На животных?
— Некоторым образом.
— Как это ужасно. Убивать несчастных маленьких существ, которые не могут дать сдачи.
— Вообще-то, это был волк. Медведь-шатун.
— Правда? Медведь? Проходите уж, какой смысл стоять в коридоре.
— Четвертовал троих детей, пока я до него не добрался. Ужас, ужас. Выстрел, однако, получился превосходный.
— Вы англичанин?
— Грек.
— А-а.
Зря, можно было сказать что угодно. Попробуем еще раз.
— С примесью крови Маунтбаттенов. Мебель здесь останется?
— Вот эти два плетеных кресла — их, — она кивнула в сторону запертой створчатой двери в соседнюю квартиру. — Третье мое, и это парусиновое тоже. Могу продать, если вам действительно нужно, они не очень удобные; по крайней мере, сидеть неудобно.
А что удобно? Кожа у нее над глазами изгибается, как настоящие брови. Почему бы не попробовать. На кухне что-то булькает, может, пожрать на халяву?
— Мне бы все равно пригодились. А у вас там не чайник кипит? Я просто заглянул посмотреть…
— Да, конечно. Смотрите как следует, вы первый. — Ушла в кухню, боже, она еще и в чулках. — Вам со сливками или с сахаром?
— И с тем, и с другим. — Спальни нет — просто часть комнаты в дальнем углу отгорожена бамбуковыми шторами, не очень хорошо. Но все остальное вполне прилично: абажуры из рисовой бумаги, белые стены, индейский ковер, широкий диван, камин. Посмотрим, что в кухне.
— Меня зовут Памела, — сказала девушка, наливая через деревянное ситечко чай в кружки без ручек. Халат слегка приоткрылся у шеи, кошачий пух отогнулся, светлые волоски на груди, от которых — острый спазм желания.
— Вы на каком факультете? — В промежутке между двумя чашками.
— Астрономия, — соврал он. — Теории происхождения, разбегающиеся галактики, квантовая механика, и все такое. А вы?
— Архитектура.
— Как получилось, что вы не в общежитии? — Есть надежда.
— Я на пятом курсе. Кухня вам нравится? Холодильник громадный, и хозяин дает столовое серебро. Ваша фамилия действительно Эвергуд?
— Взял фамилию матери, когда отец ушел к бенедиктинцам.
— А. Я просто из любопытства.
— Ничего. Теперь шлет мне бренди и монастырский хлеб. Чай потрясающий. Памела — а дальше?
— Уотсон-Мэй. Вы действительно застрелили медведя-шатуна? Это же, наверное, очень опасно?
А то. У тебя мороз по ляжкам от одной только мысли. Жаль, еще рано, никогда не удавались дневные спектакли. Хорошо, что парка длинная, а то бы заметила. Не люблю тощих, но эти каблуки и волосы. Нажмем немного:
— Не обязательно. Все зависит от человека и от первого выстрела. — Хо-хо.
— Да, конечно.
— Нужно или сразу бить наповал, или обходить и стрелять в сердце. Но это тяжело вспоминать. У вас нет ничего покрепче?
— А не рано?
— Сегодня можно.
— Где-то должен быть джин и, кажется, осталось немного скотча.
— А «Метаксу» вы не держите?
— Что?
— Скотч будет в самый раз; его можно прямо в чай. Попробуйте, хорошо успокаивает нервы, как я всегда говорю, ха-ха.
Она налила скотч и, чуть разведя ноги, села в парусиновое кресло. Халат задрался выше коленных чашечек, чахоточная рука вцепилась в воротник у самой шеи. Гноссос решил, что ему срочно нужен «Пэлл-Мэлл» с парегориком — отфильтровать боль, чтоб не лезла в мозги. Скотч помогал, но мало.
— Так вам понравилась квартира?
— Сколько за нее нужно платить? — Вопрос и глоток.
— Семьдесят долларов; если с кем-то разделите пополам, то, соответственно, тридцать пять.
— Конечно. А свет-вода?
— Все, кроме телефона — я могу его оставить, если вы вернете мне задаток.
Не вопрос.
— Кто там живет? — кивок, — за дверью?
— Раджаматту. Джорж и Ирма. Они из Бенареса, кажется, но очень милые люди. Целыми днями пьют джин с тоником, и еще гранатовый сироп, никого не беспокоят.
Есть какая-то связь?
— Чем они занимаются? В школе, я имею в виду.
— Джордж, кажется, учится на администратора отеля. Теория обслуживания, бакалавр по барам, в таком духе.
Радушный прием в пенджабском «Хилтоне». Паппадопулис вылил себе в чашку все, что оставалось в бутылке.
— Пожалуй, я сюда перееду, старушка. Нужно разговаривать с агентом?
— Нет, будешь платить мне. Хозяин живет за городом.
А мышам раздолье?
Раздался робкий стук в дверь. Памела крикнула:
— Минуточку, — поставила чашку, плотнее запахнула воротник из кошачьего пуха. Полиция? Разъяренный папаша? Знакомый голос ничуть не изменился.
— …объявление в газете; вот и подумал, нельзя ли взглянуть…
— Мне очень жаль, но здесь мистер Эвергуд, он, видимо, ее снимет.
— Уж не Фицгор ли это? — В дверь просунулись морковно-рыжие патлы и веснушчатый нос, от неожиданности побелевший.
— Господи Иисусе.
— Заходи, старик.
— Но ты же сдох! Замерз на каком-то севере. Есть бог на свете, Папс.
— Я воскрес, только и всего. И выбирай слова. Папс — это кастрированный папуас.
— Мне плохо.
— Пэм, можно налить этой дохлой редиске чуть-чуть джина из той бутылки? Располагайся, чучело, в моей новой хате, отдыхай. — Он встал, потряс вялую руку, похлопал низкорослого приятеля по плечам и подтолкнул к плетеному креслу, куда тот и провалился со слабой улыбкой.
— Блин, кроме шуток, тут было столько воплей. Какая-то история с Большим Каньоном, но потом тебя видели в Лас-Вегасе.
— Всего лишь тепловой удар, старик, искал богов солнца на Ранчо Привидений. Ты знаком с Памелой?
Фицгор судорожно кивнул и недоуменно уставился на коктейль цвета вишневой кока-колы.
— Это гранатовый сироп, — объяснила девушка. — Так пьют в Бенаресе.
— Еще говорили, что в Сан-Францисском заливе…
— Меня вытащил фараон. Рыба-молот отъела ему ногу; такая вот сокрушительная ирония — спастись в законе.
— Мать-Богородица!
— Ничего божественного. Обычный легавый. Кажется, ему дали очередную лычку, медальку с Микки-Маусом, точно не помню. Ладно, где Овус?
— В больнице — приходит в себя после моно. Еще ходят слухи про триппер.
— Никакого воображения у этого Овуса. Надо будет навестить. Допивай свой джин, прошвырнемся по кампусу.
— У меня лабораторная, Папс, школа же началась. Ты вернулся учиться или как?
— Всего понемножку. — Многозначительная ухмылка. — Оформляться еще не поздно?
— Могут оштрафовать на пять долларов, — сказала Памела; она включила проигрыватель и поставила пластинку, подхватив полупраздничное настроение. Девушка не без способностей, проскочила мысль. Фетиш?
— К черту, — сказал Фицгор. — Гуляю лабу.
— Вы из ирландцев, мистер Фицгор? — спросила Памела. На пластинке оказался Бах. Блин, до чего же они все одинаковы. Одна и та же полудюжина долгоиграющих дисков, стандартные книжки, восемнадцать перфокарт для «Унивака» в бирюзовом чехле, рядом фотография любимой подружки из женского землячества. Бетховен, Брубек, избранные симфонии, «Пророк», тщательно подобранные антологии, «Теперь нам шесть».
— Зови его христианским именем, Памела. Харди набожен, блюдет традиции.
— Харди, это действительно так?
— Повелось издавна, — сказал Фицгор. — Ирландский Салем. Предки из Бэк-Бэя.
Теряем время.
— Мисс Уотсон-Мэй, — Гноссос перешел на формальный тон и встал, — нам действительно нужно бежать. Квартира просто прекрасная, но есть одна вещь, о которой я должен предупредить, — это шум.
— Вы его не любите?
— Он его производит, — сказал Фицгор.
— Постоянно. Ничего не могу поделать, греческая натура берет свое.
— Если честно, мне это безразлично.
— На самом деле моя фамилия Паппадопулис. Зови меня Гноссос, если не против, Г — приглушено, ладно? До новых встреч. — Со слегка разочарованным видом она выключила Баха. Разочарована тем, что мы уходим? — Ты вечерами дома?
— Видимо буду паковать вещи.
— Может заскочу. Так и передай Раджаматтам. Мы с Фицгором, как ты это называешь, разделим квартиру пополам.
— Погоди, — последовал протест. — Я хотел один, мне нужно заниматься…
— Хаа! — проревел Гноссос, — еще как будешь. Не сомневайся.
Спустившись по заледенелым ступенькам, они вышли на улицу и двинулись по склону пологого холма вверх, к кампусу. Повсюду горы расползающегося снега, типичная зима Мистических Озер, не ко времени налетевшая с севера; зловещее небо распухло, непрерывно вываливает из себя огромные ворсистые хлопья, они сглаживают яркость спектральных тонов, стерилизуют очертания и глушат звуки, не впуская первые потоки оттепели, первые прищуры безоблачного солнца. Я не ионизирован и не обладаю валентностью.
Но есть дыхание души
того, кто мертв настолько, что
себе не говорит в тиши...
— Что-нибудь вообще происходит, Фицгор?
— В каком смысле?
— В смысле дряни.
В ответ — шепот, рыжая голова по-черепашьи спряталась в капюшон, глаза забегали вверх-вниз по переполненному проспекту, окнам и дверям, где в каждом — яйцеклетка судьбы, дожидающаяся оплодотворения:
— Ты имеешь в виду наркотики ?
— Что там насчет Овуса, он точно не закосил?
— Нет. Ни разу с тех пор, как ты уехал. И говори потише, я хочу получить диплом. Осталось всего полгода, знаешь ведь.
— Еще бы. А что сейчас в «Черных Лосях», как Толстый Фред?
— Белые туда не ходят — никто.
— Посмотрим. Я привез с собой парегорик — так, на всякий случай. У кого-нибудь есть вентилятор?
— Святой Дух, Папс, ты просто поцелуй смерти.
— Это не я, а Танатос, но тоже грек, между прочим.
А вокруг — прекрасные девы скупают лакомства в Кавернвилле. Даже сейчас, в этой взъерошенной стуже скачут в кроссовках и шерстяных носках, в кремовых плащиках. Поколение, отлитое по единому образцу, Великий Белый Модельер возлежит, усмехаясь, на своей роскошной постели, пока застывает жидкость. Но он еще не знает силы моих легких. Здесь тот, кто будет дуть и рушить домики. Второкурсники в молодежных пиджаках, словно субботние журналы, отпечатанные в четверг. Учебники в новеньких обложках только что из книжного магазина; логарифмические линейки в длинных кожаных футлярах; палаши в ножнах; вытертые до девственных хлопковых волокон брючки; накрахмаленные до бритвенной остроты складки; оксфордские рубашки с выложенными поверх свитеров воротниками; стреляющие по сторонам голубые глазки, потрясенные андроидной синтетикой витаминов по штуке в день, апельсиновым соком «Тропикана», свежими деревенскими яйцами, крафтовским гомогенизированным сыром, пирамидками обогащенного молока, хлопьями со спелыми бананами, жареными в кукурузной муке цыплятами, пломбиром с горячим сиропом, легким пивом с мороженым «Снежинка», чизбургерами, тертой гибридной кукурузой, экстрактом рибофлавина, пивными дрожжами, хлебцами с арахисовым маслом, запеканками из тунца, оладьями с искусственным кленовым сиропом, куриными отбивными, случайным омаром из Мэна, бисквитами к чаю, обезжиренной пророщенной пшеницей, концентратами «Келлогг», рубленой фасолью, «Чудо-Хлебом», шоколадным сиропом «Боско», мороженым горошком «Птичий глаз», мелконарезанным шпинатом, луковыми кольцами, салатом эскариоль, чечевичным рагу, потрохом домашней птицы, ореховым печеньем, миндальными пирожными, ауреомицином, пенициллином, антистолбняковым токсоидом, вакциной от краснухи, алка-зельцером, «эмпирином», жаропонижаюшими от «Викса», «арридом» с хлорофиллом, спрэем от насморка «суперанахист», деконгестантом «дристан», миллиардами кубических футов здорового повторно-кондиционированного воздуха и еще более здоровыми плодами земляческих упражнений, доступных западному человеку. Ах, регламентированная добрая воля и насильно впихнутое доверие тех, кто не кроток, но все равно унаследует царствие земное.
Он вспомнил, как они с Хеффом встречали в прошлом году Рождество. Мексиканская трава и корытце мартини, машина, угнанная с пурпурной пьянки
— тогда в «Копье Гектора» они стояли перед импортными яслями, полчаса таращились на склоненные над колыбелью фигуры высотой почти в ярд и слушали грегорианские песнопения, разливавшиеся из динамика над головами. Один пастух явно страдал косоглазием.
Секи, Хефф, — Себастьян.
Где?
Вон тот косой чабан. За стариной Иосифом.
А, да, смотри — точно косой.
Безвкусица, правда?
Кто бы говорил?
У него же все двоится, сечешь?
А-а.
Младенцев-христосиков тоже получается двое.
Иди ты.
Нехорошо это.
А?
Два маленьких иисусика, понимаешь, Господи, это же римский парадокс.
Я врубился, Папс.
Сейчас мы одного уберем, и все встанет на место.
Паппадопулис подхватил гипсовую статую младенца и сунул ее себе под парку, словно бутылку марочного шампанского; затем они развернулись, как ни в чем ни бывало, и не торопясь зашагали к брошенной в неположенном месте машине. Потом долго сидели со включенным мотором.
Знаешь, Хефф? Богородица все просекла.
Думаешь, врубилась?
У нас будут неприятности.
Давай и ее заберем.
Хефф ушел к яслям, снял оттуда статую Девы и, неуклюже прижимая к груди, двинулся к машине, но на ступеньках поскользнулся — Мария, описав в воздухе вытянутую дугу, стукнулась о камни, голова отлетела в сторону и покатилась по улице.
Папс, старик, она потеряла голову.
Ага, сунь в карман.
Выруливая по заснеженному кампусу к ручью Гарпий, Паппадопулис нежно поглаживал статую младенца, щекотал ему шейку, засовывал мизинец в пупок и ощупывал пеленки, не сделал ли тот пи-пи. Остановил машину на мосту и перешел на другую сторону.
Традиция, старина Хеффаламп.
Ага. Только б мост не обвалился.
Они по очереди чмокнули статуи и бросили их в снежную пустоту: фигуры покатились по замерзшему обрыву. Раздался хруст — два приглушенных удара.
Вернемся за Себастьяном, Папс? Пусть говорит, что засек четырех похитителей, а не двоих.
Поехали.
Плененный пастух возвышался на пластиковом столе гриль-бара Гвидо, народ распевал вокруг него рождественские гимны и произносил тосты во славу косоглазого истукана. Давясь от хохота, Хефф пропел песню собственного сочинения: Младенец святой, Так хрупок и нежен, Спи в небесных обломках…
Небесные обломки. Кстати:
— Ты уже поимел какую-нибудь жопу в этой плющовой лиге, Фицгор?
— Господи, ты задаешь совершенно невозможные вопросы.
— Я был в пути, чучело, в некотором смысле это паломничество, я видел огнь и чуму, симптомы великого мора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39