— Только «Красную Шапочку», птичка.
— Бухать вредно, золотко.
— Какое же это бухало? Это «Красная Шапочка».
— А ты? — Она ткнула в Янгблада эбеновым ногтем.
Янгблад покачал головой, затем, похоже, решил дожать до конца:
— Все это не такой детский сад, как ты, возможно, думаешь.
— Прошу тебя, старик, не впаривай мне этого. — Гноссос перевел взгляд на скрипящего Локомотива, затем на несчастную вампирицу, которая наконец сдалась и поползла куда-то на карачках. Огромная, невозможная усталость вдруг охватила все его существо при виде этих неловких движений. Он зевнул и сгорбился, опасаясь, что Янгблад все же придумает, что-нибудь умное. Но тот молчал, Гноссос махнул рукой, вместо компенсации изобразил на лице добродушную улыбку и растянулся во всю длину индейского покрывала. — Потом, — сказал он, закрывая глаза.
Веки жгло мягким убаюкивающим теплом.
Лягушек грязных, коих мы так ждем.
Я так люблю, когда в носу не стрем.
— А теперь все вместе…
Анх. Что это?
Его разбудил скрип несмазанных петель и шарканье усталых ног. Ночь разорвалась; Гноссос тяжело перекатился набок и одним полуприкрытым глазом стал наблюдать, как из дверцы в кирпичной стене грузно выплывает облаченный в шелковое одеяние призрак. Фигура что-то бубнила себе под нос, и по всему сараю желчью разливался зловещий запах.
Моджо. Лежать тихо. Волосы всколочены, концы усов повисли. Из теней комнатенки доносились звуки влажной плоти. Показалась чахоточная рука девушки — той самой. Кто? Но не успел Гноссос вспомнить, к хозяину подскочил Хип и захлопнул таинственную дверцу. На цыпочках они двинулись через весь зал. Когда они проходили мимо спящей кучки никому не нужных вампириц, из этой свалки вдруг выскочил мартышка-паук и возмущенно заверещал. Фу ты, подъем.
Небо в окнах как-то сразу затлело полутемной прозрачностью. Светает. Несколько секунд Гноссос смотрел вверх, а когда опустил глаза, Хипа и Моджо уже не было. Он встал, с трудом потянулся, потерял равновесие, удержался и тут обнаружил, что мартышка-паук сидит, скорчившись, на полу и свирепо таращится на него. Гноссос попробовал посмотреть на мартышку так же свирепо, но чудище выглядело настолько тошнотворно, что пришлось отвернуться и несколько раз вдохнуть поглубже. Вонь была невыносима — точно от лужи аммиака. Гноссос обвел глазами комнату, ища союзников, но никого из знакомых не осталось. Только головой в наргиле дрых Локомотив. Провозившись некоторое время с паркой, Гноссос просто бросил ее на плечи и на ватных ногах потащился к дверям. Мартышка-паук заверещал, яростно задергал цепь, но Гноссос, подзарядившись энергией собственного страха, уже резво перескакивал последние шесть ступенек — вниз, на свободу.
На улице — свист и чириканье утренних птиц, очищающая какофония тонких щебеталок.
Однако через секунду до него дошло: сквозь чириканье пробиваются совсем другие звуки — злобные ритмические щелчки разгоняли птиц прочь. Что это?
Он натужно двинулся сквозь холодный утренний туман, протирая на ходу глаза и соскребая зубами с языка привкус эля. В щелчках ясно чувствовался металлический оттенок, поцелуи кожи и стали. В промежутках — короткие вдохи и чувственные выдохи, почти стоны. От всего этого по ляжкам поползли мурашки. Звуки доносились от «Снежинки», не дальше двадцати ярдов.
Теперь Гноссос переставлял ноги осторожнее, опасаясь, что его заметят, брел прямо по сугробам и часто останавливался, чтобы набрать горсть снега и утихомирить головную боль. Иииииии, холнохолнохолно. Он вытер рукавом лицо и застыл там, где щелканье звучало совсем отчетливо. Подобрался к краю очищенной от снега площадки и замер как вкопанный, сердце хрустело где-то в ушах.
Хип стоял перед микроавтобусом, зажав в костлявом кулаке пастуший кнут. Он поднимал его над головой, выписывал в воздухе зловещую дугу и, кряхтя, опускал на крыло или радиатор машины.
В десяти футах от него, прислонясь спиной к алюминиевой стене «Снежинки» и широко расставив ноги, в распахнутом шелковом халате стоял Моджо. Под халатом только голое тело, жирные колени согнуты. В руке пенис, отсутствующие глаза смотрят на Хипа, ритм жесткий и сильный.
— Еще, — шептал он, постанывая, и желтый хлыст вновь и вновь отскакивал от эмалевой краски микроавтобуса. — Сильнее, вот так.
Гноссос отшатнулся, весь в поту от смертного ужаса. Через секунду, набрав в грудь побольше воздуха, он мчался к дороге, словно убегая от застлавшей глаза кошмарной сцены. Сперва он скакал галопом, засунув руки в карманы парки, потом пошел шагом, и наконец — иноходью.
Через час птицы закончили свой праздничный концерт, и взошло солнце. Гноссос достал из рюкзака «Хенер»-фа, поднес к губам и заиграл, обдумывая первую в этот день отчетливую мысль.
Доброе утро, блюз,
Блюз,
как твои дела?

9

Песня горлицы, Гноссос в роли Прометея. В унитазе обнаружен задержавшийся объект.
Но день стал новым.
Гноссос проснулся в полдень, солнце взорвалось у него под веками зажигательной бомбой из немого кино; в ушах звенела капель и бурлила оттепель. Сквозь щели в окне (после той ночи, когда Памела Уотсон-Мэй приходила его убивать, дыру заделали фанерой и гипсом), видны над крыльцом разбухшие швейцарские наличники. Талый снег пропитал дерево. Толстые сосульки тоже пропали; после нескольких месяцев погребения заплатки газонов чудесно зеленеют; дорожки и ступеньки мокры, но чисты; балки и брусья распрямляются, со скрипом облегчения сбрасывая с плеч надоевшую тяжесть. Части и частицы бывшей зимы, ползут теперь в канавы, падают в овраги, вздуваются бурыми журчащими потоками, по трещинам и проломам в глинистых сланцах прорываются к обледенелым пригородам, растекаются по вспаханным под пар полям и через утиные зады склонов добираются до цели — широкой стальной равнины бездонного Меандра, на берегу которого, если вслушаться, можно услыхать грохот французских и индейских пушек: это вздувшийся лед одним резким выпадом срывает с утесов громадные куски земли или камня и роняет их на безупречно ровную поверхность беременного озера.
Он заревел, словно критский бык:
— Фицгор! Где тебя черти носят? Я влюбился!
Но Фицгор не отзывался. В квартире стояла тишина, аккуратно заправленную кровать не расстилали с предыдущей ночи. На присутствие соседа лишь неявно указывали свежедоставленные и полураспакованные викторианские грелки — медь и латунь.
— Влюбился, Фицгор. — Гноссос сделал еще одну попытку и с грацией арабески выскочил из постели. На нем была только черная мотоциклетная футболка и защитного цвета носки. Словно на ходулях с пружинками, он проскакал по комнате и заколотил в створчатую дверь так, что вздрогнули стены, а охотничьи рога задребезжали и попадали на пол. — Раджаматту! — ревел он, желая отметить столь невероятное событие, — Лотос, фикус, Рави Шанкар! — Затем с воем умчался в кухню, чтобы наскоро умыться над посудомойкой. (Раковиной в ванной пользоваться нельзя — она забита мокрыми трусами, аммиаком и листерином.) Футболку с носками он метнул на вершину разлагавшегося в углу кургана из яичной скорлупы и сырных корок; оттуда, потревоженное запахом, поднялось облако ленивых мошек. Обнюхав новое поступление, они вернулись в кучу и с отвращением расползлись по щелям. Гноссос уселся на раковину спиной к крану и принялся орошать телеса разбавленным жидким «Люксом»: ноги в голубой тепловатой воде, на поверхности плавают старые виноградные листья, шарики крутого яичного белка, размокшие комки отрубей и рис. Первое омовение за всю неделю — мыча под нос «Ерракину», массируя грудь розовой целлюлозной губкой, сухой и острой, полезно для кровообращения. Некоторое время он обдумывал, стоит ли продизенфицировать волосы на лобке, потом решил оставить тело и душу на потом, для вечерней ванны. Перед самым ее приходом, ароматическая соль и масло, чуть-чуть одеколона. Пузыри из «Макс Фактор»?
дран
друн
друн
друн-друн-друн-друн
Он вытерся серым холодным полотенцем, швырнул его в угол и, торопливо окинув взглядом полки буфета, отметил, какие из запасов продовольствия надо пополнить. Затем, плюнув на герметичную осторожность, принялся открывать окна: некоторые поддавались легко, с другими — например, заделанным фанерой и гипсом, — в дело пошла отвертка. Когда деревяшки оказывались слишком сырыми, он брался за молоток Калвина — не забыть вернуть, улика номер один по делу декана Магнолии. Может, его расплавить, отлить дурной глаз, перекинуть через Миссисипи, как кочан на веревке.
По другой стороне Авеню Академа прогуливалась, взявшись за руки, незнакомая парочка; парень с девушкой неуклюже сталкивались, пытаясь приноровиться к шагам друг друга. В счастливом исступлении Гноссос ткнул в них издали пальцем и, забыв про свою наготу, заорал:
— АГАААААААААА! — Парочка шарахнулась друг от друга и помчалась прочь, но его уже ничто не могло остановить. В новом воздухе Гноссос чувствовал накат теплой волны, ловил ноздрями ветер. Злая Мачеха Зима, старик, — пфу, и нету. Он запихал тяжелую парку в ящик с нафталином и вытащил из рюкзака сырые мятые штаны из тонкого вельвета. Штаны появились когда-то из рога изобилия — мешка с бельем, оставленного кем-то в прачечной при сан-францисской бубличной «Сосуществование»; того же происхождения была бейсбольная кепка 1920-х годов, которую он сейчас натянул на уши. Белый верх в выцветшую серую полоску, в центре — черная пуговка, бледно-оранжевый козырек. Ом, дзып — душа вылетает прямо сквозь пуговицу, большой шлем для старых богов, верхние скамейки на центральной трибуне.
Он втиснулся в тесную бойскаутскую рубашку, реликвию Таоса, и удовлетворенно оглядел себя в Фицгоровском зеркале, окаймленном позолоченной барочной рамой. Лычки пятого года, нашивки помощника звеньевого, на плече волчья эмблема, можно идти. Затянул шнурки на сапогах (носков он не носил), натянул бейсбольную кепку на самые брови — ба-бах — и он уже за дверью. И тут же столкнулся нос к носу с Джорджем и Ирмой Раджаматту, которые, словно привидения, материализовались в коридоре, явно в ответ на его вопли. Марлевые балахоны, желтушные глаза, в руках звякают стаканы джина с гранатовым сиропом.
— Господи боже мой! — вскричал Джордж и отпрянул в сторону.
— Долина Кашмир, — провозгласил Гноссос, проскакивая мимо, — утка с карри!
— Апельсиновый дал, — отозвалась Ирма ему в спину — первые слова за все это время. Но времени уже не было. Он взбирался на холм семимильными шагами и размахивал руками так, словно собирался взлететь. Мимо юрфака с тюдоровским двориком для дуэлей; мимо студсоюза, где майские мухи жужжат в крови свежего студенческого роя; мимо высоченной Часовой башни, отбивающей заостренной головой половину первого; кроссовок с шерстяными носками, топочущих по галерейному плацу, и лиц, повернутых в сторону галопирующего привидения; на мосту через ручей Гарпий он издал победный клич — и помчался вниз по тропинке мимо недостроенного пансиона «Ларгетто».
Озеро Меандр заперто высоко в холмах, в этом неестественном положении его удерживает полускрытая от глаз дамба гидроэлектростанции, и вместе с оттепелью там начался сущий ад. Массивные блоки льда вздыбились над поверхностью, наползли на берега и с неукротимой силой повыворачивали из земли деревья. Первые потоки мутной воды запульсировали в желобах, перехлестнули через бетонные контрфорсы и выплеснулись в заждавшееся ущелье в сотне футах под нею. Гноссос бежал по грязной тропинке, шлепая пятками, то и дело притормаживая, чтобы освободить ото льда наполовину загубленное дерево, помочь ему зацепиться за землю. Лучше бы сразу, мучаются бедняги, был бы стетоскоп — услыхал бы агонию. Один только раз перехватило дыхание, когда громадный ледяной блок без малейшего усилия прополз прямо у него перед носом. Ни одно дерево не преградило дорогу, глыба продвинулась футов на десять и только потом остановилась.
— Вуу-хуу, — заорал Гноссос и, ухватившись по-тарзаньи за болтавшуюся ветку, перенесся на косую скользкую поверхность. Он вскарабкался на зазубренный пик и принялся прыгать на нем, вбивая весь свой вес в каблуки. Он проделал это трижды, и дважды глыбам везло, а третью удалось расколоть и отлететь в сторону, когда обломки, сталкиваясь, покатились вниз. На мосту, где юный ручей прорывался сквозь заторы, он остановился и прислушался. Да. Слышишь журчание крови? Ветер в листьях легких? Миллионы клеток и волокон — их потоки и столкновения не могут не шуметь. Ток желчи, струйки позвоночной жидкости, пульсация растущих волос — высоко и пронзительно, будто ногтем скребут по стеклу.
На секунду наступила тишина. Но из-под еще не поврежденной ледяной корки отчетливо доносилось журчание новых вод. В некоторых местах Гноссос ясно видел изнанку полупрозрачной хрупкой простыни готового вскрыться льда: кипящие пузыри сбиваются в пену, ищут путь наружу, собираются с силами. Он перелез через ограду, остановился, балансируя, на тонком каменном карнизе во всю длину моста, затем перегнулся и нащупал подходящие выступы — сперва для одной руки, потом для другой. Резко переместил туловище и повис: теперь он качался в тридцати футах над озером, как маятник. Так, тихонько посмеиваясь, он продвигался вперед, пока не решил, что снег и лед под ним достаточно крепки. О, милая Смерть, как же я люблю дразнить твою косу, — и он прыгнул вниз, запросто, ноги разведены, руки подняты вверх, указательный палец придерживает бейсбольную кепку, рюкзак развевается за спиной.
Он летел.
Подошвы ударились о твердое, он погрузился в сугроб и теперь тонул в нем, тормозя разведенными локтями, — остановился, только когда снег достал до носа. Ноги он так и не замочил. Вверх, вверх, старина Винни-Пух, у мишки теплое тело. Он вывернулся из сугроба, растянулся по снегу и вскарабкался на крепкий наст. Встал на колени, потом в полный рост, сделал несколько шагов, подпрыгнул и наконец побежал по бугристой ломкой поверхности, перескакивая с блока на блок, маховым шагом, в четком ритме, примеряя шаги так, чтобы, промахнувшись мимо точки опоры, всегда попасть на следующую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39