Теперь мы были наконец вместе.
И когда мы сидели потом у окна и смотрели на залив и он заметил яхту, которую я никак не могла рассмотреть, я снова почувствовала прилив огромного, давно не испытанного сча­стья, оттого что мы вместе, и готова была на что угодно – могла бы пройти тысячу километров пешком или отправиться сейчас на завод и работать несколько суток.
Именно тогда мы заговорили об Ирине, обо мне… о том, как я жила. Это был тот самый момент, которого я так ждала. Пожалуй, ещё никогда в жизни не испытывала я такой потреб­ности рассказать самому близкому мне человеку о том, что со­ставляет мою жизнь теперь. Мне хотелось рассказать ему о том, что происходит у нас на заводе, и о нашей борьбе, обо всём том, что мучает меня сейчас.
Я начала рассказывать и упомянула об Ирине и Каргине и внутренне почувствовала, что мысли Саши остановились именно на Ирине и то, о чём я продолжаю говорить, уже не доходит до его сознания.
И только тогда я поняла, какие говорю глупости. Он при­ехал усталый, измученный, впервые за долгие годы получил покой, и теперь, когда и нескольких часов ещё не прошло с тех пор, как все сбылось, я пичкаю его рассказами о заводе и, чего доброго, ещё начну ему излагать преимущества высокочастот­ной закалки над цементацией!
Я сказала себе: «Он не меньше тебя видел в жизни и всегда был одним из тех, кто идёт впереди. Но надо же дать ему прийти в себя. Подожди, имей терпение. Он отдохнёт и тогда сам будет расспрашивать тебя о жизни завода, о работе. Поможет тебе советом и скажет всё то, что ты хочешь от него услышать».
И я замолчала, перевела разговор на другую тему. Потом ему захотелось выйти из дому и пройти по улицам, по тем местам, где приходилось бывать в блокадную зиму. Но прогулка не удалась. Саша привёл меня к одному из уцелевших горба­тых, тёмных блиндажей. Он предложил спуститься в блиндаж. Но это уже было выше моих сил, мне хотелось назад, ближе к нашему дому, к городу, к свету…
Мы вернулись домой.
И, уже лёжа в постели, я, как в ту далёкую зимнюю ночь, долго-долго не могла, вернее – не хотела, заснуть, чтобы не расстаться с этим чудесным ощущением счастья оттого, Что мы наконец вместе…
Когда я проснулась, он спал, положив на ухо маленькую подушку, по старой своей привычке.
Это была та самая подушка, которую я подарила ему когда-то. Он никогда с ней не расставался и повсюду возил её с собой на фронте.
Его глаза были плотно закрыты, и мне показалось, что сего­дня вокруг них гораздо меньше морщинок.
Было половина седьмого, значит, я спала не больше трёх часов. Но странно, я совсем не чувствовала усталости. Встала тихо, чтобы не разбудить Сашу, выгладила ему костюм, вски­пятила на плитке чай и оставила завтрак.
Пора было идти, дорога до завода отнимала больше часа, но я никак не могла заставить себя выйти из комнаты. Хоте­лось остаться и видеть, как он проснётся, видеть каждое его движение.
Наконец я ушла. До трамвая я почти бежала – не потому, что торопилась, нет, просто мне было хорошо и радостно.
Как только я очутилась в трамвае и начался тот привычный путь, который я совершаю изо дня в день, мысли о заводе и о нашей работе, отошедшие вчера на второй план, снова захва­тили меня.
Я вспомнила, что сегодня в десять часов состоится важное совещание у директора завода. От этого совещания зависело очень многое.
Я вбежала в лабораторию в девять часов. Все уже были в сборе. Ирина, Лебедев, Рая сидели в первой комнате, и, как только я вошла, Ирина подняла голову и спросила:
– Приехал?
Этот вопрос застал меня врасплох. Через час на совещании будет решаться вопрос о нашей работе. Я знала, что последние ночи Ирина спала не больше двух часов. Откровенно говоря, я и сама, как только стала приближаться к заводу, не могла уже думать ни о чём, кроме как об этом совещании, а теперь вопрос Ирины снова вернул меня к Саше.
– Приехал, – сказала я, и все, кто был в этой комнате, стали поздравлять меня.
Я хотела поблагодарить, но в этот момент дверь отворилась и на пороге появился… – нет, мне даже теперь трудно поверить в это; бывают же на свете такие совершенно неожиданные встречи! – на пороге нашей комнаты появился Ольшанский, тот самый Ольшанский, с которым я встретилась на Ладоге.
Он был в желтоватом летнем плаще и с большим портфе­лем в руках, но я сразу же узнала его.
– Это лаборатория, товарищи?
Он стоял в дверях, длинный, худощавый.
– Лаборатория, – ответила Ирина, чуть подаваясь вперёд.
– Так вот, мне бы инженера Вахрушеву, – спросил Оль­шанский.
Ирина ответила:
– Это я.
Ольшанский кивнул.
– Будем знакомы. Ольшанский. Корреспондент из Москвы.
Он бросил на стол блестящий, канареечного цвета портфель и протянул Ирине руку. Меня он не заметил, я стояла в стороне.
– Так вот какая штука, уважаемая товарищ Вахрушева, – говорил Ольшанский. – Я, видите ли, собираюсь писать коррес­понденцию о вашем заводе. Ну, в плане восстановления Ленин­града и всё такое прочее. Я провёл на заводе несколько часов. Под самый конец мне сказали в парткоме, что в вашей лабо­ратории работают над каким-то новым способом закалки или что-то в этом роде.
Я наблюдала за Ириной. Несколько секунд она молчала. Потом улыбнулась и, тряхнув головой, сказала:
– Ну что ж, спасибо, что зашли. Мы очень нуждаемся в помощи. Прежде всего, что вас интересует?
– Я полагаю, что прежде всего мне надо знать, чем вы тут занимаетесь, – продолжал Ольшанский.
– Отлично, – снова кивнула головой Ирина. – Только вы извините меня, через час я должна докладывать на важном со­вещании. Вам все расскажет моя помощница. Хорошо? А по­том, если будет что-нибудь неясно, мы поговорим.
– Прошу, – согласился Ольшанский.
И тогда Ирина обвела взглядом комнату, отыскивая меня, и, найдя, сказала:
– Лида, расскажи товарищу.
– Так вот, товарищ Лида, – прервал Ольшанский Ирину, поворачиваясь ко мне, – вы рассказывайте мне так, будто я зулус и ничего не понимаю.
Наши глаза встретились. Я стояла улыбаясь и смотрела прямо на него. Ольшанский немного отступил, на лице его по­явилась растерянная, недоумевающая улыбка, потом он сделал ко мне два неуверенных, робких шага.
– Простите… Мне кажется…
– Ничего вам не кажется, – весело ответила я, – все это так и есть на самом деле.
Тогда он подбежал ко мне, схватил за руки и стал трясти их, повторяя:
– Ладога? Правда? Ладога? Ведь это вы? Ну конечно, вы!.. Вот так встреча! Ах, чёрт возьми, вот так встреча!
Я увела его в соседнюю комнату.
– Как же все это? – бормотал он по дороге. – Нет, вот по­думайте, как же всё это произошло?. Как вы попали сюда?
– Я могла бы задать вам такой же вопрос.
– Ну, какое сравнение! – ответил Ольшанский. – Я кор­респондент, я Фигаро, то здесь, то там. А вот вы…
– Ая всё время здесь. А «там» не бываю, – рассмеялась я. – Помню, помню, – как бы про себя говорил Ольшанский, – в машине ехали… Вы меня тогда… – Он вдруг осёкся и по­краснел.
Мне было странно видеть Ольшанского краснеющим, словно девушка. Я поняла причину и решила ещё больше подзадо­рить его:
– Да, да, а потом в «Астории»… Помните, я номер открыла шпилькой…
– А-а, – облегчённо протянул Ольшанский, словно осво­бождаясь от каких-то сомнений. – Ну как, встретили?
– Да, – ответила, – но только вчера.
– Что? – удивлённо переспросил он, проведя рукой по гла­зам. – Что за фантасмагория?
– Да нет никакой фантасмагории. Мы тогда тоже виделись. А вчера встретились уже окончательно. Насовсем.
– Так, так, – пробормотал Ольшанский и, широко улыб­нувшись, пробасил: – Ромео и Джульетта! – И вдруг доба­вил: – А я вот один. И всё время войны один, и сейчас один. Неуживчивый характер. И корреспондент к тому же. Все рыс­каю по белу свету и пишу про чужое счастье.
В голосе его зазвучали грустные нотки.
– Знаете что, – предложила я, – приходите к нам в гости. Посидим, вспомним Ладогу.
– К вам? – растерянно повторил Ольшанский.
– Ну да, конечно, – подтвердила я, – к нам, ко мне и к Саше. Ведь вы же знакомы?
– Он здесь? – спросил Ольшанский, будто не поняв всего того, что я ему говорила раньше. – Значит, вы в самом деле вместе? – Теперь он окончательно пришёл в себя. – Значит, всё в порядке? Вот здорово! Да это, знаете ли, тема для очерка. Ну, может быть, не сейчас, а, скажем, к годовщине прорыва блокады, ей-богу!
Я рассмеялась, потому что вспомнила, как он тогда, на ла­дожском ветру, «выжимал» из меня материал для очерка.
– Но сейчас я вам буду рассказывать про другое, – сказа­ла я. – Ведь так? У нас, когда вы придёте, мы устроим вечер воспоминаний, а сейчас будем говорить не о прошлом, а о бу­дущем. Хорошо?
– Ну ясно, дело – прежде всего, – пробасил Ольшанский. – Одну минуту!
Он схватил свой канареечный портфель и, отдёрнув мол­нию, вытащил блокнот.
– Итак, я слушаю. Но помните, я зулус. Прошу попроще и поконкретнее.
– Хорошо, – ответила я, стараясь собраться с мыслями, – попробую.
– Наш завод – сталелитейный, машиностроительный, – начала я, стараясь, чтобы всё было как можно яснее. – Он вы­рабатывает части машин и сами машины. Таким образом, мы прямо или косвенно участвуем в создании тысяч самых разно­образных вещей. Но этого мало. Наш завод является как бы заводом-институтом. Он выпускает машины-уникумы, машины-оригиналы. Потом другие заводы будут выпускать «копии». Почти в каждой машине, будь то трактор, самолёт или паро­воз, имеются движущие части. Эти части изнашиваются скорее других, потому что испытывают на себе силу трения и дейст­вие вибрации. Понятно?
– Вибрация? – Ольшанский слегка помахал пальцами в воздухе. – Понятно.
– Ну вот, – продолжала я, – таким образом, вам должно быть ясно и то, что эти самые движущие силы должны быть особенно прочными.
– Элементарная логика, – кивнул головой Ольшанский.
– Но не просто прочными, – разъяснила я. – Просто проч­ность влечёт за собой ломкость, хрупкость. Движущая деталь должна быть и прочная и в то же время податливая…
– Переход от формальной логики к диалектической, – усмехнулся Ольшанский.
– Если хотите – да! Это достигается цементацией… Дойдя до первого специального понятия, я остановилась. Мне очень хотелось, чтобы Ольшанский понял всё до конца.
Если нас действительно поддержали бы в центральной газете, мы могли бы праздновать победу. Я тщательно подбирала сло­ва. Важно было, чтобы Ольшанский не только понял, но и за­интересовался нашим делом.
Я посмотрела ему в глаза. Он слушал внимательно.
– Что же такое цементация? – продолжала я, как заправ­ский лектор, стараясь подражать инженеру Горяеву, одному из лучших преподавателей нашего техникума. – Цементация есть тот процесс, которому надо подвергнуть сталь, чтобы наделить её свойствами, о которых я говорила: твёрдой поверх­ностью и вместе с тем вязкой сердцевиной. Цементация произ­водится посредством горячей обработки металла. Чтобы цемен­тировать металл на одну десятую миллиметра глубины, надо подвергать его обработке в течение часа при температуре около девятисот градусов. Вот и представьте себе: сколько надо за­тратить времени, чтобы цементировать деталь на глубину, ска­жем, двух-трёх миллиметров?
Я снова сделала паузу и взглянула на Ольшанского. Он ничего не записывал и смотрел не на меня, а куда-то мимо. «Не получается, – решила я. – Не умею рассказывать. Надо пойти за Ириной. Нельзя рисковать». Но в это время Ольшан­ский посмотрел на меня в упор и улыбнулся:
– Ну, профессор?
И я тоже улыбнулась и стала продолжать. Я рассказала ему о том, что ещё перед войной учёный Вологдин предложил заменить сложный процесс цементации поверхностной закалкой металла посредством токов высокой частоты. В этом случае закалка стала бы минутным делом. Получилась бы огромная экономия во времени, не говоря уже об улучшении качества самой закалки.
– Так в чём же дело? – прервал меня Ольшанский. – Ка­лите себе на здоровье по этому самому способу, раз все так ясно.
Тут меня точно подстегнул кто-то. Я сразу сбилась со своего «профессорского» тона. Воспоминания нахлынули на меня.
…Я вспомнила, как однажды после работы – это было уже давно – Ирина дала мне прочесть книгу Вологдина и как на другой день рассказала мне о своих планах по внедрению на нашем заводе этого метода. Я вспомнила, как горели большие глаза Ирины, когда она говорила, какую это произведёт рево­люцию на нашем заводе, и как бегал её карандаш по бумаге, когда она подсчитывала примерную экономию.
Я вспомнила, как мы пошли с нашим предложением к глав­ному металлургу Абросимову, нашему главному «врагу»…
В ушах моих зазвучали спокойные, размеренные слова Абросимова, что никакой Америки мы своим предложением не открываем, что способ Вологдина давно известен и приме­няется, но применяется там, где есть поточное производство и стандартные, раз навсегда установленные размеры деталей. Это, так сказать, уже вчерашний день техники. Но у нас на заводе, при огромном разнообразии деталей, применение вы­сокочастотной закалки – просто утопия.
С этого всё началось. Наша лаборатория повела войну. Мы были и у главного инженера, и у директора завода, писали письмо в наркомат, спорили до хрипоты. Не знаю, как это всё получилось, но дело с закалкой захватило меня, я места себе не находила оттого, что всё было так ясно, но люди знающие, авторитетные люди не соглашались с нами. Нас убеждали, доказывали, что внедрение высокочастотной закалки на нашем заводе было бы сизифовым трудом, что, не говоря обо всём прочем, пришлось бы поднять тысячи чертежей, просмотреть и выбрать тысячи вырабатываемых на нашем заводе деталей и для каждой из них конструировать индуктор – специальное приспособление, в котором деталь проходила бы закалку.
Иной раз мы сами пугались трудностей, вставших перед нами, уже готовы были сдаться, перейти на чужую, противопо­ложную точку зрения, но потом, оставшись одни, снова готовы были идти в бой. Тогда я чувствовала себя так же, как в ту страшную зиму, когда мне поручили организовать детский дом и я поняла, что организую его во что бы то ни стало, хотя и не знала, с чего начать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20