Но как же все эти счастливые случайности? Столько странных стечений обстоятельств, вымостивших ему дорогу, событий, которые помогали ему, но вызвать которые было не в его силах. Нет, это не могло быть самообманом. Что-то вело его и направляло все эти годы, всю его жизнь.
На всех не хватит, сказал в заключение профессор Коллинз. Нет ошибки в стратегиях, нет ошибки в самой модели – ничего, что давало бы надежду. На всех не хватит. Земля, недостаточно большая, чтобы обеспечить всем людям достойную жизнь, уверенную и здоровую. Недостаточно богатая. Цифры доказывают это. Диаграммы дают однозначное толкование. Трезвые, безжалостные расчеты не оставляют сомнений.
Могло ли быть, что такова Божья воля? Может, он передумал за пятьсот лет? Решил все-таки истребить человечество?
Маккейн расстегнул рубашку, вытянул ее из брюк, снял, отшвырнул. Взгляд его упал на ночной столик у кровати. Он бросился к нему, выдвинул ящик. В нем книга, Библия. Ной, как там было с Ноем? Он полистал книгу, но это был лишь Новый Завет на трех языках, а история Ноя – из Ветхого Завета. «Господь сказал: я хочу стереть людей с лица земли, от людей до скота и до последнего червя и до птиц небесных, ибо я раскаиваюсь в том, что сотворил». Сколько времени минуло с тех пор, как он учил это в школе. Теперь это лишь смутно припоминалось.
– Неужто я второй Ной? – спросил он темноту и вслушался в звук собственного голоса. Ждал знака, знамения, но его не последовало.
Он остался сидеть на кровати, глядя на дождь, бьющий по стеклам, и на уличные фонари, которые размыто покачивались на ветру. Ной построил ковчег, могучий корабль, в который взял по паре каждого вида животных и по образцу каждого растения. Легенда, конечно, но в наши дни она была бы осуществима. Бункер, сооруженный в уединенной местности, замаскированный и надежный, в нем – все знание мира в банке данных, сохраненное на компакт-дисках или в микрофильмах, и образцы генов всех известных видов… Дорого, да, но осуществимо. Без сомнений, средств Fontanelli Enterprises для такого намерения хватит.
Он почувствовал, как холод пробрал его до костей, но продолжал неподвижно сидеть, лишь дыша, и сердце его стыло. Неужто в этом и состоит задача, для которой он призван в мир? Позаботиться о том, чтобы знание человечества сохранилось и прошло сквозь темные годы или века до тех пор, когда станет возможным новое начало? Это казалось ему таким жалким. Таким подлым. Обреченно ждать краха…
Компьютеры профессора Коллинза предостерегли его вовремя. Оставалось еще несколько лет, может, десятилетий. Он успеет обдумать, кто должен быть спасен, какие меры принять для выживания в бункере – и что потом? Куда суждено вернуться последним людям? В отравленный, истощенный мир? В радиоактивную пустыню? К руинам?
Нет. Это было ужасно. В этом не было ничего от той грандиозности, которую он всегда предчувствовал в своей судьбе.
На всех не хватит. Эти слова снова повторялись в его голове как грозная мантра, как вердикт, как всеобщий приговор, исполнение которого взгромождено на его плечи. Он поднялся, пошатываясь, стянул ботинки, потом брюки.
В это мгновение он почувствовал на периферии сознания одну мысль, такую огромную, могучую и устрашающую, что ее невозможно было охватить разумом за один раз – осознание ее могло остановить сердце. Он застыл, не зная, что делать. Мысль надвигалась, как айсберг на пути неотвратимого столкновения, как падающая комета. Мысль, задуманная, должно быть, титаном, а не смертным человеком.
Крушение…
Однажды оно произойдет. Сегодня это еще немыслимо, но так многое поначалу казалось немыслимым, а потом свершалось; так многое было предсказано, осмеяно, а впоследствии пережито. И однажды так будет: конец цивилизации. Конец нынешнего мира.
Внезапно нижнее белье стало жечь ему кожу. Он стянул носки, снял все, что на нем еще оставалось, и стоял нагой в ночи, ожидая удара.
Крушение…
Может, эпидемия, против которой нет средств. Вирус, смертельный, как СПИД, и заразный, как грипп. Или локальная катастрофа – например, взорвавшаяся атомная электростанция в Европе, а в итоге – великие переселения, нападения и войны. Крах жизнеобеспечения – снабжения продовольствием, энергией…
Его настигли первые осколки этой беспощадной, опустошительной мысли, обрушились на него со слепящей ясностью, несравненные, великолепные в своей чудовищности, в своей кристальной, богоравной неотвратимости.
Чем позднее случится крах, понял Малькольм Маккейн в то жуткое мгновение, когда перед ним приподнялся занавес божественной истины: тем будет хуже.
Он опустился на колени, наклонился вперед и зарылся головой в руки. Он дрожал оттого, что с ним произошло. Его словно молнией пронзило, словно очистительный огонь пронесся сквозь него, и хотя снова стало темно и тихо, это сознание осталось, и уже ничто не могло вытеснить его из мира. Чем позднее случится крах, тем будет хуже. Тем большие разрушения возникнут на планете. Тем больше будет истреблено сырья. Тем больше расползающихся ядов, радиоактивных отходов, громоздящихся отвалами, и пахотных земель, превращенных в пустыню.
Тем больше трупов, которые надо убирать.
Он закрыл глаза, желая прекратить мысль. Из его сознания вытекало то, о чем он давно догадывался, что он знал, но не хотел об этом думать, хотел отложить на потом, насколько возможно.
А может ли быть?..
Нет. Не думать дальше. Не в этом направлении.
А может ли быть, что?..
От Ноя этого никто не требовал. От Понтия Пилата тоже. Маккейн вскочил, суетливо огляделся, нет ли в комнате бара, нет ли алкоголя, чтобы остановить эти мысли?
А может ли быть, что его задача на самом деле состоит?..
Он начал задыхаться. Сердце его колотилось. Внезапно ему стало ясно, что эта мысль, если додумать ее до конца, убьет его, ведь она предназначена для титана, его же душу она потопит, пустит ко дну. И хорошо, это тоже выход. Да.
А может ли быть, что его задача на самом деле состоит в том, чтобы ускорить катастрофу? И позаботиться о том, чтобы выжил не кто попало, а кто надо – и после этого застать мир еще в таком состоянии, чтобы в нем можно было выстроить будущее?
Он повалился на бок и остался так лежать с закрытыми глазами. Время шло. Он не мог сказать, сколько он так пролежал, но гроза прошла, когда он снова решился пошевелиться, признаваясь себе, что еще жив. Ему было холодно, он мерз все сильнее. Его сердце билось с трудом, кровь, казалось, превратилась в густой сироп, нос заложило.
Он с трудом поднялся, дрожа, ощущая себя хрупким, готовым рассыпаться на куски. Но видел он отчетливо. Он видел перед собой путь, видел и пройденную дорогу, понимал, почему все должно быть именно так.
Разумеется, эти взаимосвязи не могли открыться ему раньше. В его юные годы он был слишком идеалистичным, чтобы взвалить на себя такую ответственность. Знание об истинных взаимосвязях было бы для него бременем, которое раздавило бы его, вместо того чтобы окрылить. Судьба милосердно оставляла его в иллюзии, что он может открыть дверь в будущее для всех людей. Он хоть и спрашивал себя, как это возможно, но верил иллюзии. В этом была его сила.
Потребовалась достоверность этих детализованных экстраполяций, чтобы открыть ему глаза на истинные масштабы кризиса. Это было необходимо: ввергнуть его в глубокую пропасть отчаяния, чтобы до его понимания дошла необходимость того, что ему предстояло сделать. У него мороз шел по коже от величественной жестокости природы. Она давала не только жизнь, но и смерть. Без одного невозможно было другое. Вся жизнь состояла из проб и ошибок, из полноты и отбраковки негодного.
На этот масштаб божественного он всегда закрывал глаза, находясь в плену мышления своего времени. Но где жизнь, там должна быть и смерть. Без этого равновесия не было будущего, не было долговечности. Это равновесие он беспрестанно искал в своих расчетах, но не мог найти, потому что не был готов заплатить ту цену, за которую только и приобреталось это равновесие.
Он так и не встал на ноги, а на четвереньках дополз по колючему ковровому покрытию до кровати, спихнул на пол дорожную сумку и пальто и забрался под одеяло. Сколько же он провалялся голый на полу? Он с трудом повернул голову. Цифровые часы бессмысленно мигали нулями: должно быть, прерывалась подача тока. Он потер себе руки и плечи, но согреться не мог. Требовался горячий душ, неважно, насколько поздний теперь час.
Когда его больно стегала вода и по всему телу бежали мурашки, он вспомнил того типа в машине, с примитивным торжеством вырвавшего у него первенство на дороге, этого широкоплечего homo erectus, в голове у которого не было ничего, кроме траханья и езды на машине. Какое право на существование – если без предубеждений разрешить себе этот вопрос – было у этого примитивного организма? Существа, как те двое в машине, были лишь потребителями труда других – бесценных, полезных людей. Людей с понятием и вкусом, которые стремились что-то создать, ставили перед собой жизненные цели и пытались что-то сделать для сограждан. Но, кроме них, было полно этих паразитов. И незачем поддерживать жизнь таких полулюдей, когда и без них тесно.
Если на всех не хватит, надо позаботиться о том, чтобы хватило тем, кто достоин.
Малькольм Маккейн подставил лицо под горячую струю и мельком подумал о том, что с этой точки зрения Джона Фонтанелли трудно было бы причислить к последним.
* * *
Проснувшись, Джон не сразу сообразил, где он. Солнце светило сквозь окно на крыше, щекоча ему нос. Квартирка Урсулы состояла – смотря по тому, как оценить выступы стен, – то ли из одной, то ли из двух комнат и ванной, но все это было изобретательно встроено в сложную крышу и выглядело живописно. И хотя по мебели было видно, что она совсем недорогая, от всех вещей исходило очарование, от которого становилось уютно.
Урсула лежала рядом, полураскрытая, и, словно почувствовав его взгляд, тоже проснулась, заспанно моргала и улыбалась.
– Можно подумать, что я тебе нравлюсь, – пролепетала она.
– Можно, – ухмыльнулся Джон.
Она перевернулась, что тоже представляло собой привлекательное зрелище, и потянулась к будильнику.
– О! Сегодня суббота, что ли?
– Если они не поменяли календарь.
– Напрасно ты шутишь. Сегодня наш красивый роман может оборваться.
– Хочешь, я отгадаю? Ты собираешься познакомить меня с твоим мужем, а он боксер.
– Гораздо хуже. Я хочу познакомить тебя с моим дедушкой, а он нацист.
* * *
Джону казалось странной нервозность Урсулы. В конце концов женится-то он не дедушке, так ведь? Но она отреагировала на это лишь натянутым «Погоди». Кажется, она не на шутку боялась, что он бросит ее без объяснений и сбежит. Должно быть, ее дедушка сам сатана. В нем уже разгоралось любопытство.
По дороге в дом престарелых Урсула была взвинчена, непрерывно говорила с телохранителями, расспрашивала, как им удается всю ночь охранять дом, а наутро выглядеть свежими, как яичко. Марко охотно изложил ей схему, как они по очереди спят и принимают душ в отеле, который всегда находится поблизости, и завтракают в машине так, чтобы ничего не запачкать.
– Есть надежда, – сказала она, когда они входили в богадельню. – Я только сейчас сообразила, что дедушка не говорит ни слова по-английски.
Джон усмехнулся:
– Но как же он будет рассказывать нам про свои военные подвиги?
Двое охранников следовали за ними: с них снова не сводили глаз.
– Он не рассказывает про военные подвиги, – мрачно сказала Урсула. – Он был инструктором СС – «Мертвая голова». Он стопроцентный нацист и Mein Kampf Гитлера знает наизусть.
Он сжал ее руку, в надежде таким образом успокоить.
– Он не говорит по-английски, а я не немец. Мне придется верить тебе на слово.
Йозеф Фален действительно не говорил по-английски.
Но говорил по-итальянски, и даже лучше, чем Джон.
– Я три года служил в Италии, по приказу рейхсфюрера СС Гиммлера лично, – последовало по-военному четкое объяснение. – Офицер по связям с итальянскими камарадами. Основательное изучение языка было обязательным, как и для разведзаданий.
Урсула так и села. Джон был поражен. Древний дедушка Урсулы сидел в кресле-каталке, но Джону нечасто доводилось видеть стариков, настолько бодрых и разумных, как Йозеф Фален.
И он понял, чего боялась Урсула. От этого старика исходили флюиды жесткой беспощадности, от которых шерсть вставала дыбом. Он коротко стриг оставшиеся волосы и носил их на строгий пробор, а его ясные серые глаза смотрели на Джона, как смотрел бы волк на добычу. Легко было представить, как этот человек расстреливает женщин и детей. И страшно было спросить об этом, потому что ответ не хотелось знать.
– Значит, вы и есть тот знаменитый Джон Сальваторе Фонтанелли, – сказал Йозеф Фален и указал на стул: – Садитесь. Мой сын известил меня о вашем приезде; это для меня большая честь.
– Grazie, – пробормотал Джон и сел. Урсула зажала ладонью рот, во взгляде ее была паника.
Фален слегка развернул свое кресло-каталку.
– Я много о вас читал, синьор Фонтанелли. Разумеется, я не мог предположить, что однажды познакомлюсь с вами. Больше всего меня привлекает возможность узнать об этом пророчестве.
– Да, – кивнул Джон, чувствуя нарастающую дурноту. – Меня тоже.
– Вернуть человечеству утраченное будущее… – Старик пристально смотрел на Джона своими холодными глазами, изучая его. – Я всегда спрашивал себя, ясно ли вам, когда человечество, собственно, потеряло свое будущее?
Джон откинулся спиной к стене. Ему показалось, что в комнате стало холодно.
– Честно говоря, – ответил он, – нет.
– В 1945 году, – сказал Фален. – Когда всемирный еврейский заговор поставил наше отечество на колени. Когда выявилось, насколько прочно завладел Америкой еврейский капитал.
Джону следовало предполагать, что он услышит здесь нечто подобное.
– А, да, – кивнул он. Если недолго, то можно и потерпеть. – Я понимаю.
– Только не говорите: «Да, я понимаю!». Вы не понимаете, по вас же видно! – повысил голос старик. – Адольф Гитлер был призван провидением, чтобы познать взаимосвязи, освободиться от ослепляющего заблуждения, которым человечество было отравлено веками, и действовать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96