя в свой замок, – сонно сказал Джон, – одену в шелка и бархат, осыплю бриллиантами, а потом мы поженимся и нарожаем детей.
– Класс. Именно так я всегда и представляла себе мою жизнь. – Это прозвучало достаточно саркастично, чтобы Джон сразу проснулся.
– А почему ты спрашиваешь? То есть мы в любом случае останемся вместе, разве это не ясно?
– Я не уверена, получится ли.
Он сел в постели.
– Эй, только не говори, что я для тебя всего лишь временное приключение.
– А я для тебя разве не приключение?
– Ты?.. – Он провел рукой по волосам. – Ты женщина моей жизни. Собственно, я думал, это написано у меня на лбу.
– Я видела у Джованны один из этих журналов. Ты там на обложке, рука об руку с Патрисией де-Бирс. Отпуск на Филиппинах. Ей ты тоже это говорил?
– Нет, стоп. О, проклятье. Ничего такого не было. Я…
– Тебе не надо оправдываться. Все в порядке. Ты богатый и знаменитый мужчина, женские сердца летят к тебе стаями…
– Ко мне? Ну что ты. Разве что к моему кошельку.
– Я ни на что не жалуюсь. Это было прекрасное приключение. Но тебе вовсе ни к чему водить меня за нос. Именно это я и хотела тебе сказать.
Он помотал головой:
– Я не собираюсь водить тебя за нос. У меня ничего не было с Патрисией де-Бирс, честно. И я… Я люблю тебя. Давай поженимся. Пожалуйста.
– Об этом мне надо подумать, – ответила она и повернулась на бок, подмяв под себя подушку. – Кроме того, предложения так не делают. Их делают за красивым ужином, с розой в руке.
В понедельник они поехали во Флоренцию за покупками, поскольку у них не было подходящей для похорон одежды. Денег у Джона при себе не было, и он прямиком прошествовал в роскошное здание Banco Fontanelli. Лишь заметив шокированный взгляд Урсулы, когда она оглядывала роскошное фойе, все в золоте, мраморе и лепнине, он сообразил, что надо было сделать иначе. К тому же еще и операционистка в зале чуть не рухнула в обморок от благоговения, несколько раз подряд воскликнув: «Синьор Фонтанелли!» да так громко, что все к ней обернулись, и никак не могла успокоиться. Не проводить ли его к директору? Или вызвать директора сюда?.. Джон умиротворяюще поднял руки и попытался довести до ее понимания, что ему всего лишь нужно немного наличных денег.
– Сколько нам понадобится денег? – спросил он Урсулу.
Урсула продолжала таращиться на высоченные мраморные колонны, на огромные, в золоченых рамах, картины эпохи Возрождения, на огромный, с современной росписью, купол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96