Открытка так и не дошла до Джейн. Она затерялась либо на почте, либо в общей куче приходившей в больницу корреспонденции.
Посещения Майкла не приносили такого удовлетворения. Он приводил с собой приятельницу, Рут, и Розмари, присутствовавшей при одной из таких встреч, показалось, что Джейн это было чрезвычайно неприятно. (Она призналась в своих чувствах по этому поводу гораздо позднее.)
В ближайшем будущем должен был начаться третий курс химиотерапии, и мы надеялись, что на этот раз он будет менее мучительным. По рассказам, у других больных он проходил легче. Одна женщина, приехавшая на укол, полежала после него с час, а затем отправилась домой, чтобы заняться хозяйственными делами. Другая женщина, которой вначале было так же плохо, как Джейн, вскоре смогла вернуться на работу, одновременно продолжая лечение. Появились новые медикаменты, побочное действие которых было менее токсичным. Всего несколько лет назад, говорили Джейн медики, ее реакция на процедуры была бы еще более тяжелой.
Она больше не просила нас уйти. Временами нам чудилось в ее глазах нечто похожее на жалость. Тон ее высказываний, которые передавали нам друзья, стал иным. Да, иногда мы действительно раздражали ее, поскольку наше присутствие напоминало ей обо всем, что она потеряет. Она была близка к признанию, что ей, возможно, придется сдаться. «Если я все же умру, — сказала она, смеясь, Джеймсу, — мне будет очень недоставать моих ссор с папой».
Не только родителям предстояло потерять дочь, и они заранее оплакивали потерю. Джейн тоже предвидела боль расставания, переживала ожидавшее ее горе потери родителей, потому что они исчезнут для нее, если не будет на свете ее самой. Ее тревожило наше будущее — она готовилась к тому, что будет ухаживать за нами, когда мы заболеем, заботиться о нас, когда мы состаримся. Как мы будем справляться, когда ее с нами не станет? Но этими мыслями она делилась с друзьями, а не с нами.
Эта новая нежность по-прежнему перемежалась у нее со вспышками раздражения, так сильно расстраивавшими нас, когда она в первый раз вернулась в больницу. «Но почему она так ведет себя, почему?» — настойчиво спрашивали мы друзей. Ответ, который больше всего нас растрогал, поначалу показался слишком надуманным, чтобы ему поверить. Однако чем больше мы над ним размышляли, тем больше смысла в нем обнаруживали. Джейн знала, как сильно мы ее любили, как трудно нам будет пережить потерю. Знала, что чем более любящей дочерью она проявит себя, тем более глубокой будет наша скорбь и тем дольше она будет длиться. Но если она сумеет порвать с нами, в полной мере излить на нас испытываемое ею раздражение, заставить нас принять на себя всю тяжесть его, тогда, возможно, мы увидели бы ее такой, какой она была на самом деле. И мы бы меньше горевали о ней.
— По сути дела, Джейн прямо говорит вам: «Посмотрите же, какое я чудовище», — сказал Джеймс.
— Она пытается внушить вам мысль, что вы ее предали, для того чтобы вы прониклись к ней неприязнью, — твердил другой приятель.
Из тех намеков, которые делала Джейн, мы заключили, что все это вполне могло частично объяснить ситуацию. Джейн была жестокой, потому что была доброй. Возможно. Однако жестокость ее питалась также эгоизмом безнадежно больного человека, которому совершенно безразличны чувства других. Если она знала, что умирает, то это все объясняло и все оправдывало.
Дело выглядело так, как будто она действительно знала правду. Знание приходило к ней постепенно, даже тогда, когда она это отрицала. Самое утешительное, что говорили сейчас врачи, было: «Нет никаких оснований терять надежду». Отсюда, по всей видимости, вытекало, что надежда была на исходе — и Джейн это сознавала.
Между тем исследования не находили у нее каких-либо новых проявлений рака. В моче все еще обнаруживались раковые клетки, но это было обычным после операции, и задача химиотерапии как раз в том и состояла, чтобы побороть это явление. Но она чувствовала, что рак все еще сидит в ней.
— Я не рассматриваю это как наличие у меня Рака с большой буквы, — сказала она Джеймсу. — Я думаю, что это множество маленьких рачков, грызущих меня изнутри подобно крысам, копошащимся в мешке с зерном. Это также похоже на некую жизнь, чье развитие пошло неправильным путем — вместо того чтобы стремиться выйти наружу, она врастает в глубь моего организма.
Джеймс раздумывал, не пора ли попытаться сблизить ее с родителями. Зная, как плохо обстоят дела Джейн, он полагал, что им следует достичь взаимопонимания. Поэтому Джеймс сказал ей, что она вела себя как последняя скотина, особенно по отношению к отцу.
— Знаю, — ответила она. — Но именно ею я и являюсь. Во мне живет скотина. Я не хочу, чтобы папа или мама или кто бы то ни было другой, мне по настоящему близкий, воображал, будто я лучше, чем я есть. Я считаю, что человек должен бороться, в буквальном смысле слова биться за тесное взаимопонимание с другим человеком. Это по сути своей борьба за правду. Я хочу, чтобы люди говорили мне правду, чтобы они достаточно для этого уважали меня. Конечно, если вам скверно, ваши близкие остаются единственными людьми, от которых вы можете с полным правом ожидать, что они скажут вам, как плохи ваши дела, а это тяжелое для них испытание. Когда я веду себя по отношению к людям по-скотски, то поступаю так вместо того, чтобы закричать: я ни от чего не прячусь. Я не притворяюсь. Если мне предстоит умереть, я хочу это знать.
Когда Джеймс передал нам этот разговор, нам стало понятно, почему Джейн от нас отдалилась. Но нам стало труднее скрывать от нее правду. Ибо какова была эта правда? Да, мы думали, что она близка к смерти, может быть, уже умирает, но врачи настойчиво утверждали, что существует какая-то надежда на улучшение ее состояния, что она может прожить по меньшей мере несколько лет. «Нет никаких оснований терять надежду», — неустанно повторяли они, напоминая о ряде известных им случаев подобного улучшения. Так, один врач рассказал нам о человеке, у которого после операции продолжались боли и анализы обнаруживали раковые клетки. После прохождения курса химиотерапии он смог вернуться на работу ( водителем лондонского двухэтажного автобуса) и только восемь лет спустя был вынужден подвергнуться повторной операции. «Когда мы его вскрыли, все его внутренности были черными от рака, но ему было даровано восемь лет плодотворной жизни». Нет, настаивали врачи, пока мы не обнаружим чего-то определенного, у вас нет оснований терять надежду. Мы то были готовы примириться с неизбежным концом, а то верили в возможность благоприятного исхода.
Джейн вероятно была того же мнения. Она то говорила Джеймсу, что хочет знать всю правду, то заявляла, что не желает сдаваться — ясно давая понять, что даже один разговор о возможности смерти означал для нее капитуляцию. Джеймс поддерживал в ней надежду. Он рассказывал о подверженности врачей ошибкам, о недавно перенесенной им самим в Нью-Йорке болезни, когда врач не сумел определить наличие у него простого гепатита, несмотря на желтизну его лица. «Познания врачей все еще весьма поверхностны, — сказал он ей. — Человеческий организм остается для них полутайной».
— Я тоже так считаю, — согласилась с ним Джейн. — Чрезвычайно важно верить и не сдаваться. Воздействие духа на организм человека может быть очень сильным. Я не хочу, чтобы мое тело разрезали. Я не хочу, чтобы с помощью наркотиков меня доводили до бессознательного состояния. Хочу, чтобы мой организм имел все шансы справиться с недугом. Рана, нанесенная растению, иногда зарастает, и оно продолжает расти как ни в чем не бывало. То же самое происходит и с некоторыми насекомыми, например с тараканами. Их органы продолжают расти даже после того, как их отсекает человек. Я хочу дать своему организму такую же возможность.
Однако она говорила также и о том, что ее тело оказалось слабее духа, и Джеймс понял, что, быть может, каким-то усилием воли она заставляет себя примириться с мыслью, что скоро умрет.
Розмари искала удобного случая сказать Джейн правду, которой та, казалось, добивалась.
— Как ты можешь продолжать все время терпеть такие страдания? — спросила она однажды.
Но вместо того, чтобы признаться в том, что она перестала надеяться, Джейн возразила:
— Я помню, как это было раньше.
На это Розмари не смогла ничего ответить, а дочь не пожелала продолжать разговор на эту тему.
Джейн всегда тщательно следила за собой. Когда она не могла содержать себя в чистоте, ей помогали в этом нянечка или Розмари. Но сейчас, насколько могли судить сестры, она была вполне в состоянии встать и пойти в туалет, чтобы помыться. Они знали о ее болях — она жаловалась на них достаточно часто, — но это не делало ее инвалидом, и они старались настроить ее на то, чтобы она сама ухаживала за собой, как могла. Поэтому нянечки не предлагали помочь ей помыться, и она их об этом не просила. Когда же Розмари предложила свою помощь, Джейн в резкой форме отказалась. Виктор пробовал уговорить жену вымыть Джейн, но Розмари оборвала его, заявив, что сейчас не время посягать на ее право распоряжаться собой — оно и так было у нее весьма ограниченным.
Итак, Джейн лежала неумытая. Она даже не чистила зубы. Исходивший от нее запах смущал Виктора. Как-то однажды он извинился перед врачом, который как раз обследовал ее. «Она так слаба, что едва может открыть рот, чтобы поесть, не говоря уже о том, чтобы почистить зубы», — сказал он.
— Мы привыкли к запахам, — легким тоном успокоил его врач. Но не велел сиделкам привести Джейн в порядок. Когда дочь сделала Виктору какое-то особенно обидное замечание, ему захотелось бросить ей: «Джейн, у тебя пахнет изо рта, ты должна что-то с этим сделать», — но остановил себя. Она всегда ухитрялась оставить за собой последнее слово. Когда он все же упрекнул ее — «Джейн, ты ведешь себя по-скотски», она впервые за много дней улыбнулась ему милой, почти кокетливой улыбкой и заявила: «Но я же и в самом деле скотина!»
Глава 6
Вскоре Джейн превели в самый дальний угол палаты, куда сестры не часто заглядывали. Они появлялись, чтобы дать болеутоляющее, но только после обхода других больных, хотя Джейн давно ждала их и страдала без очередной пилюли. Сестрам дали строгий приказ давать пациентам пилюли через каждые два или три часа, поэтому для большей верности они выжидали по три часа. Те из них, которые раньше обменивались с Джейн шутками, теперь уже не останавливались у ее кровати. Они были слишком заняты другими больными, для которых еще могли что-то сделать.
Один молодой специалист обычно заходил к ней в конце дня по дороге домой. Он осведомлялся о ее состоянии, сочувственно расспрашивал о последних симптомах, но это была скорее дружеская беседа, чем визит врача. Сейчас перестал приходить даже он.
Когда Джейн все же удавалось поговорить с кем-либо из врачей, она пыталась узнать, что ее ждет, но редко получала ответ. Хотя никто ей ничего откровенно не сказал, Джейн не пребывала в неведении. По всем признакам приближался конец. Она выводила свои заключения из манеры врачей говорить с ней, из того, что, по всей видимости, они перестали бороться за нее. «Зачем же мне здесь лежать, — спрашивала она, — если они ничего не могут для меня сделать?»
Наблюдение за своим организмом подтверждало такое заключение. Она лежала в больнице уже давно, получая соответствующее лечение и уход, но не поправлялась. Ей становилось все хуже и хуже. Она чувствовала, как день ото дня теряет силы. Ела она очень мало. Как-то раз один из врачей нажал ей на живот и нащупал твердый шар. «Вероятно, запор», — сказал он. Джейн была достаточно настороже, чтобы не обратить внимание на это «вероятно». Если это был не запор, то, возможно, у нее появилась еще одна опухоль.
Тот врач теперь избегал ее. Мы подозревали, что он избегал также и нас, и поэтому попытались договориться о встрече с ним. Нам сказали, что он ушел. А когда он вернется? Его ждали только после окончания часов посещения. «Вы к тому времени уже уйдете».
— Нет, не уйдем, — решительно возразил Виктор. — Мы его дождемся.
Мы уселись возле палаты в коридоре, чтобы не дать ему проскользнуть мимо. Врач пришел поздно вечером, бледный и усталый, и сел на скамью рядом с нами. Ему пришлось сделать несколько операций, сообщил он, а потом еще выступить с лекцией. По-видимому, он пытался убедить нас в том, что не избегал встречи с нами, и мы ему поверили. Быть может также, что никто вовсе не игнорировал Джейн. Беспокойство заставляет человека воображать странные вещи.
Врач рассказал нам о сложности заболевания и о вызываемых им страданиях. Он изо всех сил старался беседовать с нами чисто по-человечески. Говоря о болезни Джейн, он, по сути дела, признавал, как мало известно медицине о меланоме. Специалисты, с которыми нам доводилось встречаться раньше, пытались создать впечатление, будто знают, что они делают и держат ситуацию под контролем. Но этот врач не изображал из себя супермена от медицины. У него не было для нас простых ответов и утешения, да, пожалуй, и хоть какой-то надежды. В прошлом наши разговоры с ним были узкоспециальными и деловыми, сейчас же он заговорил о чувствах. Он сказал, что понимает наши переживания, поскольку у него была сестра, страдавшая неизлечимой болезнью. Когда он навещал ее в лечебном учреждении, это было для него мукой мученической, каждое посещение — кошмаром. Он тоже спрашивал себя, неужели ничего нельзя было сделать, чтобы облегчить ее страдания. «Поверьте мне, — продолжал он. — Я знаю, каковы ваши чувства по отношению к этим чертовым врачам».
Каким-то образом то, что он рассказывал о своей сестре, переплеталось с тем, что он говорил о Джейн, заверяя нас, что и для нее тоже было сделано все возможное. Ее оперировали самые искусные хирурги, ее лечили самыми передовыми методами, за ней был самый заботливый уход. Это звучало так, словно он пытался как-то оправдаться перед нами. Он отзывался о Джейн как о старом друге. «Эта милая девушка», — то и дело повторял он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34