– Василий Степанович, милый, не бу­дём больше говорить об этом. Я вам верю, хочу верить! Может быть, я не права, но тут дело не только в разуме.
– Хорошо, – согласился Каргин, – не будем.
Они замолчали. Я чувствовала себя преступницей по отно­шению к Ирине. Какое я имела право слушать весь этот раз­говор? Войди сюда сейчас Ирина, я, наверно, сквозь землю про­валилась бы.
Я вышла в коридор. Только бы никого не встретить. Но мне не повезло. Едва я подошла к выходу, дверь соседней комнаты открылась, и на пороге показалась Ирина.
– Лида, ты? – удивилась она.
– Да, я вот приходила… Иван Иваныч… – забормотала я. Но Ирина будто и не замечала моего смущения.
В это время на пороге её комнаты показался Каргин.
– Мы сидели, – внезапно сухо и нервно сказала Ирина, – а теперь решили пройтись. Погода, кажется, хорошая, дождь прошёл. Пойдём с нами.
Вот тут-то я и сделала глупость. Мне надо было сказать что-нибудь, отговориться и уйти, а я согласилась. Мне показалось, что если я так внезапно уйду, то это будет неестественно и Ирина поймёт, что я слышала их разговор.
Мы шли молча. Ирина вдруг спросила:
– Вы, Василий Степанович, кажется, инженер?
Я невольно усмехнулась. Ирина разговаривала с Каргиным именно так, как говорят при посторонних.
– Инженер, – ответил Каргин.
– Вам не жаль, что не работаете по специальности?
– Почему это вы вдруг? – спросил Каргин улыбаясь.
– Да нет, просто так, пришло в голову, – смутилась Ири­на. – Я подумала: вот на заводе работают сотни инженерии, тысячи рабочих разных специальностей, и у каждого из них есть своё конкретное дело. Если потерпел неудачу, это его неудача. Ну, а если успех, так это его успех. А у вас – неуда­чи-то на ваши плечи ложатся, а успех делят между собой другие.
– Нет, не жалею, – сказал Каргин, замедляя шаги и обра­щаясь к Ирине. – Мне кажется, что наша «партийная специаль­ность» – самая интересная. Вот вы говорили про славу, что она другому достаётся. Может быть, иногда это и обидно. Но только по мелкому, старинному счету. Есть другой, более современный и более человеческий. Как это? «Пускай нам общим памятни­ком будет…»
Каргин произнёс все это таким искренним, таким убеждён­ным тоном, точно ему было совершенно необходимо убедить нас в правильности его слов.
– Что-то не хочется идти домой. По правде сказать, и на улице-то редко приходится бывать. Пройдём через парк, а? – предложил Каргин после некоторого молчания.
Мне показалось странным предложение гулять по грязи по­сле дождя в пустом парке, но я молчала, понимая, что не мне принадлежит решающий голос.
Мы подошли к парку. Тёмная масса деревьев выросла перед нами. Пряный запах леса почувствовался ещё издали. И казалось, исчезли все голоса города, не гремели машины, трамваи, не было слышно людей, только деревья шумели и слегка по­скрипывали под напором ветра.
– Что ж, пойдём? – робко спросил Каргин, не то пригла­шая, не то советуясь.
Огромные ворота парка были открыты. За ними была абсо­лютная темнота. Фонари в парке не горели, и всё, что было там, в глубине, казалось отсюда, с освещённой улицы, окутанным непроницаемым мраком.
Мы вошли в ворота. Через несколько минут глаза мои при­выкли к темноте, и я различила полукруглую площадку, ска­мейки, расставленные по краю, и в центре небольшой фонтан. Всё это казалось сейчас очень тёмным и безжизненным, и мне очень захотелось побывать здесь в яркий, солнечный день, и чтобы фонтан бил невысокой чистой струёй.
– Пойдёмте ниже, – предложил Василий Степанович, беря меня и Ирину под руки и увлекая нас в круто спускающуюся аллею.
Мои ноги скользили по жидкой грязи, и я должна была держаться за низкую изгородь, идущую по обеим сторонам ал­леи, чтобы не упасть.
– Тут у меня местечко есть одно любимое, – проговорил Каргин, как бы в ответ на моё недоумение. – Летом тут хорошо было. Скоро в Ленинграде ещё два парка будет. Парки Победы.
Мы свернули вправо. Метрах в десяти от поворота я увидела маленькую террасу. Она была совершенно открыта, без навеса, просто площадка и на ней скамейки. Внизу под нами я увидела большую, уставленную скамейками площадь и павильон для оркестра, похожий на чёрную раскрытую пасть.
Здесь было уже совсем тихо й пустынно, только темнота об­ступала нас со всех сторон, сгущаясь там, где были деревья.
– Вот и пришли, – сказал Василий Степанович, усевшись на скамейку и облокотившись на перила. – Летом на эту ска­мейку большой спрос у влюблённых.
– Вы тоже приходили сюда в этом качестве? – спросила я.
– Нет, – не сразу ответил Каргин, – не в этом. Я и бывал-то здесь всего раза два или три. Первый раз случайно забрёл ночью, когда с завода шёл. Голова очень болела. Потом ещё как-то раз приходил. Здесь очень хорошо думать.
Внезапно обстановка перестала казаться мне необычной. Сейчас я чувствовала себя так, будто все вокруг совершенно естественно и всё происходит именно так, как и должно проис­ходить.
– А вот я уже очень давно не размышляла, – сказала Ири­на, глядя в темноту, – очень давно. Была война, и как-то страшно было думать.
– А о будущем? – спросил Каргин.
– И о будущем. Пожалуй, я слишком много видела горя, чтобы быть счастливой одними внешними послевоенными радо­стями: освещёнными улицами, тишиной, спокойными, без воз­душных тревог ночами.
– Но кто думал только об этом? – прервал её Каргин.
– А о другом мне было трудно мечтать.
Они говорили все о том же, что и там, у окна, но здесь была я, и поэтому они говорили другими словами.
– А о чём вы мечтали перед концом войны? Чего бы вам хотелось? – спросила Каргина Ирина, и я почувствовала, что она имеет право задавать ему такие вопросы.
– Мне хотелось, – спокойно ответил Каргин, – остаться на заводе с теми же людьми, которым я говорил, что для победы надо отказать себе во многом, надо по суткам не выходить из цехов, которым мы, большевики, говорили, что надо забыть о личных горестях и заботах. Миллионы людей верили нам, по­тому что знали: мы говорим от имени партии. И когда мы по­бедили, народ ещё раз убедился, что партия была права. И мне хочется и в дни мира идти с этими людьми… Война кончи­лась, – продолжал Каргин, – но людям ещё трудно живётся. И я знаю – не просто верю, а знаю, – что, для того чтобы жилось легко, надо работать, работать не покладая рук. А после такой войны это не так просто, надо преодолеть усталость. И вот мне хочется опять быть с теми же людьми, с людьми, которые нам, большевикам, верят, помогать им преодолевать усталость и дой­ти вместе до тех дней, когда будет легко и счастливо житься.
И вдруг мне показалось – или это интонация его голоса из­менилась, – что он, Василий Степанович, говорит какие-то но­вые, никогда не слышанные мною слова.
– Я получил письмо из Сибири, из нашего филиала, – ска­зал вдруг без всякого перехода Каргин. – Трудно им.
«При чём тут филиал?»–подумала я, хотя знала, о чём шла речь. Филиалом считался завод в далёком сибирском городке, куда во время войны эвакуировались наши цехи. Этот завод расширяется и скоро станет чуть ли не таким, как наш.
– Трудно им, – повторил Каргин. – Они получили большое самостоятельное задание. Будут производить сельскохозяйст­венные машины. А опыта ещё нет. Привыкли к танкам, к пуш­кам. План им дали серьёзный. С кадрами плохо. Наших-то мы почти всех вернули. Холодно там. Зимой, пишут, до шестиде­сяти доходит. Трудно. И люди очень нужны, эх, как нужны уме­лые, опытные работники!
Каргин замолчал, будто забыл о том, что кто-то слушает его.
Ирина сидела рядом со мной, опустив голову, и молчала. Мне очень хотелось узнать, о чём думала она сейчас.
И вдруг я, повинуясь какому-то внутреннему голосу, встала.
– Куда ты? – как-то испуганно произнесла Ирина.
– Да меня же Саша ждёт! – крикнула я уже из темноты. – До свидания, до завтра!
Я почувствовала, что должна оставить их одних, и шла всё быстрее и быстрее.
Уже выйдя из парка, я вспомнила, что так и не поговорила с Каргиным о Саше. «Сегодня это было бы не к месту», – поду­мала я и решила, что зайду к Каргину в партком.
На обратном пути, проходя мимо дома Ирины, я увидела Иванова. Он сидел у двери на вынесенном из квартиры стуле – его обычная ежевечерняя привычка. Я постаралась как можно быстрее и незаметнее пройти мимо старика, но он окликнул меня.
– Ну, как, – спросил Иванов, когда я подошла к нему, – ушли?
Он посмотрел на меня строго, ни капли смущения, которое поразило меня при недавней встрече, не было на его лице. – Ушли, – ответила я, – в парк.
– Так, – как бы про себя проговорил Иванов, и его серые усы зашевелились. – Как думаешь, выйдет у них дело?
Эта неожиданная прямолинейность смутила меня. – Про что вы? – спросила я.
– Сама знаешь, про что, – так же строго продолжал Ива­нов, – про дело говорю. Вздохнуть ей надо, Иришке. Жизнь не остановишь – сам в дураках останешься… А он человек стоя­щий. Требовательный только, к людям требовательный. Ну лад­но, иди себе.
Дома меня ждало письмо. Это было письмо из далёкого во­сточного города. Писала Анна Васильевна, та самая Анна Ва­сильевна, с которой я работала в детском доме во время блока­ды. В письме она сообщала, что детские дома возвращаются из эвакуации и приедут в Ленинград, очевидно, в воскресенье.
Письмо пришло в субботу. За ужином я показала Саше письмо.
– Я хочу поехать на вокзал, встретить.
– Конечно, поезжай, – сказал Саша – он ловил всё время выскальзывающий из-под вилки гриб – и добавил:–Может быть, мне тоже поехать?
Было решено, что я поеду одна.
В ту ночь я долго не могла заснуть.
Саша ещё спал, когда я тихонько, чтобы не разбудить его, выскользнула из комнаты. Я приехала на вокзал и заметила, что перрон сегодня имеет необычный вид. Он был украшен фла­гами, и мужчины и женщины не походили на обычных встре­чающих.
Стрелка медленно двигалась по белому циферблату. Разме­ренным шагом прогуливался по перрону высокий железнодо­рожник с морщинистым бесстрастным лицом. Всем видом он говорил: «Ну вот, я и сделал всё, что было нужно. Больше от меня ничего не зависит. Теперь все надо предоставить естест­венному ходу событий».
Но вот люди задвигались, засуетились, те, что сидели, вста­ли, разговоры смолкли, тревожное ожидание отразилось на ли­цах уже совсем ясно, и я почувствовала, что и меня охватывает странное, щемящее чувство. Все напряжённо смотрели туда, где железнодорожные пути сливаются в одну чёрную полосу. И на­конец далеко-далеко появилось едва заметное облачко пара.
Женщины начали плакать, слёзы покатились и по лицам многих мужчин. Люди побежали вперёд, словно желая встре­тить поезд на полпути. Поезд приближался ежесекундно, взле­тало вверх белое облачко, выстреливаемое из паровозной трубы, вот уже слышны шум, вздохи паровоза и стук колёс. Поезд всё ближе и ближе, все больше вырастает в размерах грудь паро­воза, и теперь уже видно, что он украшен зелёным и красным – хвоей и флагами. И в эту минуту, покрывая все: говор людей и шум поезда, грянул невидимый доселе оркестр.
И вот поезд уже у перрона, улыбающийся машинист выгля­нул из кабины паровоза, и я увидела, что окна вагонов откры­ты и сотни детских головок высунулись в окна. Все, кто был на перроне, бросились к вагонам и дверям. Крики: «Серёжа!», «Боренька!», «Лена!», «Мама!», «Мамочка!»–заглушили ни­кому не нужный оркестр, и я, беспомощно оглядываясь вокруг, почувствовала, что и моё лицо мокро от слёз. Прозвучал гром­кий ребячий крик:
– Те-тя Ли-да!
Туман застилает мои глаза, я ищу того, кто выкрикнул эти два слова; мучительные, давно забытые ощущения охватывают меня. Я обвожу ничего не видящими глазами окна вагонов и-вдруг снова, теперь уже совсем близко, слышу:
– Те-тя Ли-да!
Я молниеносно повернулась и увидела в одном из вагонных окон милое, родное, постаревшее лицо Анны Васильевны и ря­дом с ней, над её плечом, круглую стриженую мальчишескую головку. Это он кричит «тётя Лида», и я, пробившись сквозь толпу обнимающихся, целующихся детей и взрослых, бросаюсь к окну.
– Колька, Колька, родной! Коля! – кричу я.
И снова гремел оркестр и произносились речи. Их слушали взрослые люди с детьми на руках. Детей забрасывали цветами. Потом мы ехали в автобусе, украшенном хвоей и красными лентами.
– Ну вот мы и вместе, – вздохнула Анна Васильевна, когда машина тронулась.
Я оглядела детей. В автобусе было семь мальчиков и двена­дцать девочек. Почти никого из них я не знала. Анна Васильев­на рассказала мне, что дети, которые были тогда в детском доме, живут теперь в семьях: некоторых взяли родственники, других усыновили чужие люди. Детский дом всё время пополнялся но­выми эвакуированными детьми из Ленинграда. Из ветеранов остался только Коля.
И вот он стоял теперь на коленях на кожаном сиденье ря­дом со мной, выросший, одиннадцатилетний, круглоголовый мальчишка, и неотрывно смотрел в окно на улицы, по которым мы проезжали.
– Ну как Ленинград, Коля? – спросила я. Колька повернул голову и сказал:
– Здорово! Фанеры нет, окна цельные…
Я смотрела в его глаза. Я помнила страшный, незабывае­мый взгляд Кольки, взгляд затравленного волчонка. Сейчас это были обыкновенные, живые глаза подростка, – может быть, только слишком пристальные и спокойные.
– А я тебя помнил, тётя Лида, – улыбнулся Коля, отвора­чиваясь от окна. – Всё время помнил. У нас всех ребят усыно­вили, а меня не берут. Злой, говорят, больно. Вот я и думаю: ладно, у меня тётя Лида есть. – Он говорил задорно, даже с вызовом. – А потом думаю: ну ладно, те, которых усыновили, в Ленинград не вернутся, родители-то их постоянно в Сибири живут. А я, думаю, вернусь!
– А тебе очень хотелось вернуться? – спросила я, погла­живая его стриженую голову.
– В Ленинград-то? – переспросил Коля. – А как же? Не вернули бы, так я бы пешком убег. – В его глазах мелькнули упрямые огоньки.
Я молчала, гладила голову Коли, чувствуя огромную неж­ность к этому круглоголовому мальчику с умными, спокойными глазами.
У большого серого дома с колоннами нам пришлось рас­статься. Здесь детям предстояло пройти медосмотр, отдохнуть и разъехаться в приготовленные для них стационары.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20