продолжайте. Гноссос наблюдал отсутствующим взглядом, словно кататоник под анестезией. Розенблюм, перепробовав несколько способов эвакуации, в конце концов остановился на положении «захват китайскими палочками»: ложка снизу, вилка сверху.
— А не сломается? — заволновался Эгню.
— Клейколентый, — сказал Розенблюм, — склейт всех вместе. На вид, как это называется, тертая.
— Твердая, — поправил Фицгор; рукой он прикрывал глаза, но подглядывал сквозь щели между пальцами.
— Вот, — объявил Розенблюм: контакт установлен, раблезианский объект освобожден из воды, поднят на опасную высоту, один конец свешивается с ложки, напряжен, но признаков разлома нет.
— Бля, — сказал Хеффаламп. — Вы только посмотрите.
— О, какое унижение! Цунами на ваши головы, землетрясение, затмение солнца!
Сверхосторожно Розенблюм занес неустойчиво закрепленный объект над краем мешка, который подвел к нему Хефф. Объект упал с влажным всплеском, вспучив стенки пакета.
Гноссос не верил своим глазам.
— Я отрекаюсь. Оно больше не мое. Должно быть, приплыло из центра. От Толстого Фреда, не иначе.
Колонной по одному они вышли из туалета, унося с собой ценный груз; Гноссос по очереди заглядывал в их бесстрастные лица: иуды, не признавшие меня, уносят прочь свой жалкий скарб.
— Погодите, — воскликнул он. — Ultima Ratio!
— Чего? — переспросил Хефф, поворачиваясь всем корпусом. — Что еще за ультиматумы?
— Нет, что ты, ultima ratio , последний довод.
— Разумеется. — Это Эгню.
— Когда закончите, похороните ее, ладно?
— Со всеми почестями, — пообещал Янгблад.
— С военновыми почестями, — уточнил Розенблюм; в руках он по-прежнему держал эбеновую вилку и ложку. — Сделываем.
Строевым шагом они прошли через гостиную и вывалились в дверь. На крыльце Фицгор развернулся кругом, и с измученным видом доплелся до кровати. Гноссос слышал, как на улице заводятся моторы, но к окну не подходил из принципа. Фицгор отворачивался от его гневного взгляда.
— Мясники, — прошипел Гноссос, — Маньяки. — Он вернулся в ванную и заглянул в пустую дыру унитаза. Похоже, делать тут больше нечего. Потом он вспомнил о Кристин, пустил в ванну горячую воду и, поддавшись импульсу, опрокинул в бурлящий поток все добытое за день ароматическое масло и соль. Сахарным запахом медового нектара пар пропитал самые дальние уголки квартиры. Сладкое благоухание для плоти, прочь, демоны.
Предполагается, что они согласны.
10

Сон перед ужином. Две невинности: конфронтация. Парадокс несмываемыми чернилами.
Двухчасовая навигация в океанической ванне: выпускать воду до половины и наполнять свежей, открывая затычку всякий раз, когда температура опускается ниже критического уровня; вместо термометра — перископ. Гноссос рассеянно наблюдал за искаженным мыльной поверхностью силуэтом: разновидность водяной лилии, слепая мускулистая рыба, единственное глазное отверстие которой скрыто под всеобъемлющей кожей. В последнюю порцию воды он добавил голубые кристаллики «Принца Матчабелли», взбив коленями пену и подняв перископом связку из семидесяти невесомых сфер. Затем натянул Фицгоровские очки для подводного плавания и принялся искать сокровища — крошечного Посейдона или Афродиту, топающих себе по микрокосму. Боги и музы на самом деле маленькие, не больше ногтя; древние напрасно считали их истуканами. Прячутся в баночках арахисового масла, под пробочными прокладками пивных крышек.
Взгляд поймал подозрительное шевеление, и Гноссос занырнул поглубже — исследовать пучок полурастворившихся кристаллов. Стекла очков запотели, их пришлось протирать изнутри. Но вместо Гермеса он обнаружил там отражение парадного костюма Фицгора — расплывшееся, словно толстяк в кривом зеркале.
— Господи, Папс, неужели ты до сих пор в этой дурацкой ванне?
— Нет, меня здесь нету.
— И что ты вообще делаешь?
— Старик, где вы только научились пускать в картинки червяков?
— Червяков?
— Потом, Фися, я занят.
Фицгор кивнул и поправил перед зеркалом галстук.
— Девушка должна придти, да? В гольфах, как там ее зовут?
— Валил бы ты отсюда, старик, не то посадишь пятно на свой шикарный костюм от Джона Льютона.
— От Братьев Брук, Папс, я тебя прошу. Просто хотел узнать, потому что могу посидеть в «Д-Э», или зайти куда после собрания.
— Был бы тебе очень обязан, да. Лучше погуляй — если, конечно, не приспичит подглядывать. Пользуйся моментом.
— Кстати говоря, ты ничего не слышал о Памеле и Моджо?
— Ты уйдешь наконец отсюда?
Фицгор пожал плечами, подождал — вдруг Гноссос скажет что-нибудь еще, — потом плеснул себе за уши лосьона и вышел из ванной, язвительно бросив напоследок:
— Удачи.
Чтобы спрятаться от мира, Гноссос погрузился с головой в пену и принялся разглядывать снизу вверх переливающуюся поверхность. Он заговорил вслух, прямо в пузыри, набирая полный рот мыла: Пугливым томным пальцам как согнать с ослабших бедер оперенный груз?
В пять тридцать он выбрался из ванны, Кристин еще не пришла. В животе разливалось странное тепло взбудораженной и расплавленной тревоги. Бубня себе под нос бессмысленные песенки, он прыгал по квартире с куском клеенки, обмахивая идеально чистые пепельницы, каминные плитки, охотничьи рога, конверты пластинок, пряжки рюкзака, подоконники, дверные ручки, горшки, кастрюли, а также зловещую картину Блэкнесса. На плите томилась долма в экзотическом соусе, в холодильнике-малютке остывало вино, на одной из Фицгоровых тарелок веджвудского фарфора дожидались оливы. Ломти перченой баранины насажены на шампуры из бывших вешалок, промаринованы, готовы к огню.
Он поставил было Моуза Эллисона, но, потеряв терпение, выключил и достал «Хенер»-фа; гармошка, впрочем, не играла. Во время утренней прогулки из ноты «до» вылетел пищик. Черт, неужели это было сегодня? Глупо измерять время солнечными циклами. Отмирающими клетками — вот как надо, старением кровеносных сосудиков, что лопаются в висках тросами галер и тащат дальше, не спрашивая твоего мнения.
В шесть ее все еще не было. Почему? Забыть не могла, это невозможно. Неужели ей нужно было лишь провести вечер, поболтать с психованным греком — забавная история из жизни животных, будет о чем рассказать в общаге.
Шесть тридцать.
Он свернулся на чистой постели Фицгора, сдвинув покрывало так, чтобы закрыть оледеневшую подушку. Уснуть, считая минуты, казалось, невозможно, но ему все же удалось впасть в мрачное, сырое отродье полудремы. Хорошо смазанное веко на третьем, дополнительном глазу его сознания раскрылось на зимнюю опушку, где безмолвный ветер гнал поземку, и вихри косметического талька осыпали сосны. У врат восприятия чеширски улыбался потрошеный волк, его присутствие лишь угадывалось, ни на секунду не становясь окончательным. Затем слабый запах звериной мочи, пейзаж меняет форму и размеры, ветер стихает, тальк оседает, раскручивая обратно спираль широкой панорамы. Сцена теперь видна с высокого плато, возможно, со столовой горы, и на ее поверхности — раззявленный рот пещеры. Невообразимая тварь шевелится в ее глубине, готовая себя обнаружить, непристойно выскочить наружу. Гора — где-то на востоке. Но почему? Четвертные ноты, приглушенная дробь тамбурина, монотонный речитатив аманэ: … Ela ke si ke klapse. Ke par to ema mou, ke ta mallia sou vapse .
— Гноссос.
— Угм?
— Ты проснулся?
— А.
— Тебе что-то снилось.
— Что?
— Ты что-то говорил. На другом языке.
— А. Привет. Ты давно тут?
— Полчаса. Сам привет.
— Черт. — Потягиваясь, протирая кулаком глаза.
— Дверь была открыта. Я сперва постучалась.
— Хммм. Проходи, садись.
— Там что-то на плите. Чуть не сгорело.
Долма. Забыл про соус. Сесть. Оомп. Все те же зеленые гольфы.
— Я схожу посмотрю…
— Все в порядке, я уменьшила огонь. И поставила эту штуку с шашлыками в духовку. Не возражаешь? Ты так сладко спал.
— Конечно нет. — Могла быть и Памела. Оставляй дверь открытой, найдешь у себя в виске пешню. — Жуть, язык, как половая тряпка.
— Пил что ли?
— Болтал скорее. Сладко спал, да?
— Тебе снилось что-то плохое?
— Невротическое, малыш, сплошные знаки. Есть хочешь? Будешь перец из Салоник?
— Сны нужно рассказывать. Сразу как проснешься, иначе забудешь.
— Да ладно, оно того не стоит. Никакого явного секса — просто куча символов, бессвязные концы. Хочешь перекусить, пожевать чего-нибудь?
Она подтянула рукава хлопчатобумажной блузки, мотнула волосами и крикнула ему вслед, когда он уже тащился в кухню:
— Слушай, прости, что опоздала. Сначала был семинар, я вчера говорила, потом Джуди собиралась везти меня в больницу.
— Не переживай, малыш.
— А вместо этого куда-то ушла с одноглазым чучелом.
— С Хипом?
— Не знаю, как его зовут. Лысый, и все время щелкает пальцами.
Гноссос полез в карман за сигаретами, Кристин протянула ему свои — в чем-то вроде серебряного портсигара с медведем на клейме. Короткая затяжка, посадить в легкие пятнышко.
— Что-то серьезное? Я про больницу.
— Моно — просто навещала, мы старые друзья, раньше жили в одной комнате. Я хотела тебе позвонить, но не нашла в справочнике номер.
— Телефон записан на Памелу, никто не знает. Будешь эндивий?
Она запнулась, и брови поползли вверх.
— На Памелу?
— Уотсон-Мэй. Девчонка, которая жила на этой хате. Англичанка.
— А-а.
— Одна, малыш, не со мной. Налей себе рецины. Витамин Д, полезно для обмена.
Проходя по комнате, Кристин скинула мокасины, а когда вернулась с бутылкой, один гольф сполз. Она наливала вино, стоя на одной ноге и стягивая оставшийся пальцами другой. Поразительная грация. Вместо того, чтобы взять протянутый бокал, Гноссос приложил палец к губам, призывая ее замереть так, словно какой-то звук вдруг потребовал их внимания, и чтобы его расслышать, ни в коем случае нельзя двигаться. Наклоненное горлышко бутылки застыло в одной руке, бокал в другой. По-прежнему стоя на одной ноге она повертела головой по сторонам, потом взглянула ему в лицо. Но то была хитрость. Гноссосу просто нужна была пауза. На дальнем краю долины преломился в радугу последний солнечный луч. Пройдя через бамбуковые шторки, он очерчивает ее лицо оранжевым, охрой, голубым и темно-желтым, дразнит гладкую кожу, поляризует невидимый пушок на руках, щеках и ногах, посыпает эротической пыльцой мягкие волоски. Рукава хлопчатобумажной блузки высоко закатаны, волокна замшевой юбки переливаются, согнутое колено выглядывает из-под края.
Кровь пульсировала у него в паху, и Кристин это, кажется, знала. Сняла с волос медный обруч и бросила через всю комнату на диван.
— Бери же вино, — сказала она.
Он боролся с желанием коснуться ее прямо сейчас. Поговори о еде.
— Ты любишь виноградные голубцы?
— Наверное. Посмотрим.
Полфута греческой колбасы, то что надо.
— Может, включишь вертушку? Там Майлз, немного Джей-Джея. Ты, кажется, говорила что хочешь есть, да? — Босиком, будто на ходулях с пружинками, он ускакал в кухню и быстро достал крезгерскую скатерть. Кобальтовые полосы чередуются с белыми, легкий налет национализма. Надо послать Макариосу серебряный доллар, пусть купит два кило козьего сыра. Он убавил огонь под яично-лимонным соусом, выдавил лимон на шипящие шашлыки, подвинул тарелки с оливами и фетой поближе к плите и вытащил из холодильника «пуйи-фуиссе». Поклон чужой культуре, либеральный жест ко второму блюду. В гостиную — расстелить полосатую скатерть на фанерном столе, разложить вилки и ножи. Несколько часов назад он отдраил их в «бон-ами» и насухо вытер суровым полотенцем. Кристин сидела, поджав под себя босую ногу, а другой выводила на полу узоры. Снова в кухню, включить посильнее духовку — корочка не повредит старому доброму барану — и на оловянном подносе Гноссос вынес в гостиную охлажденные закуски.
— Бросить тебе под ноги подушку? — Кристин улыбнулась сооружению из мидий и задвинула за спину пенорезиновую тыкву; потом спросила:
— А что у них внутри?
— Вкусности. Маленькие moules farcies , тайный рецепт, мама Пападопулис привезла с родины. Доедай все, вырастешь большая.
Она сидела, скрестив ноги, юбка подтянулась вверх, но совсем немного, а Гноссос размышлял о вселенной ее бедер — пусть окажутся стройными, упругими, тонкие светлые волоски, безупречный живот. Звякнули ободки бокалов, и они принялись за еду. Тишина. Звуки ужина: бренчат тарелки, скребутся ножи, булькает вино, выливаясь из бутылки, разламываются подрумяненные булочки с луком, виноградные листья плещутся в соусе, запеченные помидоры шипят на сковородке. Гноссос встал только раз, чтобы перевернуть пластинку и принести из кухни капустные листья с кубиками льда. Салат и огурцы разложены в мусорной корзинке из Рэдклиффа, специально для такого случая отдраенной «Брилло». Кристин следила за каждым его жестом, за каждым шагом. Одобрительно?
— Знаешь ведь, к чему сводится еда? — спросил он. — К тому, чего не показывают в кино. К общим местам.
— К туалету?
— Ты догадлива. Жизнь — это целлулоидные страсти.
— Честное слово, Пух, ты слишком много думаешь. Неужели не устаешь?
Он оглядел стол: столько сил потрачено на то, чтобы он выглядел опрятно. Тарелки сложены стопкой, каждое блюдо на своем месте, ни крошек, ни шкурок, ни костей, ни клякс. Кобальтовая скатерть безукоризненна, как флаг над министерством иностранных дел. Кристин внимательно наблюдала. Он подмигнул ей, затем левой рукой поднял баночку с салатовым соусом, а правой — почти пустую бутылку греческого вина. Осадок в них закрутился в штормовые смерчи. Сверкнув улыбкой, Гноссос медленно перевернул посуду. Густая жидкость полилась на неоскверненные полосы, рисуя на них картину Джексона Поллока.
Потом они сидели у огня и ждали. Сырое вишневое дерево плевалось искрами, посвистывая о чем-то влажным шепотом, успокаивая их разгоревшиеся уши. Тянули «куантро» из кофейных веджвудских чашечек и покусывали кусочки феты на палочках. Скатерть развешена на гвоздиках над фанерным окном, забродившие образы быстро закреплены тонким слоем шеллака. Гноссос обнаружил эту банку в шкафу, когда искал, чем бы защитить сломанный кодограф Капитана Полночь от смертельного проникновения ржавчины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39