— думал отец.
Кое-что он уже рассказывал: о своем детстве в Польше, скитаниях во время войны, о том, как потерял всю семью, потом сбежал из России. Но он всегда опускал какие-то важные детали. Сейчас Джейн задавала прямой вопрос, и на него следовало ответить.
— Это было в то лето, когда немцы напали на Россию, и я попал в самую гущу событий. Я уже был один, остальную семью поглотила война. — Он замолчал.
— Ты был на фронте? — тихо спросила Джейн.
— Мы были за линией фронта, на русской стороне, в основном женщины, старики и такие же подростки, как я. Нас перегоняли, как скот. Мы рыли противотанковые рвы, которые должны были по идее остановить немецкое наступление. Но однажды нас погрузили на телегу, чтобы везти туда, где спешно строилась целая сеть земляных укреплений, и повезли мимо армейской части, которую вроде бы заново формировали для фронта. И вдруг все солдаты бросились врассыпную, чтобы укрыться. В течение минуты слышался только топот ног и ржание лошадей, затем все стихло. Потом мы поняли, в чем дело… Над нами гудел самолет, но не реактивный, к которым привыкло твое поколение. Звук его напоминал нечто среднее между треском мотоцикла и гудением шмеля, плюс еще шум травяной косилки.
— Трудно себе представить, — сказала Джейн. — А что ты чувствовал, когда слышал гудение самолета, который вот-вот сбросит бомбу?
По дороге двигалась только наша телега да трактор, который ее тянул. Мы почти миновали солдат, но, видимо, наш тракторист решил проехать дальше, прежде чем самолет начнет бомбить. Телегу сильно трясло, но нам было не до того. Мы — я по крайней мере — смотрели вверх, но ничего не видели. Но вот неподалеку, там, где раньше находилась воинская часть, вдруг поднялись в небо земляные столбы, которые падали вниз настоящим дождем. Вместе с землей падали обломки телег, грузовиков, разорванные лошадиные трупы, обрубки человеческих тел, и только после этого слышались взрывы. Их перекрывал треск пулеметных очередей, которые все приближались к нам.
Мы видели, как пули взрыхляли пыль на дороге позади нас. Тракторист оглянулся, заглушил мотор и спрыгнул с трактора в канаву у дороги — мы и оглянуться не успели. Все последовали за ним, но я решил сделать лучше. Вдоль канавы лежала какая-то труба, и я подумал, что смогу залезть в эту трубу. Просунул голову в отверстие и обнаружил, что остальное тело не проходит. Я все пытался втиснуться в эту проклятую трубу, а бомбы уже взрывались, все ближе и все громче, и чем-то меня било, как будто мощными кулаками. Это камни и комья земли колотили по моему телу, голова была прикрыта. Все длилось секунду. Потом я услышал крики и стоны. Самолет улетел. Я вытащил голову из трубы и огляделся. Мало что осталось от тракториста, да еще от нескольких людей. Я похолодел от страха, мной овладела какая-то запоздалая паника. — Виктор прервался. Уже много лет он не вспоминал тот день.
—Понимаю, — сказала Джейн, — мне кажется, я знаю это чувство. В больнице оно ко мне приходило. Так было во время операций, я могла смириться с ними, но потом меня одолевал страх. Я думала: «Удастся ли мне когда-нибудь избавиться от него?» Мне было страшно, я паниковала, чувствовала слабость. И я слабела, ведь я ела очень мало.
— Ты и сейчас не очень-то много ешь. Но ты уже не беспокоишься. По крайней мере внешне. Боишься? — он посмотрел на дочь.
— Нет, папа. Я не боюсь и надеюсь, что такой же и останусь, если ты мне поможешь. Ты мне так сильно помог в Дэри-коттедже, когда мне в самый первый раз сказали, что со мной. А ты просто садился рядом и говорил… говорил.
Он дотронулся до руки дочери.
— Джейн, ты была к этому готова. Ты уже жила с этой мыслью несколько месяцев, я тебе, собственно, и не был нужен. Я говорил, чтобы помочь скорее себе, чем тебе.
Виктор не знал, как продолжать дальше. Их разговору чего-то не хватало. Он специально не говорил о том, как сам боялся смерти во время бомбежки. Может, именно это и хотела услышать его дочь?
Она словно прочитала его мысли.
— А почему ты попал на фронт в шестнадцать лет?
—К тому времени, Джейн, я потерял всех и вся. Когда началась война, немцы оккупировали Польшу с запада, а русские — с востока. Это не была просто война между армиями. Все куда-то двигались, население целых городов и сел перемещалось с места на место, вернее, перемещалось то, что оставалось от населения после боев. В конце концов я оказался в Сибири. Но я сбежал. Мне хотелось вернуться туда, где я жил раньше, где мог опять увидеть свой народ, дома, горы. Я пытался вернуться на родину, в Польшу, хотя и знал, что немцы в то время согнали большинство евреев в концлагеря и установили в стране страшный террор. Но что это значило для меня в сравнении с моим страстным желанием попасть домой, обрести свои корни! Об опасности я не думал. По-моему, мне даже это нравилось: я считал, что попаду к партизанам, стану героем. Конечно, это было нереально, но мне так этого хотелось!
Джейн призадумалась.
—Значит, ты не убегал от чего-то, ты бежал к чему— то!
— Наверное, так оно и было, серединка-наполовинку. И то и другое. Я ведь не только семью потерял. Когда русские упекли меня в лагерь, людей, с которыми я до того подружился, уже доконали или сибирская зима, или голод, или тяжкий труд, или болезни. А потом, когда меня выпустили из лагеря, мне сказали, что произошла ошибка, я-де слишком молод. В это время началась эпидемия тифа, и люди мерли, как мухи. Тогда я и решил, что с меня хватит.
— Вот так видеть смерть вокруг в шестнадцать лет — наверное, призадумаешься, — подсказала Джейн.
— Скорее, побежишь со всех ног, — ответил отец. — Сначала я бежал к фронту, чтобы пересечь его и попасть домой. Но после той бомбежки передумал. Я повернулся, показал немцам спину и пошел назад, в глубь России.
— Тут-то ты и встретил Илью Эренбурга?
— Да. Я проделал весь путь от линии фронта до самой Волги и попал в Куйбышев, куда переехало все советское правительство, потому что немцы наступали на Москву. Эренбург приехал тоже туда, так как он был одним из самых крупных советских писателей, частью правительственной элиты.
— Ты не очень-то об этом рассказывал мне. Я знала только то, что было опубликовано в «Гардиан». В школе, где я преподавала, одна из учительниц, читавшая про это, выпытывала у меня всякие «кровавые» подробности, и мне было неприятно. Не могла же я сказать ей, что отец никогда не говорит с нами о прошлом, что у него есть свои «тайны». — Джейн улыбнулась. — Они, правда, есть?
— Ты же знаешь эту историю, ты ее слышала не раз.
— Только маленькие кусочки и отрывки. А хотела бы услышать все.
Отец еще надеялся избежать вопросов, но Джейн распирало от любопытства. Она как-то сказала ему, что в эпизоде с Эренбургом есть, видимо, нечто, что он хотел бы скрыть. В тот раз он от нее отмахнулся, но сейчас он этого сделать не мог.
— Ты в самом деле хочешь все это услышать?
— Конечно, папа. Как это было, когда, почему — все. Виктор глубоко вздохнул и начал:
— Зимой 1941/42 года, когда я добрался до Куйбышева, город был наводнен эвакуированными, беженцами и военными. Все искали прибежища, сотни людей спали на бетонном полу вокзала, особенно те, у кого положение было не совсем легальным, как, скажем, у меня. Если бы кто-то узнал, что я сбежал из Сибири, мне бы не поздоровилось. Но мне, которому удалось раздобыть только справку о том, кто я, мне, жившему только сегодняшним днем и питавшемуся на жалкие гроши, мне даже в таком положении было интересно все то, что происходило вокруг. Я читал газеты, которые расклеивали на стенах вокзала каждый день, а иногда мне удавалось найти брошенный кем-то журнал. Так мне попалась однажды статья Эренбурга. Под статьей значилось «Куйбышев», и, поняв, что он в городе, я решил во что бы то ни стало встретиться с ним.
— Почему именно с ним?
— Потому что он был моим кумиром много лет, с тех пор как в возрасте двенадцати или тринадцати лет я прочел его «Хулио Хуренито».
— Так вот почему ты много раз пытался заставить меня прочесть эту книгу. Мог бы и открыть тайну. Я бы, может, одолела не только несколько первых страниц.
— У тебя был тогда юношеский период анархии, Джейн, и я знал, что тебя не заставишь что-то сделать. Я только оставлял книжку на видном месте, надеясь, что Хулио привлечет тебя, ведь он был таким же бунтарем, как ты. Думал, что ты почерпнешь из книги то же самое, что и я в бытность анархистом.
— А ты не подумал о том, что я догадываюсь о твоих замыслах? — Теперь она улыбалась. — Ты же всегда думал, что я глупее Ричарда.
Отец пропустил колкость мимо ушей. Не хотелось сейчас обсуждать их вечное соперничество.
— Эх, Джейн, ты развивалась слишком медленно. — Он подхватил ее шутливый тон. — Я стал анархистом где-то лет в двенадцать. А тебе было уже лет четырнаддать-пятнадцать, у меня в таком возрасте это уже прошло. Но я помнил впечатление, которое произвел на меня «Хулио Хуренито». То впечатление — окно в большой мир. Я считал Эренбурга родственной душой, человеком, который поймет мои несчастья, сможет помочь, а то и найдет для меня место ночлега вместо пола на вокзале. Итак, я раздобыл адрес и пошел в гости.
— Взял и пошел?
— Взял и пошел. Грязный, в лохмотьях, в огромной солдатской шинели — настоящий беспризорник. Полы шинели мне отрезали ножом, чтобы она не мела мостовую. Края обтрепались, а у меня не было ножниц, чтобы их подровнять. Вместо башмаков — калоши, выкроенные из автомобильных шин, привязанные веревкой и тряпкой, а внутри набитые войлоком.
Джейн посмотрела на него недоверчиво:
— Твое изобретение?
— Нет, в те времена это был довольно обычный вид обуви для бродяг. Я достал адрес Эренбурга в городском справочном бюро — быть может, единственном учреждении в этом полицейском государстве, помогавшем простым смертным. Нужно было всего-навсего войти, заполнить бланк с фамилией человека, которого ты ищешь, и тебе давали адрес.
— И тебя пропустили к нему в этих лохмотьях?
Сначала его не было дома, и я снова зашел вечером, сказал, что я поклонник таланта писателя, и он вышел в переднюю. Спросил, откуда я, а я ответил, что я беженец с оккупированной немцами территории, один во всем мире. Эренбург спросил, сколько мне лет. Наверное, ему стало меня жаль, потому что он пригласил меня в квартиру, Я до сих пор все помню, даже как билось мое сердце. В те дни Эренбург был на вершине славы, его статьи и книги всюду печатались. Он был великим борцом против немцев, своими призывами поднимал дух советских солдат, как раз в то время, когда они терпели самые горькие поражения. И вот явился я, и он принимает меня в квартире, роскошнее которой я до той поры не видел.
—Значит, он больше не был анархистом?
—Он спросил, какие его книги я читал, а я выпалил: «Хулио Хуренито». На какой-то момент он замолчал, стал суровым, словно я сболтнул что-то не то (так оно и было). А дело в том, что Эренбург написал эту книжку сразу после революции, задолго до того, как Сталин разделался со всякими анархистами. Ему были совсем ни к чему эти напоминания. Видимо, повесть уже была изъята из всех библиотек и сожжена, может, даже у него самого не было ни одного экземпляра. В некотором роде она воспевала то, что Сталин всегда подавлял.
—Значит, начало знакомства было неудачным?
—Как раз наоборот. Я сказал политически неверную вещь, но по-человечески писатель после минутного молчания вдруг потеплел душой, словно обрел давно пропавшего сына. Эту книгу он явно любил, гораздо больше, чем литературную поденщину, которой занимался в последние годы. Он вложил в нее душу, но, может быть, никто не осмеливался с ним говорить о ней — тогда боялись, что кто-то подслушает такой разговор.
Виктор рассказал, как Эренбург достал для него чистую одежду, помог снять угол для жилья и устроил учеником в железнодорожные мастерские. Раза два в неделю они встречались. Виктор рассказал ему свою историю, между прочим, весьма приглаженную, поскольку к тому времени он уже научился не доверять даже самым близким друзьям. Он даже признался, что мечтает стать писателем, и не каким-нибудь, а таким же влиятельным, как сам Эренбург. Его благодетель снисходительно улыбнулся, попросил говорить дальше, потом рассказал кое-что из своей собственной, тоже не легкой жизни. Немного рассказал, потому что тоже не хотел рисковать. Но вскоре доверие и дружба, которые у них возникли, позволили Эренбургу затронуть тему гораздо более опасную, чем все прежние.
— Если ты действительно хочешь стать писателем, — сказал он, — придется принять какие-то решения сейчас Ты поляк, родился в Польше, там ходил в школу, усвоил ее культуру. Чтобы стать советским писателем, надо начать с нуля, а это трудно. Для тебя это чужая, неизвестная страна.
Он хотел сказать, что Виктору лучше всего уехать из Советского Союза, и позже объяснил, как это нужно сделать. Поляков, попавших в плен и помещенных в русские лагеря в начале второй мировой войны (во времена договора между Сталиным и Гитлером), сейчас освобождали, чтобы влить их в новую польскую армию, которая должна была воевать на стороне русских против общего врага — немцев. Было решено послать небольшое соединение польских летчиков в Англию, чтобы пополнить польскую эскадрилью, понесшую большие потери в «Битве за Англию». Виктор, сказал Эренбург, должен попасть в это соединение, хоть это и будет нелегко.
Ему следует явиться на польский призывной пункт, сказать, что он доброволец, хочет быть летчиком, и ответить на ряд вопросов. Видимо, Эренбург заранее выяснил, что это будут за вопросы. Они спросят, что его связывает с авиацией и есть ли у него летный опыт. Поскольку вряд ли все это он мог приобрести в его возрасте, ему надо ответить, что он в свое время был членом группы бойскаутов, а они упражнялись в полетах на планерах. Но прежде всего нужно пойти в библиотеку и прочитать об этих планерах побольше. Кроме того, военные предпочитали людей, знающих английский язык, значит, ему нужно найти английский разговорник, выучить несколько фраз наизусть — ну, например, слова приветствия и несколько ходовых выражений — и выстрелить этими фразами в офицера, который будет его расспрашивать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34