Потом, усталые и остывшие, они лежали на жаркой купальной палубе на полотенцах. Корабль покачивался на волнах, и их убаюкало до блаженной дремы. Солнце согревало и пронизывало кожу. Все утратило свое значение – и огромное состояние, и пророчество, не осталось ничего, кроме этого дня, дрожащего зноя и криков чаек в бесконечной синеве.
– У нас на борту есть и водные лыжи, – встрепенулся Эдуардо. – Кто-нибудь хочет покататься на водных лыжах?
– Нет, спасибо, – сонно пролепетала Константина. – Обо мне не беспокойтесь.
– Я тоже нет, – проворчал Джон, который никогда в жизни не катался на водных лыжах и до этого мгновения даже никогда о них не думал.
– Вы сами не знаете, что теряете, – ответил Эдуардо и поднялся.
Его идея привела в движение всю команду и разогнала тишину и спокойствие. На воду спустили шлюпку, достали лыжи, закрепили фал, и вскоре лодка понеслась по волнам, а Эдуардо на лыжах вслед за ней.
– Значит, вы тоже адвокат? – спросил Джон, пытаясь начать беседу, раз уж они остались одни.
Константина отвела со лба волосы и улыбнулась.
– Чтобы быть точной, я работаю референтом в прокуратуре. Я подозреваю, что Эдуардо поддерживает со мной контакт ради информации из вражеского лагеря.
Это подозрение Джон не очень разделял, но ничего не сказал, потому что ничего умного не пришло ему в голову.
– Красивый корабль, – сказала Константина.
– Да, – кивнул Джон. – Это правда.
– И хорошо тут валяться, когда все море в твоем распоряжении.
– Да. – Он сам себе уже казался идиотом.
Как будто специально ему на выручку явился стюард с телефонной трубкой:
– Просят к телефону синьора Вакки.
Они вскочили, маша руками и крича, и шлюпка вскоре причалила. Эдуардо, казалось, уже знал, в чем дело, потому что взял трубку с самым безмятежным выражением лица.
– Pronto! – сказал он и некоторое время слушал. – И где он сейчас? Да. Понял. Нет, ничего не предпринимайте. Я приеду немедленно.
– Какая жалость, – сказал он им, отдав трубку стюарду, – придется ехать во Флоренцию. Один из немногих случаев, да что там, единственный… с освобождением под залог и так далее… Я должен немедленно вмешаться.
– Как жалко уезжать! – воскликнула Константина. – Когда здесь так хорошо!..
– Нет, нет, вы, конечно, оставайтесь здесь, – поспешно ответил Эдуардо. – Меня отвезут в Портесето на шлюпке, это недалеко. Я только оденусь.
И он прошлепал мокрыми ступнями в салон, а Джон недоверчиво смотрел ему вслед. Все произошло слишком уж отрепетированно. Этот пройдоха…
– Все подстроено! – прошипел он Эдуардо.
Тот осклабился:
– Тс-с! Будь же гостеприимным хозяином!..
Шлюпка умчалась в сторону берега, и Джон смотрел ей вслед со странным ощущением в чреслах, будто они уже больше него знали о том, что произойдет.
Он снова сел на свое полотенце, избегая смотреть в сторону Константины. Она тоже села, оперлась на локоть, и ее налитые груди показались во всей своей красе.
– Жарковато здесь, на солнцепеке, вы не находите? – спросила она нежным голосом, который никак не мог принадлежать будущему прокурору.
– Да, – сказал он глухо. – Жарковато.
– Может, спустимся вниз?
– Если хотите…
В салоне было приятно прохладно и благодатно сумеречно после слепящего солнечного света.
– Может, покажете мне корабль? – попросила Константина.
– Да, с удовольствием. Что бы вы хотели увидеть? – спросил Джон, думая о рубке, машинном отделении или о камбузе.
Константина подняла на него свои большие глаза.
– Я бы хотела взглянуть, как выглядит ваша каюта.
Вон оно как. Джон только кивнул и пошел впереди. Его каюта. Его коллекция марок. Неужто его можно так запросто свести с кем угодно?
Они шли по длинному коридору, по коврам, под позолоченными светильниками. Все оплачено деньгами, которые делают его таким сексуально привлекательным.
Но, может, все это ему лишь почудилось? Мужчины ведь предрасположены в отношении женщины видеть то, что они хотят видеть, а?
– Это здесь, – сказал он и открыл дверь.
– С ума сойти, – ахнула она и огляделась, повернулась вокруг своей оси, чтобы полюбоваться обстановкой, драгоценными стенными шкафами, потолком, обтянутым кожей, искусным рассеянным освещением. – И круглая кровать! – Она опустилась на нее, на эту безумную, огромную кровать, похожую на лужайку для игр какого-нибудь арабского владыки, по-кошачьи изогнулась на шелковом покрывале, и у Джона отвисла челюсть.
Она замерла, подняла голову, зафиксировала его своим загадочным взглядом, потянулась руками за спину, расстегнула и сняла верхнюю часть купальника.
Джон неотрывно смотрел на нее. Каждая клетка его тела горела, прокаленная солнцем. Или от желания? Трудно различить. Сколько времени прошло с тех пор, как он последний раз спал с женщиной? Много. Месяцы.
– Что… – начал он, облизнул губы, снова начал, пересохшим, еле слышным голосом: – Что вы делаете?..
Она не сводила с него пристального взгляда, потом упала навзничь, стянула свои трусики – через бедра, через колени, через лодыжки.
Джон чувствовал, как колотится его сердце, как бьется кровь – в жилах, в голове, в его мужских частях, и голос, который кричал ему, что все это сговор, сводничество, был едва слышен в гуле крови и стуке сердца. Она лежала, простершись, длинноногая, длинноволосая, нагая, желанная. К черту Эдуардо со всем его мухлежом. К черту! Все это шито белыми нитками, подстроено, обговорено. И как она прогнулась в спине, как кошка. И как он на нее смотрел. Как она пахла солнцем, морской солью, солнечным кремом. И как она блестела там, где раскрылись ее ноги…
К черту все сомнения и рассуждения, думал Джон, тоже стягивая с себя плавки.
13
Ему снилось, что его кровать покачивается, и когда он очнулся со слипшимися глазами, она продолжала покачиваться. Его большая, круглая кровать. Джон приподнялся и сообразил, что он все еще на корабле. И обнаженная рука рядом с ним, и черные волосы, которые расползлись по белым шелковым простыням, как щупальца осьминога, доказывали ему, что все это был вовсе не сон.
Она проснулась оттого, что он привстал, и посмотрела на него своими бездонными зелеными глазами.
– Buongiorno, – пролепетала она заспанным голоском.
– Buongiorno, – скупо ответил Джон, все еще не придя в себя. Он повернулся на бок, взял телефон, лежавший на изголовье кровати, и набрал номер рубки. – Броссар, где мы? – спросил он.
– Все там же, где вчера встали на якорь, сэр, – ответил капитан. Почудилось Джону или действительно голос француза звучал отчетливо уважительнее, чем до этого?
«Это оттого, что я спал с Константиной», – промелькнуло в голове Джона. Она приподнялась на локте, и грудь ее опять предстала в наивыгоднейшем свете. От нее захватывало дух. Она вся была приглашение повторить волшебство вчерашнего вечера, зарыться в нее до полного растворения и изнеможения. Он мог это сделать. И почему бы нет? Здесь было его царство, здесь он был неограниченный владыка, здесь происходило то, чего хотел он.
– Броссар?
– Да, сэр?
Его язык еле повернулся, чтобы совершить предательство всех желаний его собственного тела.
– Возвращаемся в Портесето.
– Как вам будет угодно, сэр.
На лице Константины отразилось недоумение, почти боль, когда он положил трубку.
– Я тебе не нравлюсь? – тихо спросила она. Ее грудь слегка качнулась в сторону, отчего все тело Джона вожделенно содрогнулось. Ему пришлось отвернуться.
– Нравишься, – глухо сказал он. – Ты безумно сексуальная и волнуешь меня больше, чем любая другая женщина, которую я когда-либо видел. Проблема лишь в том, – продолжал он, снова повернувшись и глядя ей в глаза, – что я не люблю тебя.
Она подняла брови.
– Я не люблю тебя, – повторил он. – Нисколько. Вчера все было прекрасно, умопомрачительно, но сегодня утром я проснулся с чувством, что сделал что-то не то. А я не хочу просыпаться с таким чувством, тебе это понятно?
Константина натянула простыню себе на грудь и кивнула.
– Да. – Она изучающее смотрела ему в лицо. – Я не знала, что есть мужчины, для которых это важно.
Джон вздохнул:
– Я тоже обнаружил это только сегодня.
* * *
Переезд проходил без сучка и задоринки. Джону пришлось лишь уложить сумку со своими документами и бумагами, об остальном позаботились перевозчики. Он простился со всеми, выслушал несколько добрых напутствий патрона, сердечные пожелания от Альберто, не такие сердечные, но несомненно искренние – от Грегорио, а Эдуардо его и так сопровождал, чтобы организовать вечеринку в честь новоселья. По дороге он пообещал его как следует поколотить, если он еще раз устроит что-нибудь подобное с Константиной.
Вооруженные охранники с собаками тоже переехали в Портесето и учинили там тревогу среди персонала, занятого подготовкой к вечеринке. Архитекторша, ожидавшая его у входа, тоже нервничала из-за того, что сдавала ему готовый объект. Во время обхода виллы она так прижимала к себе свою папку с документами, будто в ней был стимулятор ее сердца.
Джон велел показать ему все, и все ему нравилось. Плавательный бассейн на нижнем этаже, из которого было видно море, сообщался через подвижную разделительную стенку с ванной-джакузи. Многочисленные комнаты для гостей были оформлены по-разному: одна в английском колониальном стиле, другая представляла собой композицию из современного итальянского дизайна, следующая являлась студией в дальневосточном стиле дзен. Кухня сверкала новейшими приборами из нержавеющей стали, из столовой не хотелось выходить, а салон с волшебным видом был как сновидение. Было почти слышно, как у архитекторши с каждым одобрительным кивком хозяина падал с сердца очередной камень.
После того как он поставил свою подпись на акте приема работ и архитекторша распрощалась, появился Джереми и сказал, что сейчас, если это не противоречит его планам на сегодня, он, Джереми, мог бы представить ему весь персонал виллы.
– Не противоречит, – кивнул Джон.
Джереми был настоящий английский дворецкий. Собственно, он был испанец – по паспорту он значился не Джереми, а Джавьер, – но поскольку он закончил Ivor Spencer International School for Butler Administrators, он был больше британцем, чем сам герцог Эдинбургский. Нашел его Эдуардо, и тот произвел на Джона такое впечатление, что ему было доверено набрать остальной персонал по своему усмотрению, ведь все равно им придется работать под его началом.
Джон познакомился со всеми. Густав, французский повар, обладал заразительно хорошим настроением; София, экономка, происходила из Неаполя и до сих пор работала только в высокородных домах, это она подчеркнула; Франциска, горничная, бледное миниатюрное создание, едва осмеливалась поднять на него глаза, а улыбнуться рисковала не дольше, чем на одну секунду; и, наконец, непривычное: садовница. Ее звали Мария, она ухаживала за несколькими садами по соседству и жила в собственной квартире в центре Портесето, что было очень удобно, поскольку при вилле, если не считать домика привратника, занятого службой охраны, было всего четыре служебных квартиры.
– Чудесно, – сказал Джон, улыбнулся и пожелал себе избавиться от чувства, что он актер, который играет роль богатого человека.
* * *
Кто-то составил в его спальне штабелем коробки с вещами из Нью-Йорка. Он про них уже почти забыл. Он снял верхнюю коробку, стянул клейкую ленту и, забавляясь, извлек на свет божий кухонную посуду, которой пользовался годами и которая теперь, после нескольких недель богатства, показалась ему законченным хламом. Узор на тарелках был назойливый и дешевый, вилки и ножи – какие-то жестянки, чашки – с выщербленными краями. Кастрюли: металлолом, годный разве что под корм собакам. И стоило все это везти сюда через всю Атлантику!
Он отставил коробку в сторону. Выкинуть. Прошлое. Но потом снова раскрыл ее, еще раз взял одну из своих старых тарелок и стал ее разглядывать, будто это была археологическая находка.
Как могло получиться, что целые годы эта тарелка была для него хороша, а сейчас он счел бы для себя возмутительным, если бы ему пришлось из нее есть? Что с ним случилось? Если он больше не может вернуться туда, откуда пришел, это значит, что он стал пленником богатства, зависимым от роскоши и денег. Неужто в один прекрасный день он продал бы свою душу, лишь бы никогда больше не разогревать себе гороховый суп в жестяной кастрюле?
Он открыл другую коробку. Их было не так много. Все его добро, нажитое к двадцати восьми годам, могло целиком поместиться в «Форде пикап». А вот рисовальные принадлежности. Засохшие краски в заляпанных банках, кисти, которые он вовремя не промыл, и теперь они задеревенели, пустые бутылочки, из которых испарился терпентин. Холст с начатым наброском. И целая коробка неиспользованных тюбиков с масляными красками! Как они тут оказались?
Распорядиться, чтобы коробки спустили в подвал? Как знать, что будет? Вдруг однажды все кончится, и придется ему погрузить в машину то, что было его, и убраться восвояси, на волю: никому ничего не должен, никому ничем не обязан. Вот именно. Так он и сделает.
А где-то еще должны быть его книги, они могут ему понадобиться. И его записная книжечка с адресами. Коробка с письмами. Фотографии. Он перерыл коробки, которые были упакованы хоть и аккуратно, но бессистемно. Странное чувство – вытащить старые джинсы или растоптанные кроссовки. Его черно-красную клетчатую рубашку, купленную на толкучке за три доллара. Некоторые пуговицы он пришивал сам, Сара показала ему, как это делается. На рукавах заплатки, поставленные еще его матерью, почти совсем незаметные.
Так он перерывал одно воспоминание за другим, извлекая их из коробок и из своей памяти, пока в комнату неожиданно не ворвался Эдуардо.
– Ах, вот ты где, – воскликнул он в радостном возбуждении. – Ты что, весь день хочешь проторчать здесь со своим старым барахлом? Тебя гости ждут!
В комнату за ним ворвался дальний шум музыки, звона бокалов и беспорядочного гула голосов.
Его гости? Это были гости Эдуардо. Это он зазвал их сюда. Молодые художники, молодые бизнесмены, молодые университетские доценты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96