»
Я торопливо позавтракал. Мне хотелось как можно скорее приняться за работу, о которой я мечтал ещё вчера. Я решил заняться нашей комнатой.
Вчера, гуляя по городу, мы зашли в магазин и накупили всякой всячины. Груда свёртков лежала у двери – там, где мы их вчера положили. Я стал медленно ощупывать каждый свёрток, стараясь догадаться, что это такое, и потом разворачивал бумагу и выкладывал вещи на стол. Это доставляло мне боль­шое удовольствие. Наконец всё было развёрнуто, и весь стол оказался уставлен металлической посудой и стеклом. Все это радостно блестело на солнце.
Я чувствовал себя так, будто уже вторые сутки длится очень весёлый праздник, а главное – не видно ему конца.
Я засучил рукава рубашки. Решил начать с посудного шкафа. Мне не стоило труда передвинуть его: шкаф был почти пустой. Водворив его рядом с дверью, я стал ставить в него посуду.
В дверь постучали. На пороге стоял высокий человек в за­пыленной военной гимнастёрке со споротыми петлями для по­гон, в пилотке, очень не идущей к его длинному лицу. Правая рука человека была опущена, левую он держал в полусогнутом состоянии.
– Прораб, – сухо бросил человек вместо приветствия. – Хочу посмотреть, как у вас рамы пригнаны. – Не дожидаясь ответа, он шагнул к окну и, ухватившись правой рукой за раму, потряс её.
– Ну как? – весело спросил я.
– Как обычно, плохо, – резко ответил прораб. Он снова ухватился за раму и потянул её с такой силой, словно хотел оторвать.
– А по-моему, в порядке, – заметил я.
– Вот я им пропишу порядок! – выругался прораб. У него был хриплый голос.
– Вот что значит специалист, – продолжал я. – А мне ни­чего и не заметно.
– Вы заметите зимой, когда будет поддувать из щелей, – сказал прораб так, будто я был виноват в этом.
Меня поразил голос прораба. Я готов был поспорить, что где-то слышал уже его. И я спросил:
– Послушайте, дорогой товарищ, а мы с вами нигде не встречались? – Я очень хотел, чтобы этот человек вспомнил меня, и тогда мы сейчас сели бы за стол и выпили бы за нашу встречу.
– Не припомню, – сухо отозвался прораб. – На фронте, мо­жет быть? Бывали?
– Конечно, – поспешно ответил я. – Бывал здесь и в При­балтике. А вы?
– Не припомню, – так же сухо и не отвечая на вопрос, заявил прораб и добавил: – Может, машину где-то вместе жда­ли. На контрольно-пропускном. – Он усмехнулся.
«Вот чёрт! – подумал я. – Эта усмешка! Нет, я определённо уже видел когда-то эту злую, иронически пренебрежительную усмешку».
– Я недавно демобилизовался, – продолжал я, решив во что бы то ни стало вызвать его на разговор. – И знаете, очень странно попасть в дом, который знал раньше. В этой самой комнате был артиллерийский наблюдательный пункт. А теперь вот снова жилье.
Это сообщение не произвело на него никакого впечатления.
– Это вам просто повезло, – ворчливо заметил прораб. – Вот если бы мы раньше правое крыло стали восстанавливать, вам бы и к зиме не въехать.
– Медленно строят?
Этот вопрос нашёл в нём больше отклика, чем все мои вос­поминания.
– Медленно? – вдруг оживившись, переспросил прораб. – Плохо строят – это будет вернее сказать. Когда я сапёрным батальоном командовал, под суд бы за такое строительство отдал.
– Чем же плохо? – спросил я.
– А вот чем. У нас есть молодчики, которые забывают, что дом – это тебе не блиндаж строить. В прошлом году я одно строительство принимал, так чуть до драки дело не дошло. Осмотрел – вижу: окна во многих местах «застеклены» фане­рой. Стены плохо выкрашены. А в общежитии для строитель­ных рабочих даже сушилки нет. Во всех этажах только три водопроводных крана. По утрам у каждого крана очередь бы выстраивалась.
– Ну и что же?
– Я им показал кузькину мать! – со злобой выкрикнул прораб, и кулак его правой руки сжался. – Я им говорю: «На сколько лет, сукины дети, строите? На пяток али на десяток? А вы на двести лет постройте». Они мне в ответ: «Тот дом, который на этом месте разбомбило, не лучше был». А я говорю: «Мне наплевать на то, что было. Я хочу, чтобы теперь здесь стоял хороший дом». И пошли тут разговоры! И политика в ход пошла, я, мол, не понимаю задач восстановления, потом ссылки разные, что материалов нет, контролёры придирчивы. А я слу­шаю все это и думаю: «Точно всё это – материалов мало и качество неважное, но о главном, думаю, вы, подлецы, молчите: нет в вас желания, чтобы всё было лучше, лучше, чем прежде». Вот и теперь, скажу десятнику насчёт рам, а он мне в ответ: «Пусть, Виктор Григорьевич, благодарят, что такие рамы по­ставили, при полной-то вентиляции хуже было бы». Эх!
Меня поразила та злоба, я бы сказал – ненависть, с кото­рой этот человек говорит о людях, которые, с его точки зрения, не хотят, чтобы «было лучше». Я почувствовал, что дело здесь не в оконных рамах и в краске, а в чём-то другом, более важном.
И тогда я спросил, потому что уже вспомнил, где встречал этого человека:
– Значит, всё уладилось?
Он посмотрел на меня в упор и спросил!
– Это вы про что?
– Про поезд Рига – Верхнегорск. Помните?
– Ну, это вы зря, – недовольно ответил прораб и отвернул­ся. – Нечего про то вспоминать. Было и прошло.
Видимо, и он вспомнил меня.
– Ну, я пошёл, дела ждут.
У двери он обернулся и сказал, усмехнувшись:
– С возвращением!
И ушёл. Я стал восстанавливать в памяти подробности моей встречи с этим человеком.
…В конце 1943 года меня вызвал редактор фронтовой газеты и сказал:
– Мы вам интересную командировочку придумали: поез­жайте-ка в тыл, в Верхнегорск, туда два ленинградских завода эвакуированы. Вы ведь специалист по Ленинграду. Вот и да­дитё нам несколько подборочек на тему «Тыл и фронт неде­лимы».
Ночью редакторский «виллис» повёз меня к вокзалу. В го­роде было темно. Мы медленно ехали по городскому бульвару. Была поздняя осень, и пахло пряным запахом увядающих де­ревьев. Впрочем, преобладающим запахом был запах гари, ка­менной пыли и извёстки – запах недавних боёв.
Шофёр подвёз меня к вокзалу. Я с трудом достал билет до Верхнегорска. Мне предстояло ехать почти пятеро суток. Билет мне достался жёсткий, но плацкартный. Вагоны брали с боя. Когда я уже был у входа в вагон, какой-то офицер резко от­теснил меня и пробился в вагон первым.
Я устроился на третьей полке. В вагоне было душно и тем­но. Я смотрел вниз, но людей не различал и только слышал, как шумели, толкались и грохотали вещами в темноте.
– В атаку пошли! – раздался возле меня чей-то сдавлен­ный, едкий голос.
Внизу что-то прогрохотало. Должно быть, упали чьи-то вещи.
– Так его! – снова прозвучало возле меня.
Я напряжённо вглядывался в темноту, чтобы рассмотрев говорящего. Человек этот, очевидно, был моим соседом и рас­полагался где-то рядом, на второй или на третьей полке, но гла­за мои ещё не привыкли к темноте.
Наконец шум в вагоне постепенно начал стихать, стали слышны отдельные голоса, грохот прекратился, люди посте­пенно рассаживались.
– Утихомирились, – произнёс, как бы подводя итог, мой сосед.
Он сказал одно только слово, но в голосе его было столько злого пренебрежения, что мне стало просто неприятно от этого соседства.
Проводник со свечой в руке пробирался по узкому проходу вагона. Совсем возле меня он остановился, кряхтя влез на ниж­нюю полку и стал устанавливать свечу в висящий под потол­ком фонарь. Потом он захлопнул дверцу фонаря, и сразу все вокруг осветилось неярким, мутным светом.
Верхняя, соседняя со мной полка была сплошь уставлена вещами, а на второй полке, пониже, лежал офицер. Он лежал на спине, положив одну руку под голову, а другую откинув в сторону, в неестественном положении.
Я сразу узнал его. Это был тот самый офицер, что так грубо толкнул меня при посадке. Без сомнения, голос принадлежал ему. Я повернулся к нему спиной и вскоре заснул.
В нашем составе был вагон-ресторан. Я увидел этот вагон, выйдя на одном из полустанков и прогуливаясь вдоль поезда.
По краям замаскированных окон пробивался свет. Мне очень захотелось зайти и выпить чего-нибудь. Я ухватился за поручни и, подтянувшись, взобрался на высокую ступеньку.
В ресторане было пусто. Я прошёл вдоль вагона и увидел, что в дальнем отделении, за стеклянной дверью, сидит офи­цер. Он сидел спиной ко мне, но едва я сделал несколько ша­гов вперёд, как офицер резко повернул голову в мою сторону, и я узнал моего соседа по вагону.
На столе перед ним стоял большой графин водки, а на та­релке лежал маленький кусочек чёрного хлеба.
– А-а-а, – протянул капитан, смотря на меня тяжёлым, пристальным взглядом, – сосед-попутчик! Прошу к моему ша­лашу. – Он сделал широкий полукруглый жест правой рукой.
Этот человек был мне неприятен, и я сказал:
– Спасибо, я зашёл просто так. Пора спать.
– Нет, вы присядьте, – с пьяной настойчивостью продол­жал, чуть приподнимаясь и повышая голос, капитан. – Может, вы трезвенник и водки не пьёте? Так мы вам н-нарзану или ес-сентуков семнадцатый номер… Официант! – И капитан за­стучал кулаком по столу.
Мне надо было повернуться и уйти, не обращая внимания на пьяного, но я подошёл к столику и сел против капитана.
– Так-то лучше, – повеселел он. Я промолчал.
– Так я вам в мою стопку налью, – предложил капитан, – а то ресторан уже того, закрыт, все спать ушли, меня од-дного оставили.
Рот его искривился. Ударяя графином о край стопки, капи­тан налил мне полную.
– По-фронтовому. Ну, за здоровье всех страждущих! – провозгласил капитан и, подняв предназначенную мне стопку, медленно выпил. Затем, все так же не спеша, он взял хлеб, по­нюхал его и бросил обратно в тарелку. – Я знаю, капитан, ты непьющий, – сказал он, глядя на меня из-подь покрасневших, полуопущенных век. – Такие все непьющие.
Я молчал.
– А я непьющих не люблю, – продолжал он. – Не верю я им. Они боятся, как бы в пьяном виде душу не рас­крыть.
– Послушайте, капитан, – начал я, – а ведь вы все притво­ряетесь. По-моему, вы и пьёте оттого, что боитесь в трезвом виде душу открыть.
Я говорил искренне. Все это мне внезапно пришло в голову. Толстые, опухшие веки капитана дрогнули.
– Ну, ты брось эту психологию, – грубо вставил он. – Вот водка, пей. Я угощаю. А насчёт прошлого не касайся. Тоже по­литрук нашёлся.
Он схватил графин и резко, переливая через край, налил водку.
– Что ж, пожалуй, выпью, – согласился я.
Я выпил. Водка сразу ударила мне в голову. И, как это всегда случалось раньше, на фронте, всё стало казаться мне гораздо проще.
– На восток, значит, едешь, капитан? – спросил я, также переходя на «ты».
– Да что ты меня выпытываешь! – по-пьяному злобно за-кричал вдруг капитан. – Пригласили тебя – пей и молчи, а молчать не можешь, ну и чёрт с тобой!
– Брось истерику, – прервал я. – Я тебя не первый день вижу. На истерике не проживёшь.
Он снова потянулся к графину.
– Довольно тебе пить! – крикнул я и отодвинул графин. Капитан взглянул на меня, и мне показалось, что в мутных глазах его промелькнул испуг.
– На восток еду, – громко и вызывающе заявил вдруг капитан, – отвоевался. – Он кивнул на свою неподвижно висящую левую руку.
– Куда же? – спросил я.
– В Верхнегорск, – ответил он.
– Сам-то оттуда?
– Никогда не был, ленинградский, – сказал капитан. Mне показалось, что его хмель стал проходить, но что он искусственно поддерживает состояние опьянения.
– С рукой что? – спросил я.
– А тебе что за дело до моей руки? – снова вскипел он. – Была рука, и нет руки. Вот и весь сказ. Ясно?
– Ясно, – ответил я. Некоторое время мы молчали. Вдруг капитан резко поднялся.
– Ну, я спать пойду. – Он сунул руку в карман и, вытащив оттуда смятые в комок деньги, бросил их на стол, не считая. Затем, не оборачиваясь, нетвёрдым шагом пошёл к выходу.
…Как-то на стоянке я вышел на площадку вагона и застыл от неожиданности.
Поезд стоял на освещённой станции.
Да, станция была освещена, как будто не было никакой войны. Со своими фонарями и большими, незамаскированными окнами она вынырнула из беспросветного мрака, который в течение трёх лет каждый вечер надвигался на нас.
Несколько минут я стоял неподвижно. Мне даже показалось, что, если я сделаю шаг, одно движение, освещённый город растает во мраке, как мираж.
Поезд тронулся. Вагон медленно двигался вдоль перрона, и вокзальные фонари бросали на нас широкие полосы света.
И только тогда я заметил, что не один на площадке, – в глу­бине её мелькнул силуэт человека.
Я узнал капитана. Его лицо лишь на одно мгновение было освещено, когда по нему скользнул луч фонаря, но и этого было достаточно, чтобы разглядеть на нём выражение край­него удивления и, мне так показалось, страха.
– Освещением залюбовались? – окликнул я его. – Что? – глухо переопросил капитан.
– На город, говорю, освещённый засмотрелись? – повто­рил я. – Наверно, тоже три года не видели?
– Да, – так же глухо отозвался капитан. – Что вы сказали? Да, три года.
Его голос показался мне совершенно другим, не тем, какой я уже привык слышать за трое суток нашего совместного путе­шествия.
Мы молчали. Поезд мчался в темноте, и по временам снопы искр из паровозной трубы, точно трассирующие пули гигант­ского пулемёта, огненными шлейфами проносились над нами.
– Вот и свет… – заговорил капитан, – и в окнах свет… – Очевидно, перед глазами его всё ещё стояло видение освещён­ного города.
– Ну и хорошо, что свет, – заметил я, – очень уж надоело в темноте жить. Неужели, капитан, тебя свет не радует?
– Жжёт он меня, а не радует, – медленно и точно с боль­шой внутренней болью проговорил капитан. – Слушай, – он внезапно повысил голос, – я ведь уже два года как в темноте живу, привык, а теперь снова на свет выходить надо.
– Все выйдут на свет, – сказал я. – Что же ты, всю жизнь думал в темноте прожить?
– А кому мне на свету показываться? – с прежней, зна­комой мне злобой произнёс он. – Бельмом на глазу быть?
– Кто у тебя в Верхнегорске из близких живёт? – опросил я, чтобы направить разговор по другому руслу.
– Никто, никто, – с ещё большей злобой ответил капитан, – никто у меня нигде не живёт. Понял? Все с бою брать должен.
– Не знаю, капитан, про что ты говоришь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20