Полулежачий Будда.
ХЕФФАЛАМП УБИТ, говорилось в телеграммах. Одна — на гарлемский адрес, другая — Бет Блэкнесс.
Джек с перевязанной после летающих стекол головой обнимала неподвижное тело, баюкала, мычала какую-то свою атональную мелодию, шептала в глухое распухшее ухо самые главные секреты и не плакала все два часа, пока не приехала полиция.
Во время стрельбы Хуан Карлос отпаивал перепуганную Джуди Ламперс «Кубой-либра» в забегаловке «Неряха Джо». Потом примчался на такси, увидел толпу, перекошенные лица и, захлебнувшись волной тепловатой желчи, убежал искать священника.
Джуди Ламперс пришла в себя, только после того, как спряталась в номере роскошного отеля «Насиональ». Оттуда она отправила телеграмму родителям в Ларчмонт с просьбой срочно выслать денег — потом заперла дверь и отключила телефон. Она чувствовала непреодолимое желание спуститься в континентальный вестибюль и подергать рычаг игрального автомата.
Гноссос стоял на площади и следил, чтобы никто не коснулся даже волоска на остывающем теле. Не обращая внимания на жгучий гоноккок в мочеточнике, он залил в себя два стакана неразбавленного холодного «баккарди». Священник отслужил соборование и спросил через Розенблюма, что они думают насчет похорон. И как удар — воспоминание из другой жизни, колеблющееся видение монсиньора Путти, очищение от похмелья, умащивание стоп.
Но гарлемская телеграмма вернулась обратно. Голос в телефонной трубке взбудораженного винного погребка рассказал невероятную историю. Никто тут знать не знает твоего Хеффалампа, не морочь голову. Был такой пацан, ага, точно, тока его звать Абрахам Джексон Уайт, хапнул стипендию и свалил в колледж. Попал? В коммунальную трущобу, чувак, нет у него семьи. Беда? Вляпался, что ль куда-то? Люди за стойкой спрятали лица, когда Гноссос застонал во весь голос. Он ни разу не слышал этого имени.
Абрахам Джексон Уайт. Что за нелепое сочетание.
Он оставил Хуана Карлоса как залог за телефонную плату и ушел в отель — выпитое невыносимо жгло. И еще одна невероятная новость: Джек ушла в горы. На столе лежал конверт с рисунком кокосовой пальмы, в нем двести американских долларов в чеках «Америкэн Экспресс» и записка, где говорилось, что она переписала себе со стены его слова, и что он поймет.
Ничего он не понял.
В жилой части Ведадо священник, вытирая лоснящееся лицо льняным платком, объяснил Розенблюму, что лучшего места для могилы за эти деньги они не найдут. Бисерины пота падали сквозь дыру в почти осязаемой поверхности мира и расплескивались по полу четвертого измерения. Гноссос устало потер щетину и спросил, какова вероятность, что кладбище взорвут.
— Священник говорит, что любой лидеры рады жить здесь, когда перестанет стрелять. Ведадо переживает все революцы.
Гноссос кивнул и стал помогать рабочим копать каверну для смерти; гроб черного дерева дожидался в тени. Появились серебряно-долларовые мальчишки с волнолома и сгрудились под деревьями. Когда на ржавом барабане запуталась веревка, они подошли и помогли рабочим ее распутать; молчание было их паролем, и оно же свело их вместе. Священник достал книгу, собираясь прочесть над гробом молитву, но Гноссос сказал: не надо. Вместо этого достал из рюкзака листок бумаги и нацарапал на нем тем же самым огрызком карандаша, которым писал на стене:
Хеффаламп придет опять.
Может быть — только я не верю,
но прах его мрачной Невинности
сохранит нас всех
Листок полетел в могилу невесомым раненым мотыльком. За ним отправились последняя из заячих лапок, крышка от сельдерейного тоника доктора Брауна, кусочек заплесневелой феты, семена дури, которые потом разрастутся в этой тропической жаре, склянка с парегориком и «Хенер»-фа. Гармошку он положил у изголовья, а семена посадил вокруг нее дугой. Теперь все, старик — что тут еще скажешь.
Подошел Хуан Карлос — голова опущена, лицо зеленого цвета.
— Священник, Гноссос, он хочет знать про камень.
Бисерины все еще капали сквозь дыру, но реже, глуше, и Гноссос лишь молча покачал головой.
— Он говорит мне — это важно.
— О чем ты, старик?
— Он говорит, какой ты хочешь камень? Для могил.
Рабочие поливали глину водой, чтоб она быстрее осела.
— Не надо камня, старик.
Снова что-то по-испански, вежливое монотонное бормотание, затем:
— Он говорит, у всех камни.
— Я не хочу ничего сюда ставить, давай замнем эту ерунду, ладно? Все кончено. Не имеет смысла, старик. — Борясь с жарой и усталостью, Гноссос зачерпнул горсть оставшейся земли. — Скажи ему, что больше ничего не нужно. Пусть пришлет счет в «Каса Хильда». — Он пошел прочь, но вспомнив о чем-то, вернулся и протянул Розенблюму ключи от Фицгоровской «импалы». — Ты ведь умеешь водить?
— Я? Смеешься?
— Встретимся в Афине. Уезжай утром. Забери Ламперс.
— А ты куда?
— Туда.
— О чем ты? Что с тобой?
Гноссос мотнул головой: все нормально, — и махнул серебряно-долларовым мальчишкам, чтоб шли за ним. Пацаны поколебались, посовещались, но в конце концов выстроились в колонну и двинулись следом, позвякивая в карманах монетами.
Гноссос Гну и его гномы.
Ать, два, три, четыре…
Бар на противоположной от калле О'Рейли стороне площади, по которому стреляли автоматчики, теперь был заколочен досками. Но из ржавой водосточной трубы у заляпанной грязью саманной стены прямо на резиновые башмаки Гноссоса хлестал поток воды. Словно и не расставались, кореш, теперь недолго ждать.
Шагавшие парами и тройками пацаны, повинуясь его жесту, сломали строй и услышали одно-единственное слово: «Матербол». Они заулыбались, принялись пихать друг друга локтями, и тогда он повторил:
— Сеньор Матербол, ребята. Давайте, do nde ?
Они вежливо побрякали в карманах монетами и направились было через площадь обратно, но Гноссос, прислонившись к фонарному столбу, нарисовал в воздухе знак доллара.
«Каса Хильда» — они привели его туда, как могло быть иначе? Только теперь все обрело свой обычный сумасшедший смысл. Словно ищешь дорогу в снегу: идешь там, где никогда не был, но кажется, что был, и все ищут в другой стороне. Они строем прошли через вестибюль, затем по узкому выложенному плитками коридору в сырой дворик — там девочка в красном платье училась играть на кастаньетах. Потоптавшись, мальчишки уселись по двое-трое на землю и принялись показывать на тяжелую деревянную дверь, косо и ненадежно болтавшуюся у стены.
— Там, — сказал один из пацанов, а другой нарисовал в пыли знак доллара, ухмыляясь и всем своим видом давая понять: они подождут. Хоть месяц — можно не сомневаться. У дверей Гноссос замялся, принюхался, поправил на плече рюкзак и оглянулся на девочку — та махнула, чтобы он входил. За порогом бездонная яма, погреб с тифозными крысами, слушайте мой предсмертный крик.
В первую секунду они не увидел ничего. Слишком сумрачно после яркой пастели дневного света. Запах мускуса и героина, тени в темноте — не вводи их в искушение.
— Это я, мужики, — сказал Гноссос, выпрямляясь.
— Огня, — отозвался знакомый голос, и чья-то рука зажгла фитиль керосиновой лампы.
Свет разлился по дряхлой, изрытой оспинами стойке бара и затянулся покровом наркотического дыма. И — словно визаж Чеширского кота — благосклонная улыбка Луи Матербола. Без рубашки, в лиловых подтяжках, на громадном, словно бочка, животе подтеки пота, протирает стаканы, выдыхая клубы сен-сена. Рука, разжигавшая огонь, принадлежит изнуренной усатой кубинской китаянке. В бордовом платье она сидит на полу, присосавшись сквозь хирургическую трубку к галлоновой банке. Огромная афиша на стене гласит: ТОЛЬКО СЕГОДНЯ: ГЕНЕРАЛ УИЛЬЯМ БУТ ОТПРАВЛЯЕТСЯ НА НЕБО. Гноссос застыл с раскрытым ртом.
— Давно не виделись, — произнес Матербол, указывая на стул. Пауза. — Садись, чего стоять.
— Да, чего стоять, — эхом откликнулась женщина.
Гноссос сел, кивнул, ничего не сказал. Новая пауза, на этот раз — дольше.
— Хорошо держишься. — Матербол. — Жизнестойкость впечатляет.
— Жизнестойкость. — Женщина.
Затем этот огромный человек наклонился вперед и интимно прошептал:
— Мы слыхали о беде. Мартышка кусается.
Женщина прикрутила фитиль; отблески пламени танцевали на ее впалых щеках.
— Со мной все в порядке, — сказал Гноссос.
Полотенце с меткой «Гавана Хилтон» служило для вытирания подтеков, и несколько секунд живот оставался сухим.
— По виду не скажешь, но мы знаем, какой бывает оболочка.
Гноссос поерзал на стуле, женщина хихикнула. Он повел головой, как бы спрашивая, кто она.
— Миссис Матербол, я забыл, что вы незнакомы. Вторая миссис Матербол.
— Очень приятно, — ответил Гноссос, уворачиваясь от ее дыхания.
Луи скорбно промакнул полотенцем глаза:
— Бедняжка Мод.
— Мод, — хихикнула женщина.
— Моя первая жена, — объяснил он, возвращаясь к стаканам. — Покойная. Страшный конец на реке Таос, может ты слыхал. Клещи и кислота. Рыболовные крюки. Будешь «Летний снег»?
Бисерины теперь падали совсем редко, но щель стала у же, так что некоторые капли, промахнувшись, отскакивали от поверхности и вновь попадали в реальный мир.
— Почему бы и нет?
— Почему бы и нет, действительно? — В темной затхлой комнате клубились пары сен-сена. Матербол открыл спрятанный в тени ле дник, достал бутыли с молоком и белым ромом. В портативном миксере взбил их с кубиками льда, свежей мякотью кактуса, сахарной пудрой и толченым кокосом. Персональная порция Гноссоса украсилась пеной из мескаловых почек; он попробовал, не слишком ли горько, и в ту же секунду прозвучал вопрос: — Ты наверняка знаком с работами Вэчела Линдзи?
— Скоооооро, — таинственно произнесла миссис Матербол.
— Скоро тут будут чтения. Видишь афишу?
— На небо. — Опять хи-хи.
— У меня к тебе дело, Луи.
Матербол перестал вытирать стаканы и бросил на Гноссоса подозрительный взгляд.
— Естественно: небольшое дело, голове на пользу. Пей, старик, хочешь, дам хирургическую трубку, фильтрует кислород, заторчишь от побочных эффектов.
Гноссос взялся рукой за конец резинки и произнес:
— Мне нужен Будда, без этого никак.
— Дело держит клетки прочно, будет время для души, да? Взять хотя бы Линдзи — этот парень умел ловить удачу.
— Ответь мне про Будду, Луи.
— Продавал на дорогах свою брошюрку, вишь ли, штучку под названием «Рифмы в обмен на хлеб». Круто, но функционально, правда?
Гноссос опустил стакан, поставил на стойку рюкзак и глубоко вздохнул.
— Где он, Луи? Мне не до шуток.
— У тебя спиной, Гноссос, чего ты так волнуешься? Он всегда у тебя за спиной.
Еще не успев оглянуться, Гноссос знал, что Матербол говорит правду. Появление было неожиданным и зловещим. Мягкий шелест штор, колыхание, свист и шепот тяжелого шелка. Снова запах героина.
Позвякивая браслетами, Будда спокойно положил руку Гноссосу на плечо. Тягучий голос, смягченный нектаром и амброзией, произнес:
— Милые глазки.
По телу от макушки до паха пробежала дрожь, неправдоподобно ледяные пальцы промораживали плечо сквозь бойскаутскую рубаху. Прикосновение годовалого трупа, обернись.
Массивная, завернутая в балахон фигура возвышалась над его макушкой минимум на двадцать дюймов и оттуда сверху одаривала невероятно щедрой улыбкой. Надушенная кожа орехового цвета — безупречна и туга. Идеально закрученный тюрбан скрывал фигурину голову, меж бровей, гипнотически сверкая, переливался радужный опал. Глаза мерцали, как стигийские луны. Обдолбан. Пропитан насквозь — так, что трудно поверить, эритроциты плавают в чистом героине. Скажи что-нибудь.
— Привет, мужик.
— Матербол — а у него милые глазки. Хочет, чтобы все Видели то, что он Видит. — Одной рукой Будда поднял огромную чашу «Летнего снега» и грациозно поднес к морщинистым фиолетовым губам. Во дворе звенели кастаньеты, и бисерины вновь закапали сквозь дыру.
— Динь-динь, — отрешенно произнесла миссис Матербол. — Дон-дон.
— Мне долго возвращаться, Будда. — Гноссос осторожно повернулся вместе со стулом. — Дай руку.
— Она на тебе, малыш.
Это точно.
— Толстый Фред привет передавал.
— Пусть его.
— Вот тебе и Будда. — Луи Матербол одобрительно покачал головой.
— Динь-дон, — откликнулась его жена и громко втянула вкозь трубку воздух, намекая, что неплохо бы добавить.
— Ты слышишь, Будда, — долго возвращаться.
— Я слышу тебя, Гноссос.
— И долго уходить, — сказал Луи.
— Верно.
— Думаешь, верно?
— Он тебе ответил, — понимающе сказал Луи, — я слышал, он говорил.
— Ладно. — Гноссос. — Может, скажешь тогда, пару слов, а?
Будда задумчиво склонил огромную голову, опустил чашу с «Летним снегом» и спрятал руки в складки шелкового балахона.
— Попробую, малыш.
— Врубайся. — Луи.
— Дон-дон.
— Уши-то у тебя есть для чего-то, — сказал Будда.
— Он падает, — сказал Матербол, снова смешивая, снова кроша почки.
— Долго, малыш?
— Очень долго. — Гноссос.
— Рассказывай.
Гноссос проговорил:
— Я думал, так можно выбраться наверх.
— Верно, — сказал Будда.
— В Таосе, — добавил Матербол, — он падал еще в Таосе.
— Тили-бом, динь-дон.
— Полста лет назад, — сказал Гноссос. — Ты знаешь про Хеффалампа?
Будда коснулся наманикюренным указательным пальцем опала, вновь склонил огромную, как у идола, голову и тихо сказал:
— Мы видели, как он падал.
Гноссос вспомнил адамово яблоко, провал, немоту.
— Звук был громкий.
— Мы слышали звук. — Матербол, после паузы.
— Тили-бом, бом-бом.
— Люди еще услышат.
— Верно. — Будда ждал.
Гноссос собрал ложкой остатки пены и сжевал ее вместе с почками.
— Помоги мне, старик. Мне нужно вправить мозги, без этого никак.
Будда усмехнулся и шевельнул под балахоном локтями, Матербол подвинул новую банку коктейля своей зачарованной жене, и никто не произнес ни слова.
— У кого-то план, — продолжал Гноссос. — Знаешь, о чем я? Я вижу знаки.
— Рассказывай? — Луи.
— Мартышкин знак, ребятки, знаки в Адирондаках…
— Знак Хипа, — добавил Матербол. — Знаки пачуко.
— Верно. А какой знак в Неваде, вы даже не поверите.
— Мы верим знакам, — сказал Будда.
— Но больше всего — знак Моджо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39