– Я уже была в милиции.
Больше она не произнесла ни слова. Разделась и легла в постель. А я сидел в кресле, и мне казалось, что что-то огром­ное, тяжёлое обрушилось на меня и нет никаких сил, чтобы освободиться от этой тяжести, сдвинуть её.
Проснувшись, я уже не застал Лиду. Вспомнил обо всём происшедшем и в первый раз за всё это время пожалел, что проснулся и что снова начинается день. Потом я подумал: «Да, ведь сегодня напечатана та статья; Лида, наверно, уже чи­тает её».
Но эта мысль ничего не прибавила к той тяжести, которая лежала на мне. От всего происшедшего вчера я испытывал та­кую сильную боль, что увеличить её было уже нельзя.
Я поехал на завод. Войдя на заводской двор, я увидел вы­вешенную в витрине многотиражку. Статья Абросимова зани­мала почти всю вторую полосу.
Едва я появился в редакции, в общей комнате, как несколь­ко человек – литсотрудники, машинистка и корректор – в один голос крикнули:
– Вот и Савин пришёл!
И почти тотчас же из редакторского кабинета раздался знакомый хриплый голос:
– Савин? А ну, давай, давай сюда!
Я вошёл в закуток. Редактор сидел, склонившись над боль­шим развёрнутым листом московской газеты. Он сказал:
– Ну, удружил, нечего сказать. Помог…
Я не понимал, о чём он говорит, и, откровенно говоря, мне была даже безразлична причина его недовольства.
– Кой чёрт угораздил вас заказывать Абросимову эту ду­рацкую статью? – говорил редактор. – И кой чёрт вас дёрнул сделать это именно вчера? Ведь жили мы до сих пор без его статьи?
– Да в чём наконец дело? – не выдержал я.
– Вот, вот в чём дело, – прохрипел редактор, показывая московскую газету и тыча в неё пальцем.
Я стал читать статью. Речь шла о нашем заводе. Описыва­лось восстановление завода после окончания войны. В конце статьи два абзаца были посвящены лаборатории. Было написа­но: «Там, в заводской лаборатории, работают подлинные нова­торы, подлинные энтузиасты своего дела, которые, к стыду руководства завода, не всегда пользуются заслуженной под­держкой и помощью». Назывались фамилии Ирины и Лиды.
И вдруг я почувствовал облегчение, точно кто-то приподнял навалившуюся на меня тяжесть. Мне стало как-то легко, даже радостно. И вместе с тем мне показалось, что центральная га­зета поторопилась опубликовать эту статью. Это мешало объек­тивному рассмотрению вопроса.
Ко мне подошёл Андрюшин. Он торжествующе сообщил мне, что закаливать кольцо для башни завалочной машины поручили лаборатории.
К вечеру я узнал, что кольцо уже закалено и с честью вы­держало все испытания. Это меня очень обрадовало. Я знал, как довольна будет Лида. И мне казалось, что в этой радости простится и моя невольная вина.
Однако, придя домой, я не застал Лиду. На столе лежало письмо.
«Саша, – писала Лида, – я у Ирины. Иначе я не могу, мне очень трудно. Я буду стараться отыскать Колю. То, что проис­ходит у нас с тобой, очень серьёзно. Я убедилась: сегодня мы с тобой разно смотрим на жизнь. Я говорю – сегодня, потому что надеюсь на завтра. Для меня мало того, что есть. Мне хо­чется всё время идти вперёд. Ты знаешь, как я понимаю это слово? Это не простое слово. Оно не только в работе – оно в каждом шаге, в каждом движении души.
Я знаю, что и ты хочешь идти вперёд. Но ты вообразил себе некую гладкую дорогу, всеобщий мир и согласие. Тебе ка­жется, что я нарочно не иду по этой дороге, а ищу другой, уха­бистой, трудной. Но это чепуха, Саша. Гладкой дороги нет. Там, где ты видишь споры, основанные на недоразумении, – там я вижу борьбу. Там, где ты видишь возможность догово­риться («ведь люди-то свои, советские!»), – там я не вижу иной возможности, кроме драки, жестокой, открытой…
После всего того, что люди пережили и познали на войне, ценность жизни повысится неизмеримо и в жизнь войдёт что-то новое, очень высокое, очень важное, потому что она будет строиться руками людей, победивших в этой невиданной войне.
Я не ухожу от тебя, – это было бы бегством. И главное – я ещё люблю тебя. И потому хочу видеть тебя таким, каким знала, – сильным, идущим вперёд. Я верю, что так и будет.
Но сейчас я не могу иначе.
Лида».
Я сидел в комнате один. Стемнело. Было тихо, за окном за­светились фонари, шёл мокрый снег, дул ветер, и казалось, кто-то пригоршнями бросает в моё стекло жидкую кашицу. У меня было ощущение, что жизнь остановилась вот на этой тянущей­ся сейчас минуте и уже больше не будет ничего, совсем ничего.
Несколько раз в сознании моем всплывала мысль: «Как всё это произошло?» Но я чувствовал, что не в силах отдать себе отчёт. Мне было физически больно думать обо всём этом.
Она не ушла от меня совсем, я знал это, мы не «разошлись» с ней в обычном смысле этого слова. Но то, что произошло, было не лучше. Там по крайней мере была бы ясная причина, устранив которую можно было бы спасти дело, тут же было что-то неопределённое, туманное и не за что было ухватиться.
Так я сидел в своём кресле, в том самом, где, мне казалось, могу просидеть всю жизнь, как вдруг в дверь постучали.
Я никого не ждал, ко мне никто не мог прийти. Я обер­нулся. На пороге стоял прораб Крайнов.
– Здорово, мирный житель, – приветствовал меня капи­тан. – Я вот тут лестничные клетки осматривал, завтра при­ступим к работе. Проходил мимо двери – дай, думаю, зайду.
Скоро парки Победы сажать пойдём, – может, из инвентаря что-нибудь надо?
Я ничего не ответил.
– Чего ж в темноте сидишь? – спросил капитан и, поша­рив рукой по стене, повернул выключатель.
– Потушите свет! – крикнул я. – Я не могу сейчас ни о чём разговаривать. Я не хочу! Зайдите в другой раз.
Прораб пристально посмотрел на меня и погасил свет.
– Ты извини меня, капитан, – добавил я. Мне стало стыд­но за свой тон. – Ты зайди в другой раз.
Но капитан не ушёл.
– А помнишь поезд Рига – Верхнегорск? – спросил он. – Мне тогда тоже говорить не хотелось. А ты мне в душу лез, помнишь? Я тебе говорил: уйди! А ты разве ушёл? Ну вот, те­перь моя очередь. И чтобы счёт подвести, нас, двоих, пожалуй, будет мало. Давай уж всю семью соберём. Жену свою позови. И парнишку давай сюда… Колька, кажется?
Я вскочил с кресла, сбросив руку капитана, которую он по­ложил мне на плечо при этих словах.
Несколько минут мы молча стояли друг перед другом.
– Нет, капитан, никого я не могу позвать. Мы с тобой по­менялись ролями… Теперь моя очередь…
Капитан молчал. А я говорил, торопясь высказать все до того, как он скажет что-нибудь такое, что отобьёт у меня охоту продолжать.
– Вот так получилось… Нет её, нет Лиды. Я остался один, совсем один. И мальчик ушёл ещё раньше. Вот…
– Эге, – протянул капитан, прищурившись, – значит, то­гда, на вагонной площадке, я был прав. Нельзя было верить?
– Нет, нет! – воскликнул я. – Нет, совсем не то. Она бы­ла и осталась такая же, верная и правдивая… Тут что-то дру­гое, совсем другое.
– Что же другое-то? Не понимаю, – пожал плечами капи­тан. – Э, нет, выходит, ты мне всё равно проспорил.
Меня разозлило его напоминание о каком-то нелепом споре в то время, когда меня постигло настоящее, большое горе,
– Эх, капитан, какие тут могут быть счёты?
– Не-ет, могут, – возразил прораб и повторил:– Нет, мо­гут. Ты вот скажи мне, как же это всё так у тебя получилось? Вот построил я для тебя дом, торопился комнату для тебя от­делать, чтобы тебе после войны хорошо жилось, – а ты что же, а?
– Я был доволен, – поспешно ответил я. – А она – нет.
Ей всё время надо было чего-то большего. Ей всего было мало…
– Чего же мало? Ширпотреба, что ли? – иронически заме­тил капитан.
– Нет, нет, – горячо заспорил я, – совсем, совсем другое. Она все в гору, в гору шла, понимаешь, а я…
– Так… – протянул опять капитан. – А у тебя с дыханием, значит, не в порядке? Вас не по болезни ли демобилизовали?
– Уходи, капитан, – попросил я, чтобы положить конец всему этому.
– Нет, я ещё не уйду, – упрямствовал капитан, – мне по­говорить охота. Значит, жена от тебя, как я понимаю, ушла…
– Нет, нет, – прервал я его, – она не ушла, она просто по­ехала в Сибирь на новостройку.
Я сам не знаю, зачем я соврал. Это было первое, что при­шло мне в голову.
– А тебя с собой не взяла?
– Нет, я сам не поехал. Но она вернётся, обязательно вер­нется.
– Так, – проговорил капитан, – значит, баба в атаку ходит, а мужик её в блиндаже дожидается… Ну ладно, факт фактом: жены нет, ребёнок…
– Зачем ты пришёл, капитан? – тихо спросил я.
– Посмотреть на тебя пришёл. Теперь уйду.
Он встал и, ни слова больше не говоря, не попрощавшись, ушёл.
После его ухода я ещё сильнее почувствовал своё одиноче­ство. «Зачем он приходил? – думал я. – Что привело ко мне этого странного, угрюмого человека? И почему я сидел и мол­чал как пришибленный, когда он допрашивал, издевался надо мной?»
Но я обманывал самого себя. Во мне было сейчас два су­щества, и одно бурно протестовало против вмешательства Крайнова, но другое все громче и настойчивее утверждало, что он прав. И постепенно этим вторым голосом окончательно был заглушён первый. И мне захотелось, чтобы прораб снова был тут и говорил со мной и я мог бы спорить с ним, сам всё более и более соглашаясь.
И вдруг все происходящее снова встало передо мной. Так бывает: иногда долго думаешь о чём-либо, целое как-то уходит из поля зрения, и постепенно начинаешь думать о деталях и видишь только частность; но вдруг что-то происходит, и ты снова видишь все целиком, и это подавляет тебя.
И вот все случившееся: последние месяцы нашей жизни с Лидой, Коля, первые размолвки, начавшееся отчуждение и, на­конец, отъезд – все это снова встало передо мной.
Но раньше каждый раз, когда все это проплывало в моём сознании, я не понимал причины случившегося, испытывал чувство обиды, и во мне возникала уверенность, что я прав, что я не сделал ничего, что дало бы Лиде повод поступить так, как она поступила.
Теперь же было иначе. Я почувствовал, что сам делал что-то не то, что я чего-то не понял в Лиде, что я долго и тщетно пытался уверить себя, что она все такая, какой была до войны, а она изменилась, и я даже хорошо не знал, какая она теперь.
Уход Коли встал передо мной в каком-то ином, страшном для меня свете. «Ты мешал жить человеку, – сказал я себе, – ты помешал ему расти, радоваться, узнавать мир…» Я начинал понимать, что живу иначе, чем многие окружающие меня лю­ди. Я начал перебирать их в памяти. Прораб Крайнов, Ирина, Иванов. И, наконец, Лида, моя Лида!
Да, в их жизни было что-то очень большое и очень высо­кое, что давало им силу жить так, как они живут.
А тут ещё Коля…
Мне почудилось, что, если бы время повернуть назад и мы с Лидой снова оказались бы вместе, все у нас пошло бы иначе. И как только я подумал об этом, мне непреодолимо захотелось увидеть её, я понял, что не могу, никак не могу жить без неё.
Я почувствовал, что не в состоянии больше оставаться один в комнате, накинул кожанку и вышел на улицу. На улице бы­ло пустынно. По-прежнему шёл смешанный с дождём снег. Вода в лужах рябилась от ветра. Вдали шумел Кировский за­вод. Я пошёл по направлению к центру города, сам не знаю зачем.
Я осмотрелся. Вокруг меня раскинулся обычный, деятель­ный, мирный город. Окна домов были освещены, где-то звенел трамвай, проносились машины, разбрызгивая лужи.
И я понял, что тем человеком, с которым мне сейчас больше всего хотелось бы встретиться и поговорить, был Каргин.
Я знал, что Каргин живёт в заводском доме, и, вскочив трамвай, поехал по направлению к заводу.
Мне не было известно, в какой квартире живёт Каргин. На моё счастье, человек, вышедший из подъезда, назвал мне номер квартиры. Я поднялся на третий этаж и остановился перед дверью в нерешительности. Уже ночь. Каргин, наверно, спит, если только он дома. Но всё же я постучал.
Тотчас же за дверью раздались ровные, спокойные шаги, точно кто-то стоял и дожидался моего стука. Затем дверь от­крылась, и я увидел Каргина.
Он спокойно посмотрел на меня и сказал:
– Товарищ Савин? Проходите.
Я не стал объяснять причины столь позднего посещения. Мы вошли в небольшую квадратную комнату. У широкого, за­навешенного тяжёлой шторой окна стоял письменный стол, на нём горела лампа и лежала раскрытая книга. Одна стена ком­наты была занята книжными шкафами. У другой стояла кро­вать, и над ней висел большой портрет Ирины. То, что здесь был портрет Ирины, ободрило меня.
– Я не разбудил вас? Или вы читали? – спросил я, ука­зывая на книгу.
– Да, – ответил Каргин и кивнул мне на кресло. – Ну, как дела в газете?
Он спросил это таким тоном, точно мой визит был самым обыкновенным посещением секретаря парткома в обычное, ра­бочее время.
– В газете? – переспросил я. – С газетой ничего. Вот толь­ко с закалкой тогда мы сели. И с центральной прессой разо­шлись.
– А по существу? – поинтересовался Каргин, смотря на меня своими спокойными глазами.
– Что «по существу»? – не понял я.
– Кто был прав по существу? – повторил Каргин.
– Ну, очевидно, не Абросимов, – сказал я. – Ведь кольцо-то закалили.
– Вот я об этом и говорю, – с чуть заметной улыбкой про­говорил Каргин, – и это куда важнее, чем самый факт расхож­дения с центральной прессой. Кстати, есть приказ министер­ства о внедрении ТВЧ в производство на нашем заводе. Прибы­вает новая аппаратура… Теперь вот что, – добавил Каргин после паузы, – Хорошо, что вы зашли. Целесообразно было бы поднять вопрос в нашей газете о помощи сибирскому филиалу. Вы ведь знаете об этом заводе?
Я ничего не ответил, и Каргин продолжал:
– Это наш питомец, он родился во время войны от нашего завода. Однако в течение этой пятилетки перерастёт нас на две головы. Это будет огромный завод. Вот посмотрите.
Каргин подошёл к одной из книжных полок и взял большую папку. Он раскрыл её и, кладя на стол, сказал:
– Вот посмотрите… Это общий вид завода. Такой, каким он будет в тысяча девятьсот пятидесятом году. Может быть, целе­сообразно поместить в газете снимок с этого рисунка?
Я посмотрел на рисунок. На большом листе плотной бумаги был изображён в красках огромный завод. Я увидел заводские корпуса, цехи, двор, похожий на городской бульвар, и вдали чуть приметную синеву реки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20