Тот, вероятнее всего, будет знать английский хуже, чем Виктор.
Потом Эренбург перешел к самому главному.
— Ты еврей, — сказал он, — а среди поляков есть ярые антисемиты. Они считают, что эта летная часть должна состоять из элиты, и не собираются набирать в нее евреев. Значит, тебе придется поменять имя и фамилию. Иначе ничего не выйдет.
Виктор все сделал так, как посоветовал Эренбург, и механизм сработал. Через несколько месяцев он был в Англии, с новенькой польской фамилией, усердно посещал католическую службу по воскресеньям и тайком следил за своими товарищами, осенявшими себя крестным знамением, чтобы делать так же.
— Но, будучи в Англии, ты мог бы перестать притворяться? — спросила Джейн.
— Легко сказать, — ответил отец. — Ты просто не представляешь себе пропасти, разделяющей поляка и польского еврея. Второй — это не поляк, это еврей, то есть низшее существо, а я притворялся чистокровным поляком, меня за такого и принимали. Я слушал анекдоты о евреях и прочие мерзопакости и молчал. Ты спрашивала про мою «тайну». Это она и есть.
— Да, ты мне рассказывал это однажды, но только одни голые факты, и я не почувствовала тогда, как тебе было трудно. Значит, от этого ты и бежал?
— Наверное, можно сказать и так. Мне пришлось полностью изменить свою личность, жить чужой жизнью, и все это без той необходимости, по которой то же самое делали многие евреи, живя в Европе при Гитлере. Они так поступали, спасая свою жизнь и жизнь своей семьи. Меня может оправдать только моя молодость, незрелость, одиночество. Я был совершенно один: не с кем посоветоваться, некому признаться. И меня засасывало все глубже и глубже. Я сочинил некоторые детали, укрепляющие остов моей истории, с тем чтобы включаться в общий разговор, когда начинались воспоминания. А их в те годы было немало. Когда после войны меня демобилизовали, я поступил работать на Би-би-си и надеялся отчасти сбросить маску, но этого не получалось. Я поддерживал отношения с друзьями из летной части, появились и новые друзья, и я видел, что не могу в один прекрасный день сказать: «А знаете, я еврей, я совсем не тот, за кого вы меня принимаете». Может, ты думаешь, мне это надо было сделать. Может, ты и права. Но ты никогда не была частью презираемого, затравленного меньшинства. У тебя нет опыта. А опыт этот или просвещает, или отупляет.
— Нет, папа, я тебя не обвиняю. Я даже очень рада, что ты мне рассказал. Твоя откровенность для меня очень много значит.
— А может, она помогает мне даже больше, чем тебе, — сказал Виктор. — Я так раньше ни с кем не разговаривал, даже с твоей матерью. Кое-что я рассказал ей через несколько лет после женитьбы, а она ответила: «Как ужасно, что все эти годы ты страдал от этих мыслей». Но ведь она не еврейка. Хорошо хоть ты — наполовину. Она мне очень сочувствовала, но, по-моему, не очень меня понимала. То, что я скрыл свою национальность, когда мы поженились, не имело для нее значения. А меня терзало то, что я вам не мог все рассказать. Ни ей, ни тебе, ни Ричарду, когда вы начали подрастать.
— Но кое-что ты рассказывал.
— Да, но не раньше, чем тебе исполнилось лет тринадцать. И даже тогда сказал только, что моя мать была еврейкой. Этот разговор был первым шагом на пути откровенности и правды, но я раскрывал ее постепенно, понемножку. Я смотрел, какова будет ваша реакция: мамина, Ричарда, твоя…
— Мама была права: все это — та часть, которую ты рассказывал, — много шума из ничего. Но что сталось с твоими родными в Польше?
— Они все погибли.
— Да, про самых близких я знаю, а что с остальными?
— Все погибли, до одного. Мать, отец, брат, сестра. Дяди, тети, двоюродные братья и сестры. Абсолютно все. Я пробовал найти их следы после войны, но ничего не вышло. Не осталось ни друзей семьи, ни даже знакомых. Школьные товарищи тоже погибли. Правда, я нашел одного учителя, который всегда говорил, что я далеко пойду. Только он не знал, в какую сторону, в хорошую или плохую — это мы так дома шутили. Но ведь он не еврей. Евреи погибли все…
Виктор помолчал. Этот разговор о мертвых, о самых близких для него людях, погибших во всемирной катастрофе, подвел его к собственным мыслям о смерти.
— Шесть миллионов? — спросила Джейн тихо.
— Шесть миллионов.
Джейн закрыла глаза и молчала так долго, что отцу подумалось, что она заснула. Наверное, ее утомил такой долгий разговор. Виктору стало легче на душе. Это была тема, тяжелая даже сейчас. Он осторожно освободил свою руку и подошел к окну. А когда вернулся, Джейн смотрела на него, широко открыв глаза.
— Вот от чего ты хотел убежать, — сказала она. — От этих шести миллионов.
— Да, наверное.
Джейн помолчала и добавила очень мягко:
— Все еще убегаешь.
Он сердито уставился на дочь.
— Нет, Джейн. Я больше не делаю из этого секрета, ты знаешь. Все опубликовано в «Гардиан», ты сама сказала. И сейчас я говорю совершенно открыто, что я еврей. Что ты хочешь сказать своим «все еще убегаешь»?
Но Джейн не могла ответить на это сразу. Она очень устала и все же не сдалась. Казалось, ей было необходимо выяснить все до конца. Она заставила отца снова заговорить о своем прошлом, которое было частично и ее прошлым.
Он вернулся к лагерям в России. В начале войны в них было отправлено около двух миллионов человек. Это было, когда Сталин «освободил» восточную часть Польши и провел широчайшую полицейскую акцию: он выслал всех поляков, евреев и украинцев, которые могли бы оказать сопротивление. Молодых людей хватали во время облав, целые семьи будили по ночам и грузили в вагоны для скота. После месяца езды в запертом вагоне они оказывались где-то в сибирских просторах, где их выгружали и приказывали строить там новую жизнь. Не все выдерживали даже само путешествие.
Он рассказал ей о двух миллионах рабов, вывезенных из России, Польши и других стран, оккупированных гитлеровцами, которых немцы развезли по всей Европе. Потом эти рабы скитались уже сами, боясь вернуться в страны, где взяли верх коммунисты.
Отец не просто излагал отдельные факты. Он старался вместить судьбу Джейн в те исторические рамки, воссоздать для нее картину страданий жертв, брошенных в горнило войны, описать движение миллионов людей через границы, их расставания, встречи, сердечную боль и радость — и вот Джейн подвела его к теме смерти. Той смерти, которую он видел в советских лагерях, смерти мужчин и женщин из Сопротивления в Западной Европе. Пилотов «Битвы за Англию», которых видели молодыми, жизнерадостными днем — а ночью их уже не было. Целые армии, шагавшие по Европе и оставлявшие позади себя бесчисленные трупы — тела тех, кто был так молод, возможно, в возрасте Джейн, а может, и еще моложе. Он надеялся, ей будет легче воспринять свою собственную смерть на фоне этой общечеловеческой трагедии.
— Шесть миллионов, — прошептала Джейн.
Может, у них противоположные цели? — думал отец.
Почему она все возвращается к этой цифре, к его жизни, его прошлому? Сначала он не мог понять настойчивости дочери, потом ее замысел стал ему ясен. Она задалась целью, так же как и в прежних их беседах, помочь ему смириться с тем, что произойдет с ней. Но это было возможно, только если он смирится со своей собственной смертью. Он должен смотреть правде в глаза, перестать прятаться. Джейн как бы использует свою смерть для того, чтобы задавать ему вопросы, хочет понять всю правду его жизни, понять тем способом, который был ей недоступен раньше. Раньше отец бы ей не ответил.
Джейн знала, что в течение всей болезни он старался не поднимать этого вопроса, потому что сам не мог подойти вплотную к проблеме жизни и смерти. Он не мог смириться со смертью дочери, потому что был не в силах думать о своей собственной смерти. Он убегал от этого с самой войны, когда он отрекся от своей национальности, своей принадлежности к этим шести миллионам. Но Джейн вела его шаг за шагом к необходимости признаться в этом.
— Ну вот, ты хотела знать мою «тайную вину». Теперь знаешь.
Джейн посмотрела на него с сочувствием.
— Это тебе нужно было осознать ее, папа.
Наконец-то Виктор смог свободно говорить на эту тему. Больше он не оправдывал себя ни юностью, ни незрелостью: теперь он понял, почему он в самом деле не говорил об этом. Во время войны, до тех пор пока не разгромили Гитлера, всегда сохранялась опасность погибнуть, потому что ты еврей. После войны, когда были опубликованы отчеты о фашистских злодеяниях и фотографии людей, умерщвленных в концлагерях, — это были даже не люди, а сваленные в кучу скелеты, — Виктор стал думать не только о прошлом, но и о будущем. Если такое произошло, может случиться и снова. Значит, лучше быть осторожным, чем потом сожалеть. Благо у него нет ни семейных связей, ни связей с прошлым, нет дома, в который можно вернуться, — иными словами, ничего такого, что заставило бы его вернуть старое имя. И он оставил новое.
— Это не значит, что я всю жизнь жил во лжи. Просто я не признавался даже самому себе. А вот теперь признался — благодаря тебе, Джейн. — Он взглянул ей в глаза.
Она ответила взглядом, в котором был вопрос: это именно то, что ты хотел сказать? Потом улыбнулась, довольная. Она выполнила свою задачу, теперь можно отдохнуть. И задремала, а Виктор продолжал думать об их разговоре. Дочь доказала ему то, в чем он сам никогда бы себе не признался: что он очень боится смерти, и, пока он боялся за свою жизнь, он боялся и за ее жизнь. Но Джейн сможет спокойно думать о своей смерти, если он будет так же спокоен. Наконец-то он не страшится ничего, потому что взглянул правде в глаза.
Глава 12
На следующий день в вестибюле хосписа Розмари встретила хорошо одетую женщину, видимо, общественницу, которая сообщила, что через несколько минут начнется богослужение.
— Кое-кто из родственников будет присутствовать вместе с больными, — добавила она. — А вы не хотите присоединиться?
— Нет, большое спасибо, — ответила Розмари вежливо.
Когда она рассказала дочери об этом, та скорчила гримасу.
— Как раз то мероприятие, которое я с удовольствием пропущу.
Медсестра Дороти, которая в этот момент умывала Джейн, спросила:
— Как, Джейн, разве вы не верите в бога?
— Нет, не верю. Я атеистка.
— Я тоже, — выпалила Дороти. — Как хорошо, что вы обо этом говорите откровенно. У нас тут был пациент, который чувствовал себя страшно виноватым. Так удивился, когда я ему сказала, что я — тоже неверующая. По-моему, это его успокоило.
— Зачем так сокрушаться? Я просто пришла к выводу, что бога нет, — сказала Джейн.
— И вам не важно, если об этом узнают?
— Я говорю об этом только хорошо знакомым людям. Многих шокирует атеизм, а другие считают его страшным злом.
Дороти улыбнулась:
— Мой муж говорит, что это наглость — хвастать тем, что ты безбожник. По-моему, тут нужно быть честным. И детей мы так воспитываем: пусть сами решают, когда вырастут.
—Мои родители поступили так же. — Джейн закрыла глаза, словно устала от разговора, но позже вернулась к этой теме, когда рядом сидела мать.
— Не могу поверить в какую-то форму загробной жизни, как ни стараюсь. Вот так же я когда-то старалась поверить в бога.
—Я лично верю в некую цикличность, — ответила Розмари. — Ничего не тратится зря, по крайней мере в материальном мире. Я думаю, что «духовная» часть человека тоже не разрушается, а нарождается снова, но в какой-то другой форме. В этом случае тоже ничего не пропадает.
— А я считаю, что вообще ничего нет.
—Просто пустота? — спросила Розмари. Она подумала, что трудно размышлять об абсолютной пустоте.
— Ничего нет, — голос Джейн был лишен всяких чувств.
— Я думаю, что когда веришь, как-то удобнее жить, — сказала мать. — Видимо, вера придает многим людям силу.
— Я тоже так думаю, — спокойно согласилась Джейн. — И завидую людям, у которых есть твердая вера. Это прекрасно — думать, что у тебя есть поддержка и что есть хороший, верный план жизни, которому нужно следовать.
— С другой стороны, — сказала Розмари, — гораздо легче переносить происходящее, — мне, например, — если считаешь, что это происходит само по себе, а не управляется откуда-то с небес. Не думаю, что тут замешан какой-то умысел: несчастья сваливаются на нас сами по себе, а не в наказание за то, что мы плохо себя вели или, скажем, редко или неискренне молились.
— Да, — согласилась Джейн, — разве не ужасно было бы сознавать, что есть всесильный бог, который так все устраивает, что только отдельным людям хорошо? Страшно подумать, что ты получил награду лишь потому, что постоянно вымаливал ее и вел себя «согласно протоколу». — Она улыбнулась. — Помнишь те дни, в начале моей болезни, когда мне было так плохо? Сколько людей говорили, что молятся за меня. Гораздо больше, чем я могла ожидать. — Она улыбнулась еще шире и даже позволила себе шутку: — Иногда мне казалось, что мне не делается лучше именно потому, что все эти люди за меня просят.
Розмари рассмеялась.
— Да, представляю, как бог говорит в ответ на все их молитвы: нет, ни в коем случае, только не ей. Какой мстительный, мелочный Всевышний.
— Конечно, нельзя ручаться, но я почти уверена, что там ничего нет, — повторила Джейн.
Виктор вошел как раз, когда она это произнесла, и подумал: «А не пошатнулся ли ее атеизм? Не считает ли дочь, что настало время как-то застраховаться?»
Он вспомнил, как в детстве Джейн свято верила, что религия будет смыслом ее жизни. Ей было лет десять тогда. Она читала об Иисусе все, что попадалось под руку. Дома таких книг было немного, и она приносила их из школы. Молилась искренне и подолгу, посещала кружок в местной протестантской церкви, где рассказывали о христианстве. Она слушала, задавала вопросы, и, судя по всему, ответы ее вполне удовлетворяли. Джейн захотела, чтобы ее крестили. И вдруг, всего за несколько дней до торжественного обряда, объявила, что она передумала. Родители убеждали, что она должна сдержать слово и хотя бы креститься — было слишком поздно отменять церемонию. Они не спрашивали, что случилось. «Кризис веры» казался невозможным в десятилетнем возрасте. Но главное было — научить ее выполнять обязательства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34