Он предложил соорудить за ее окном кормушку для птиц и постоянно следил, чтобы в ней был корм. Виктор помог ему сделать основание конструкции, и мальчик что ни день вносил все новые усовершенствования. Джейн часами счастливо и восхищенно наблюдала за суетливой птичьей жизнью за ее окном. Она беспокоилась, чтобы маленькие птички получали свою долю еды, чтобы их не отгоняли более крупные птицы или белки, поэтому к стоявшему поблизости дереву подвесили небольшие кормушечки. С особенной изобретательностью действовали белки, и Арлок всячески старался хоть чуточку их опередить, хотя именно эта способность с необычайной ловкостью подбираться к недосягаемой на вид цели доставляла Джейн большую радость. Вскоре стало трудно удовлетворять возросшие потребности подопечных. Арлок, уже выложивший за окно все скопившиеся в доме остатки пищи, совершил набег на кладовку и позаимствовал в ней некоторую толику орехов и изюма. Одно из очередных пиршеств обеспечил неудачно выпеченный хлеб, другой, уже совсем роскошный пир составили тщательно размоченные бобы из разбитой банки. Джейн наслаждалась, позабыв о месяцах, проведенных в больнице, когда ее мучило желание вырваться на волю. «Взгляни, — то и дело восклицала она, — зеленушка… воробышек!»
Арлок помог установить в доме сложную систему внутренней связи, чтобы Джейн могла позвонить, если нуждалась в помощи или соскучилась. Провода тянулись по всем комнатам, вокруг картин, поверх дверных рам. Мы поставили телефонный аппарат и в гончарной мастерской, чтобы Розмари — когда Джейн окончательно обосновалась дома — могла работать с легким сердцем, зная, что ее в любую минуту могут вызвать.
Еще в больнице Джейн получила в подарок от одной из своих приятельниц горшок с цветущим перцем. Она сказала тогда, что ей хотелось бы иметь садик, выращенный ею самой. И мы посадили за окном в общей комнате, где Джейн могла их видеть, несколько огородных растений в мешочках с торфом. К перцу добавились помидоры и вьющиеся бобы. У Джейн снова был свой огород.
Розмари огорчалась, что ей приходится тратить столько времени на домашнюю работу, но хозяйство не могло идти само собой. Она понимала, что Виктору и Джейн нужно побыть вместе, а у нее с дочерью все было выяснено. Однако взаимопонимание между людьми никогда не бывает таким полным, как бы хотелось. И если к тому же и времени остается мало, бывает отчаянно жаль каждой напрасно потраченной минуты. А никто из нас не знал, как мало осталось у Джейн времени.
Глава 8
Кроме физических болей, Джейн мучила неотвязная мысль, которую первым заподозрил Ричард и помог сестре высказать ее. Джейн до сих пор не могла забыть своей обиды и гнева на отца за слова, сказанные ей более десяти лет назад, когда она еще была ребенком. Ричард уговаривал ее объясниться с отцом, однако она опасалась, затронув этот вопрос, вызвать в нем чувство вины. А ей меньше всего хотелось оставить его с этим чувством после своей смерти. Ее любовь к отцу заставляла подавлять в себе эти горькие, болезненные воспоминания, но Ричард понимал, как нужно ей душевное равновесие.
«Моя задача, — писал он Джоан, — попытаться побудить их честно, откровенно поговорить друг с другом. Это может оказаться невыполнимым. Я не могу позволить себе так рисковать».
Тем не менее сын все же заговорил об этом с отцом — сначала деликатно, готовый отступить при первом же намеке на сопротивление. Тот очень охотно согласился объясниться с Джейн по поводу их былых расхождений во взглядах. Он не чувствовал за собой никакой вины, которой, как думал Ричард, он вроде бы терзался. Между ним и Джейн были явные разногласия, но он всегда старался быть к ней справедливым.
— Ты, может, слишком начитался Фрейда, однако я не сделал ничего такого, что заставляло бы меня чувствовать себя виноватым, поэтому я им себя и не чувствую, — сказал отец.
— Бред собачий, — взорвался Ричард, а затем, уже мягче, добавил: — Папа, люди всегда чувствуют за собой вину по отношению к близким.
Вмешательство Ричарда подействовало. Виктор признал, что и вправду настала пора прояснить прошлые разногласия. Под влиянием этой беседы он решился подвергнуть свои воспоминания — и свою совесть — проверке. Когда Джейн было пятнадцать лет, он взял ее с собой в кругосветное путешествие. Они прилетели из Токио в Сан-Франциско, осмотрели достопримечательности города и собирались в Вашингтон. В аэропорту физическая усталость Джейн привела к одному из ее приступов «отсутствия». Вначале она погрузилась в молчание, которое он расценил как проявление знакомых симптомов. Попытка разговорить ее, втянув в приготовления к отъезду и задавая вопросы, на которые она была вынуждена отвечать, не увенчалась успехом. Она стала раздраженно-неприступной: едва что-то мычала ему в ответ и демонстративно отворачивалась, словно стараясь привлечь к себе внимание других пассажиров.
Это его задело. На нее и прежде накатывались такие настроения: в Израиле, после посещения районов боевых действий войны 1967 года, происходивших здесь несколько месяцев назад; в Индии, после прогулки по улицам, ставшим прибежищем для нищих, больных и голодных; в Гонконге, где они заблудились в районе, напоминавшем муравейник, кишевший миллионами обезумевших людей. Но обычно дочери удавалось сдерживать свои чувства. Сейчас же она устроила публичный спектакль и проявила то самое отсутствие самоконтроля, от которого он надеялся излечить ее с помощью этой поездки. Пробиться к ней, когда она впадала в такое состояние, не было никакой возможности. Но он хотел заставить ее осознать, что она причиняла своим поведением и ему, и себе и как портила удовольствие от путешествия. Он старался внушить дочери, что ей следовало научиться жить в согласии как с самой собой, так и с окружающими. В тот момент Виктору казалось самым важным встряхнуть дочь, вывести из состояния угрюмого сопротивления, в которое она впала и в котором находилась перед путешествием.
В самолете Джейн не могла сразу застегнуть ремень безопасности.
— Дай я тебе помогу, — сказал, наклоняясь к ней, Виктор.
— Оставь меня в покое! — почти закричала она. Это было последней каплей. Он огрызнулся:
— Если ты будешь и дальше вести себя так, Джейн, у тебя никогда не будет друзей. Ты пойдешь по жизни совсем одна. А если и появятся какие-то приятели, ты не сумеешь их удержать.
Она не сказала ни слова и отвернулась к окну. Наблюдая за ней краешком глаза, Виктор заметил текущую по щеке дочери слезинку.
Они не говорили об этом случае, но, вернувшись домой, Джейн рассказала о нем матери, и Розмари яростно накинулась на мужа. «Как ты мог сказать ей такую чудовищную вещь? Она и так неуравновешенна. Она никогда этого не забудет. Никогда не простит тебе».
Так оно и вышло. То была одна из тем, которые следовало разобрать, но Джейн упорно избегала ее.
Виктор стал искать, как затронуть нужную тему. Несколько раз он собирался завести с дочерью разговор, но каждый раз останавливался. Наконец, без всякого предупреждения, начал:
— Насчет того дня в Сан-Франциско…
Она сразу же поняла, что отец имел в виду, и попыталась облегчить ему задачу:
— Да, папа, по-моему, мы оба вели себя довольно гнусно.
Отец начал оправдываться:
— Знаешь, Джейн, я не хотел быть скотиной. Мне казалось, что я пытаюсь тебе помочь. — И принялся объяснять ей мотивы, которыми руководствовался. Его действительно беспокоило ее будущее, тревожило, сумеет ли она привлечь к себе друзей, построить собственную жизнь.
Джейн не стала ходить вокруг да около.
— Мне было очень больно, папа. Мне до сих пор больно. Я выхожу из себя, как только вспоминаю об этом.
— Прости меня, Джейн. Что я еще могу сказать?
Однако ей было мало извинения.
— Так что, ты и сейчас считаешь, что был прав?
Теперь он знал, что ей сказать. Он напомнил о друзьях, приобретенных ею в университете, о молодых людях, которых она любила и которые в свою очередь любили ее, о детях, так привязавшихся к ней, когда она их учила.
— Конечно же, я был не прав, — добавил он. — Но тогда я этого не знал.
Казалось, именно это нужно было, чтобы Джейн успокоилась, — отец признал допущенную им несправедливость. Она не хотела, чтобы он чувствовал себя виноватым, и заговорила о своей задиристой манере вести себя в бытность подростком: «Я понимаю, как, должно быть, испытывала твое терпение».
Потом они вспоминали другие случаи и проблемы, возникавшие между ними. Людские страдания, увиденные Джейн в Азии, усилили ее радикализм, и, вернувшись в Англию, она с еще большей активностью включилась в политические движения конца 60-х годов, заигрывавшие с коммунистическими и маоистскими идеями. Дома она вкладывала весь пыл шестнадцатилетнего подростка в политические споры с отцом, обычно начинавшиеся достаточно спокойно, но редко кончавшиеся без желчных выпадов. Отец обращался с дочерью как с интеллектуальной ровней, отвечая на каждый приведенный аргумент контраргументом и требуя, чтобы она тоже подкрепляла свои утверждения убедительными доказательствами. Розмари просила его помягче обходиться с Джейн. Однако он с легкостью находил доказательства в защиту собственных высказываний и не давал Джейн пощады, когда она терялась в споре.
Аргументы Джейн были именно такими, каких можно было ждать от романтически настроенного подростка, — страстными, сильными, серьезными. Он доводил каждое замечание, сделанное ею под влиянием момента, до логического вывода и убедительно доказывал его абсурдность. Когда Джейн говорила о несправедливости, страданиях и бедах людей в нашем далеко не совершенном — это знал и сам Виктор — мире, он иногда вспоминал свои собственные юношеские мечты об исправлении этого мира и пытался объяснить ей, что понимает ее чувства. Она перерастет их, толковал он ей, как перерос их он, потому что все совсем не так просто, как кажется. В ответ дочь приходила в бешенство и бурно обвиняла его в измене собственным идеалам, клянясь, что она-то никогда не поступится своими. Он старался уверить ее в практической невыполнимости большинства ее идей. Соглашаясь с тем, что кое-какие из них могли бы быть осуществлены, отец хотел показать, что для достижения своих целей она выбрала неправильный путь. Ей же надо было наглядно доказать отцу, что весь мир в грязи и что он — один из тех, на ком лежит ответственность за это. Ей было совершенно безразлично, считал ли он ее идеи правильными, — она знала, что они справедливы. И никто на свете не заставит ее разувериться в них, в то время как сам он, будучи в ее возрасте, разочаровался в правильности своих принципов. Она никогда не предаст своих идеалов, как предал он свои. Он стремится переделать дочь по собственному образу и подобию, но она этого не позволит, никогда не позволит, чем бы он ни пробовал ее подкупить. Этими словами она швырнула кругосветное путешествие отцу в лицо.
В ту пору Ричард, он был на два года старше, находился в Гарварде и активнейшим образом участвовал в студенческом движении протеста против вьетнамской войны. Его отношения с отцом оставались хорошими — возможно, потому, что он был далеко от дома. Он просил отца обращаться с Джейн бережнее. «Дай ей победить тебя в некоторых из ваших споров, — писал он. — Ей нужна вера в свою правоту».
Было, однако, уже слишком поздно. Джейн больше не спорила с отцом о политике, а если он пытался затронуть эту тему, отмалчивалась. Между ними возник барьер, который не исчезал, даже когда они беседовали о других вещах. Из их отношений исчезли прежняя близость и яростная страсть недавних дискуссий. Оба держали себя в рамках — или старались держать — поскольку понимали, что любой новый спор способен привести к полному краху и без того серьезно разладившиеся отношения, чего обоим хотелось избежать. Состояние холодной сдержанности длилось более года.
Несколько потеплели их отношения, лишь когда Джейн поступила в университет. Через год Джейн разочаровалась в политической деятельности студентов и в политике вообще. Но мировоззрение Джейн не менялось, она не отказывалась от убеждения в том, что большая часть человечества страдает от несправедливости, никогда не сбрасывала с себя тягостного чувства вины, овладевшего ею во время той поездки с отцом.
С тех пор они никогда не говорили о своих разногласиях и не признавались в том, что, возможно, ошибались оба. Когда сейчас, по настоянию Ричарда, Виктор заговорил об этом, гнев, охвативший Джейн при воспоминаниях об их ссорах, был так силен, что он пожалел, что начал разговор. Дочь легко и мило простила ему случай в Сан-Франциско, но испытывала прежнюю обиду за приемы, которыми он пользовался в спорах, чтобы интеллектуально ее унизить. Он должен был знать, что она еще недостаточно созрела для соревнования с ним в политическом споре. Но больнее всего ранило Джейн мнение Виктора о мотивах ее позиции. Ее воспоминания об их дискуссиях отличались от тех, какие сохранились в памяти отца. Она считала, что он обвинял ее в поддержке насильственных способов борьбы со злом в мире, в том, что ее теории и политические концепции были ей дороже, чем люди, чье дело она претендовала защищать. Он поставил под сомнение ее честность, высмеял ее идеалы.
Виктор пришел в ужас, узнав об обиде, которую она носила в душе все эти годы. Теперь он понял, почему их примирение никогда не выглядело полным, почему в их отношениях отсутствовали глубина и теплота, которых он так жаждал. Неужели он и правда был таким бесчувственным? Сначала он хотел убедить дочь, что вовсе не намеревался так обойтись с ней, что она, очевидно, неправильно его поняла. Но правда ли это и вообще уместно ли приводить подобный аргумент? Важнее было другое: теперь он знал, что ее ценности были истинными, что она была честной и искренней, и он мог заверить ее в этом без малейших угрызений совести.
Виктор не ограничился пустыми уверениями. Он вспомнил, как однажды в Индии дочь вернулась в их роскошный отель настолько потрясенная увиденной на улицах нищетой, что не могла проглотить и куска пищи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34