— Ну, не напрямую. Клянусь, детка, я жутко теку.
— Знаешь что, старик, вылезай, поговорим спокойно. Вон какие чудища плавают.
— И близко не подплывут, у меня проказа. Прощай, детка.
— Ну Папс, хватит выебываться. Даже если триппер, даже если от Овуса — что тут такого? Смотри, какая трава — мексиканская.
— И ведь сам же себе устроил; блять, надо так вляпаться. Через дырку в том «трояне», пиздец.
— Что ты сказал? Я ни черта не слышу на этом проклятом ветру.
Вокруг Хеффа собралась кучка туристов: одни вполголоса давали советы, другие прикручивали к фотоаппаратам вспышки.
— Прощай, старик, скажешь им, что я утоп, как фонарный столб.
К разбухающей толпе присоединились Джек, Джуди Ламперс и Хуан Карлос; они изумленно таращились на Гноссоса, вспышки щелкали, народ втихомолку посмеивался.
— Господи, — воскликнула Ламперс. — Что опять с Гноссосом?
— У него триппер от Овуса.
— Обалдеть. — Джек.
С минуту Гноссос поизучал стремительно несущуюся под ним воду, потом попробовал удержать равновесие, отпустив обе руки. Когда он оглянулся, оказалось, что крупный специалист по разного сорта подвигам Хуан Карлос Розенблюм прорвался, как Быстрый Гонзалес, сквозь толпу и уже тащит Гноссоса под руки прочь от опасности.
— Нееееет, — заревел Паппадопулис, — вали отсюда!
— Ты мой командир. — Увернувшись от кулаков, Розенблюм уселся ему на грудь.
— Держи его за руки, — приказал Хефф, прижимая к палубе лягающиеся колени.
— Чего вообще орать? — поинтересовалась Джуди. Опять защелкали вспышки.
— Фрамбезия! — вопил Гноссос. — Пеллагра!
— Ты должен жить, — объявил Розенблюм, достигнув поставленной цели.
— О, крошка Танатос, поцелуй мой злобный язык.
К утру пароход «Флорида», неторопливо миновав испещренные ракушками стены замка Морро, вошел в Гаванскую бухту. В кавернах души Гноссоса поселилась вязкая депрессия. Все это почувствовали и оставили его в покое — кроме Хуана Карлоса, который постоянно крутился поблизости. Вдвоем они смотрели, как мальчишки и мужчины ныряют за американскими монетами. Один был слабее и неповоротливее других — брошенный Гноссосом серебряный доллар стукнул его по голове.
На пирсе их встретила небольшая команда маракасистов в разукрашенных фестонами жилетках. Повсюду запах шафрана и жареных бананов, запеченной свинины, цыплят, чеснока, поэльи, чоризо и шипящего в масле перца. Но Гноссос зажимал нос. Он почти видел, как через весь живот течет гнойная струйка гонококка, и сама мысль о еде застревала в горле натуральным кляпом. Перед глазами вставали Овус и Кристин: отвратительно похотливые подробности, садистские позы. Больше всего ему хотелось избить эту суку до полусмерти. Но бренчали гитары, щелкали кастаньеты, свистели флейты, и в голове складывался план более страшного возмездия.
Таксист сообщил, что отель находится в колониальной Гаване, но место спокойное. Сумки громоздятся на крыше, стекла опущены, Гноссос сидит впереди, таращась на указатели и винные лавки. Вдалеке слышны нервные автоматные очереди, но никто, похоже, не обращает внимания. Машина проехала вдоль волнолома, а когда остановилась у светофора, ее тут же облепила толпа малолеток. Пацаны брызгали чем-то на стекла, терли их тряпками, полировали хромированные ручки, чистили фары и орали по-английски:
— «Лаки-Страйк»! — один.
— Ура Эйзенхауэр! — другой.
Загорелся зеленый свет, и вся орава выстроилась перед бампером. Шофер сказал что-то по-испански Хуану Карлосу. На нем была шляпа с золотой лентой и серебряным орлом.
— Он говорит, если мы не дадим детям чаевые, то они будут стоять.
— Господи, — воскликнула Джуди. — Как же мы попадем в отель, если они будут стоять?
Водитель переключил передачу и вновь что-то сказал Розенблюму.
— Он говорит, что будет их переехивать.
Гноссос кинул в окно несколько серебряных долларов, и машина сдвинулась с места. Однако, толпы малолеток поджидали их у каждого светофора, и к концу пути, на калле О'Рейли, денег у него не осталось вообще.
— То есть, ты хочешь сказать, что вообще без бабок, так что ли? — Пока остальные отвязывали с крыши сумки, Хефф шарил в рюкзаке.
— Отвянь, детка, у меня кредит. Бабки будут.
Калле О'Рейли оказалась узкой мощеной улицей, туристов там почти не было. Одним концом она упиралась в площадь перед саманной церквушкой, с виду похожей на Аламо. По краям росли пальмы и мимозы, но Гноссос мечтал лишь о блицкриге вендетты.
Отель назывался «Каса Хильда», и им досталось то, что сама Хильда называла «Пентхаузом», — большая комната с тремя двуспальными кроватями. С балкона открывался вид на площадь, но Гноссос заперся в туалете.
— Выходи, — умоляли они, — мы достанем пенициллин.
Он сидел в ванне, заткнув пальцами уши. Позже, когда они наконец решились оставить Гноссоса наедине с богинями его судьбы и отправились смотреть город, он заказал бутылку темного «баккарди», миску со льдом, сахар и полдюжины лимонов — приглушить боль.
Когда он высосал половину бутылки, на поверхность сознания всплыло мерзостно пузырящееся детское воспоминание о мокрых подгузниках. Гноссос вышел на балкон, развел на кафеле миниатюрный погребальный костер и сжег пропитанные влагой трусы. Из гостиничных полотенец соорудил абсорбирующие салфетки, чтобы впитывали гной и лимфу.
Когда бутылка опустела, он скрутил себе «Пэлл-Мэлл» с парегориком, высушил его на послеполуденном солнце, улегся в кровать и принялся разглядывать старые трещины на иностранном потолке. Но, как и следовало ожидать, ничего внятного они ему не сообщили.
18

И Паппадопулис впереди.
Лимфатические гроты Лимба.
Три дня он провел в постели, исполняя наложенную на себя епитимью и вставая только затем, чтобы сменить прокладки. Старые — желтые и вонючие — он сжигал и старался держать пустым мочевой пузырь. Едкая и мучительная боль оказалась слишком серьезной, заглушить ее не удавалось, поэтому он больше не пил. Лишь разглядывал потолок и жевал жирные кольца чоризо, изредка задаваясь вопросом, что же стало с его Иммунитетом. На улице непрерывно тарахтело. Винтовки по утрам, пулеметы после полудня, гранаты к вечернему коктейлю. За каждым взрывом — плоское эхо хлопающих крыльев: то взмывали в воздух голуби, до полусмерти перепуганные сотрясением воздуха. В окна летела пыль.
К концу семьдесят второго часа он перевернулся и обнаружил на подушке влажный овал — напоминание об открытом ночном рте. Грязно-желтый мешок судьбы перелился через край. Огрызком карандаша он накарябал над кроватью: Мешок из пленки — запечатан и закручен. Но мы найдем в нем клетки — чтобы грызть и рвать их в клочья — добровольно.
— Настенные письмена?
В дверях стояла улыбающаяся Джек.
— Не совсем, старушка, скорее налобные. Людям нужны зеркала, без них никак.
— Получится задом наперед. Ну и как ты? Инкубационный период кончился?
— Только что. Можешь подойти и успокоить мое гниющее тело. Где Хефф?
На ней были шорты цвета хаки, спортивная рубашка и черный берет.
— Сказал, что, если ты решишься посмотреть миру в лицо, он будет ждать на площади. Мы нашли обалденный погребок, там полно абсента. Ты не знал, что в Гаване его еще делают? — Она бросила Гноссосу бойскаутскую рубаху. — Будешь так валяться, превратишься в капусту.
— Я больше не пью. Чем меньше жидкости, тем лучше.
— Черт возьми, почему ты не идешь к врачу? Хуан сказал: два укола, и все как рукой снимет. Хуана слушать надо, это его лужайка.
— Триппер Овуса так просто не вылечишь, солнышко, — что ему пенициллин? И потом, я хочу сперва вернуться в Афину. Какой сегодня день?
— Среда, представляешь? — Она поправила берет и сунула ноги в сандалии. — Ты провалялся три дня, пора воскресать.
— Некому откатить камень, детка — где, ты говоришь, Хефф? — Гноссос покачиваясь, сел на кровати и завертел по сторонам небритым подбородком. Джек заботливо пригладила ему волосы, убрала их за уши.
— Можешь посмотреть с балкона. Где твоя кепка?
Пока он плескал на лицо холодную сернистую воду, она держала огрызок полотенца.
— Я ее сжег, старушка, конец эпохи.
— Бейсбольную кепку? Ой, Папс.
— Пошла на растопку, да, пепел развеян по ветру, пиздец. Скажи лучше, что у вас там? Хефф нашел Будду?
— Он все это время где-то носился — кажется, для кого-то из этой жуткой мафии. Мы всерьез разжились на бабки — наверное, он об этом и хочет с тобой поговорить.
Несколько секунд Гноссос молча крутил в ухе углом полотенца.
— Значит, теперь все?
— Завтра. Это довольно интересно. Я, наверно, пойду с ним.
— В горы?
— Почему нет? — Она стояла на балконе и всматривалась поверх крыш в далекую гавань. — Там куча всего происходит.
— Господи, ну еще бы.
Она смущенно одернула рубашку и переступила с ноги на ногу.
— Только немного страшно.
Не желая больше сеять семена сомнений, Гноссос прошел через всю комнату и поцеловал Джек в лоб — та состроила гримасу.
— Значит, универ побоку?
— Видимо, да. Осточертела школа.
— Только не оглядывайся — а то превратишься в соляной столб, или в пожарный кран, еще хуже.
— Я не буду обещать, ладно? Вдруг захочется подсмотреть, как там у вас дела.
— Конечно, никаких обещаний. Как я выгляжу?
— Херово с такой щетиной. Но сейчас некогда, иди, он уже давно тебя ждет.
В дверях Гноссос оглянулся — Джек раскладывала на кровати вещи. Маленькая чокнутая лесби, вот и пойми ее.
— Эй…
Она подняла взгляд, и он вдруг подумал, что, как только выйдет за дверь, Джек сядет на кровать и расплачется.
— Чего, Папс?
— Ничего. Черт, все равно оно уже на стене.
Они жевали сахарный тростник, лениво развалясь в тени и разглядывая прохожих. Мальчишки с волнореза — те самые, что три дня назад явно влюбились в Гноссоса, а точнее, в его серебряные доллары, — толклись на другой стороне площади, и, похоже, давно. Хефф размахивал руками, возбужденно смеялся, прищелкивал пальцами, подскакивал на месте и шуршал новенькими банкнотами.
— Шесть месяцев, старик, так они рассчитали. К Новому Году — наступление по всему фронту, постарайся въехать в мои слова. Ты должен быть с нами.
— Н-да, детка, ты, кажется, всерьез в это поверил.
— Видишь бабки? Натуральные американские доллары. Блять, ну что ты забыл в Афине? Я говорил с одним мужиком; они берут всех, у кого есть глаза и уши.
— Ты бы хлебнул, а? Что там, Джек говорила, за погребок с абсентом?
— Брось, Папс, не виляй, они даже согласились, чтобы мы были вместе. Хочешь еще тростник?
— А как же Ламперс с Розенблюмом?
— Ну их в зад, слишком увязли. Слишком влезли в эту детсадовскую возню с Панкхерст и прочую школьную хуйню.
— Что-то у меня в глазах помутнело, да. Потерял кнопку Исключительности, надо бы поискать.
— Эй, да ты, я вижу, вообще не понимаешь, о чем я. Мужики намерены идти до конца. Это не рейд и не диверсия, старик, они лезут по-настоящему. Такое дело, что прочистит тебе мозги на всю жизнь.
— Мне мозги — вряд ли. Где, кстати, продается этот тростник?
Шепотом, заталкивая Гноссоса под дерево:
— Старик, они пойдут до конца, чисто через весь остров, прямо с Ориенте, точно в центр!
— Ты же кое с кем разговаривал, детка, думай, когда связываешься.
— Батиста просрет, Папс, ему крышка, все, пиздец.
— Послушай, а знаешь, кем я хочу стать, когда вырасту?
— Кем хочешь, тем и станешь, мы будем в этих чертовых горах в пятницу утром, самое позднее, к вечеру.
— Зеркальщиком — вот кем. А может, я слишком многого хочу?
— Ты даже бороду отпустил, старик, пусть себе растет.
Гноссос начал говорить про то, что все будет в порядке, ступай с миром и прочее в таком духе. Те же самые благословения не успели сорваться с его губ три дня назад на корабле, когда появился Аквавитус. Только теперь это был Будда.
Он выплыл из теней на другой стороне площади — семифутовый негр с опалом во лбу. Ступил в пятно солнечного света, ухмыльнулся и исчез в дверях бара. На спине его оранжевого балахона было написано одно единственное слово:
МАТЕРБОЛ
— Эй, — Гноссос резко ткнул пальцем. — Видел?
Но из ниоткуда — по мостовой загрохотала бронированная машина. На броне ехали три солдата в касках и с автоматами, и все вокруг нырнули в дверные проемы.
— Гангбастеры, — выговорил Хефф и резко повернулся. Захлопали ставни, загрохотали жалюзи витрин, повалились столики. Без прикрытия остались только они. Развернувшись, солдаты открыли бешеный огонь по дверям бара. Попадали бутылки, посыпались стекла, Гноссос потянул Хеффалампа сначала в одну сторону, потом в другую. На секунду стрельба прекратилась, но пули еще выли в тропическом воздухе и отскакивали от стен. Рядом отломалась пальмовая ветка и рухнула на землю. Опять крики и грохот ставень. Опять солдаты открыли огонь, на этот раз — громко хохоча. Гноссос выронил огрызок сахарного тростника, пробормотал:
— На фиг, детка, — и бросился бежать, зажимая руками уши и вопя, как ненормальный: — Лалалалалала… — Хефф споткнулся, схватился за ногу, но ничего не сказал.
Стрельба опять прекратилась, но Хефф остался на месте. Гноссос на карачках добрался до обочины и сжался в комок за расколотой мимозой, стиснув между ног рюкзак и загораживаясь от бронемашины. Что-то на фасаде отеля вдруг привлекло его внимание, он поднял голову и обнаружил, как с балкона, словно из ложи оперного театра, глядит любопытная Джек. Гноссос замахал на нее руками — и тут солдаты принялись палить по всему, что шевелится. Сначала это был перепуганный кот, потом — флаг и, наконец, — балкон. У Гноссоса скрутило живот. Во все стороны летели осколки. Он ползком вернулся к Хеффу, потянул его за рукав, ткнул пальцем в сторону окна и завопил, как ненормальный, силясь перекричать грохот. Но Хефф не отвечал. Гноссос снова потянул за рукав.
На месте адамова яблока у Хеффа была дырка размером с чертежную кнопку. Глаза открыты и скошены к переносице. Курчавые волосы промокли от крови. Выкинув вверх руки, Гноссос взвыл и сразу осекся —крик его в этом тропическом полдне прозвучал лязгом разбитого колокола.
19

Невинность восстановлена. Генерал Уильям Бут отправляется на небо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39