»
Под утро я задремал. Меня разбудила Лида. Она сидела на перильце кресла, обнимала меня и говорила:
– Ну, не надо, не надо, Сашенька, я понимаю, что была не права. Я была эгоисткой, теперь я понимаю. Забудем, я ни­когда не буду больше об этом говорить!
Она смотрела мне прямо в лицо и улыбалась открытой и яс­ной улыбкой. Это была по-прежнему моя Лида, такая, какой я её знал и любил.
– Нет, – возразил я, – тебе не в чём оправдываться передо мной. Ты была права.
– Ну, не будем говорить об этом, Сашенька, – повторила Лида.
Больше мы о Коле не говорили. На завод поехали вместе.
В тот день я должен был написать очерк о заводской ново­стройке.
Уже вскоре после моего поступления в редакцию, осматри­вая завод, я увидел, что он имеет как бы два лица. С первого взгляда, «со стороны», он казался большим, спокойным, разме­ренно работающим заводом. Но оказалось, что позади действу­ющих цехов возводились два новых – инструментальный и прокатный. Когда я в первый раз попал туда, были уже возве­дены стены одного из цехов – красные невысокие стены. За­кладывался фундамент для второго цеха, и экскаватор со скре­жетом вгрызался в землю.
Было странно видеть это строительство бок о бок со старым, планомерно действующим заводом. Впервые придя сюда с Андрюшиным, я подумал, что не только здесь, на заводе, я ви­жу это сочетание старого с новым. Ведь и наш дом тоже ещё строится, как и вообще каждый дом в Ленинграде: хоть что-нибудь в нём изменяется или возводится заново.
Все, все находилось в движении, ни о чём нельзя было ска­зать, что вот это уже готово, что и сегодня вечером, и завтра, и послезавтра оно будет таким же.
Сотрудник, который занимался вопросами этого строитель­ства в нашей газете, заболел, и заменить его было предложено мне. Сразу же я обратил внимание на характерную особенность: здесь почти не было профессионалов строителей. Почти каждый кровельщик, с которым мне приходилось вступать в разговор, обязательно оказывался литейщиком, стекольщик – слесарем, штукатур – токарем или инструментальщиком. Большинство из них были кадровыми рабочими этого завода и только вре­менно, из-за нехватки строителей и необходимости возможно скорее отстроить цехи, стали строителями.
Ещё одно обстоятельство бросилось мне в глаза: темп рабо­ты. Стены одного цеха и фундамент другого росли точно на дрожжах: люди хотели закончить строительство до наступле­ния зимы.
Новостройку возглавлял инженер Вяльцев, будущий началь­ник нового инструментального цеха. Человек средних лет, с длинным сухощавым лицом и сосредоточенно поджатыми губа­ми, он казался мне странным сочетанием специфически ленин­градской корректности с типично «прорабовской» резкостью и приверженностью к сильным выражениям. Он мог говорить в спокойной, академической манере и вдруг, точно превратясь в другого человека, сильно и громко выругать кого-то или что-то; мог не торопясь, с достоинством идти по строительной пло­щадке, стараясь обходить лужи и грязь, и вдруг сломя голову карабкаться на возводимую стену и оттуда, с высоты, что-то кричать и кого-то отчитывать.
И в нём, Вяльцеве, пожалуй, самым характерным было то, что, как я уже говорил, отличало здесь всех: стремление делать все скорее, с каждым днём скорее, выигрывать время.
Я как-то шутливо спросил Вяльцева, после того как он по­спешно, пачкая костюм и обдирая ботинки, спустился, вер­неё – скатился со стены:
– Куда это вы так торопитесь, товарищ Вяльцев?
– Жить тороплюсь, – ответил он, на секунду разжимая губы.
Я подумал тогда, что в этом шутливом, на ходу сказанном ответе сейчас заключался какой-то новый, ранее отсутствовав­ший подтекст.
В тот день, находясь на строительной площадке, я увидел направляющегося сюда Каргина. Он шёл с заводской террито­рии в своём обычном синем костюме, галстук его был сдвинут немного набок, светло-серые, точно покрытые цементной пылью, волосы развевал ветер.
Каргин казался магнитом, притягивающим к себе остальных людей. По мере приближения Каргина головы людей, склонен­ные над работой, поднимались и взгляды устремлялись к нему. Некоторые из работающих просто здоровались с ним, другие вместо приветствия кричали подчёркнуто грубо: «Слышь, секретарь, алебастр-то опять дают паршивый, кашу бы из него для тех снабженцев варить…» Не было человека, который остал­ся бы безразличен к приходу Каргина.
Я подумал тогда о непонятной способности этого человека вмешиваться во все дела. Совершенно незаметно он и в моей жизни стал играть немаловажную роль.
Увидев меня, Каргин приветливо помахал рукой и, порав­нявшись, спросил:
– Ну как? Привыкаете?
Я ответил, что «понемногу».
– Понемногу не годится, – шутливо заметил Каргин и до­бавил:– Ваша передовая о быте мне очень понравилась. Нуж­ная статья.
Я никогда не думал, что похвала этого человека может так обрадовать меня.
Я вернулся в редакцию, но меня сейчас же отправили в мар­теновский цех.
Едва войдя в помещение цеха, длинное и узкое, я понял, что здесь что-то стряслось. У одной из печей столпились люди.
Печь горела странным, неестественным пламенем. Пламя было каким-то однобоким и вместе с дымом и гарью продолго­ватым языком рвалось из печи.
Отработанные газы, обычно уходящие по специальной тру­бе, теперь по какой-то причине вырывались наружу. Люди стояли, прижав носовые платки к лицам, прикрывая рукою глаза.
В ту минуту, когда я подходил к печи, начальник цеха ска­зал, махнув рукой:
– Ну, думать нечего, Иваныч, распорядись, чтобы прекра­тили подачу газа.
Через несколько секунд язык пламени стал укорачиваться и постепенно исчез. Теперь в полумраке цеха печь пылала стро­гим и спокойным ярко-красным цветом, как это бывает с обык­новенной домашней печью, когда в ней прогорают угли.
– На сутки печь из строя, – устало проговорил начальник цеха.
Я вышел. У входа в редакцию меня встретил Андрюшин.
– Ну, что там такое? – спросил он.
– Дым из печи валит и пламя, – ответил я. – Начальник велел прекратить подачу газа.
– То есть как это прекратить? – переспросил Андрюшин. – Остановить печь?
– По-видимому, – неуверенно произнёс я.
Андрюшин ничего не ответил и пошёл по направлению к цеху.
Я поднялся наверх и доложил редактору о происшествии в мартеновском. Я сказал ему, что через час зайду к начальнику цеха и тогда узнаю все подробности.
Через час я позвонил начальнику по телефону, но его на месте не было. Я сел писать свой очерк о новостройке, увлёкся и писал, наверно, очень долго, как вдруг услышал голос Анд-рюшина:
– Вы ходили в мартеновский, товарищ Савин?
Мне трудно было сразу оторваться от работы, и я пробормо­тал виновато:
– Никак начальника не застану, уже несколько раз звонил.
– Начальник в цехе, – коротко ответил мне Андрюшин и исчез.
Я встал, спрятал свои рукописи в шкаф и пошёл в цех.
И снова я увидел у печи группу людей. Печь, видимо, уже не работала, по крайней мере пламя не вырывалось из неё. Я подошёл и увидел в центре стоящих кружком людей Ивана Ивановича Иванова. Несмотря на жару, он был почему-то в ва­ленках, в стёганой куртке и шапке-ушанке, козырёк которой был опущен. Тут же стояли начальник цеха и инженер. В сто­роне я увидел Андрюшина.
– Ну, давай, что ли! – сказал Иванов и, не глядя на рас­ступившихся перед ним людей, пошёл к печи.
Я подумал, что он хочет что-нибудь осмотреть, но, к моему удивлению, Иванов не остановился у печи, а полез в её раска­ленную пасть.
Даже на расстоянии двух метров от печи, где я находился, было трудно стоять.
Все люди, точно по команде, шагнули к мартену. Иванов вы­прыгнул и продолжал стоять скрючившись. От него валил пар. Я почувствовал запах горелой материи.
Иванов медленно стянул с рук дымящиеся рукавицы и бро­сил их на землю. Инженер подскочил к нему и хотел было рас­стегнуть на Иванове стёганку, но, едва дотронувшись, отдёрнул руку.
Все молчали, пока Иванов раздевался. Наконец стёганка, валенки и рукавицы лежали на земле и дымились, как только что потушенный костёр. Лицо Иванова было сплошь черным. Все по-прежнему молчали.
– В борове обвал, – хрипло сказал он. – Кирпичи обвали­лись. Я малость раскидал. Ещё надо.
И сразу, как только произнёс он эти слова, стало легче ды­шать. Все бросились к нему и наперебой стали спрашивать, как велик обвал, много ли кирпичей обрушилось и удастся ли их раскидать.
А я стоял и не понимал, как это можно задавать такие обыч­ные, будничные вопросы человеку, только что вернувшемуся из ада. Мне было бы стыдно спрашивать его о чём-либо подобном.
– Послушайте, – обратился ко мне Андрюшин, – дуйте сейчас в редакцию, надо успеть дать это в номер. А подробно­сти завтра.
Пока он говорил, я заметил, как один из окружавших Ива­нова людей нагнулся и стал разбирать брошенную Ивановым одежду. Он поднял ватные штаны, помахал ими в воздухе, – должно быть, для того, чтобы они окончательно остыли, и стал напяливать их на себя.
– Что это? – тихо спросил я Андрюшина. – Опять?
– Вы не слышали, что там обвал? – вполголоса ответил Андрюшин.
– Но ведь Иванов… – начал было я.
– Что Иванов? – прервал меня Андрюшин. – Там темпера­тура не менее двухсот, а кирпич надо раскидать… Будут лазить по очереди. А вам надо скорее в редакцию.
Я посмотрел на часы. Половина шестого. Андрюшин был прав: надо было спешить.
Вернувшись, я рассказал редактору о том, что видел.
– Валяй двадцать строк, – бросил редактор. – Назовём «Сознательность рабочего».
«Дубина!» –мысленно выругался я. Передо мною возникло чёрное лицо Иванова и дымящаяся куча одежды. То, что у ре­дактора на каждый случай жизни был готовый заголовок, вы­водило меня из себя.
Я сел писать заметку. Но у меня ничего не получалось. Мне хотелось сказать очень много, а места было мало.
Время прошло совсем незаметно, и я услышал голос редак­тора:
– Савин, готово?
Я встал и, войдя в закуток, сказал:
– Нет, не выходит. Поручите кому-нибудь другому.
Редактор выпучил на меня свои рачьи глазки.
– Да ты шутишь, голуба? – прохрипел он. – Двадцати­строчная заметка не получается?
– Дело не в том, заметка это или нет. Дело в содержании. Словом… не выходит.
Редактор покачал головой и добавил:
– Избаловал я тебя, Савин, на очерках. Вот и не хочешь теперь заметки писать. А я вот тебе скажу: садись-ка за стол, и чтобы через пятнадцать минут заметка была передо мной! Ясно?
Он стукнул ладонью по столу.
Я вернулся и, не задумываясь, одним махом написал замёт­ку. Мне не хотелось её перечитывать.
– Ну вот, – буркнул редактор, читая мою заметку, – полу­чилось? То-то! Дисциплина!
Заметка пошла в набор. Но я по-прежнему чувствовал себя нехорошо. Мне казалось, что я в чём-то виноват перед Ивано­вым. Я уехал с завода в отвратительном настроении. Вечером Лида спросила меня:
– В чём дело? Ты какой-то странный сегодня. – Она по­гладила меня по руке. – Ты не думай больше об этом.
Ей казалось, что я всё ещё нахожусь под впечатлением вче­рашнего разговора о Коле. А дело-то было совсем в другом.
Надо сказать, что отношения наши с Андрюшиным за последнее время как-то незаметно испортились. В этом я отдал себе отчёт впервые, когда как-то попросил Андрюшина пройти со мной в литейный цех.
Мы пошли по заводскому двору.
– Знаешь, – заметил я, – мне приходилось бывать на этом заводе во время блокады. Ничего похожего!
Андрюшин посмотрел на меня, и мне показалось, что в уголках его тонких губ мелькнула насмешка.
– А что же может быть похожего? – спросил он. – Да и блокады-то давно нет.
– Не в этом дело, – возразил я, удивлённый его тоном, – не в этом дело. Тому, кто видел, что тут было тогда, трудно оставаться спокойным.
– Эти разговоры, знаете, у меня вот где сидят, – сказал резко Андрюшин, быстро проводя пальцами по шее. – Мать вот моя из эвакуации вернулась, в сорок втором её вывозили. Гу­ляем мы с ней по городу, и только и слышишь: «Ах, Витенька, а ведь тут дом стоял разрушенный, а теперь во-он какой по­строили. Ах, Витенька, а ведь тут дзоты были, а теперь во-он какие витрины блестят!» Как будто на второй год после победы на улицах должны ещё быть дзоты.
– Послушайте, по-моему, вы чепуху городите, – ответил я, сердясь и переходя на «вы». – Что ж, вы хотите, чтобы совет­ский человек не испытывал радости или, если хотите, восторга, видя, как восстанавливается то, что было разрушено врагом? И разве не приятно вам как советскому журналисту писать о наших достижениях, видеть их, подмечать?..
– Ах, да кто об этом говорит! – прервал меня Андрю-шин. – Тут все грамотные. Я ведь совсем про другое говорю. Ведь этак можно в телячий восторг прийти: «Ах, дзотов уже нет!», «Ах, дом покрасили!», «Ах, окна вставили!» А на что эти телячьи восторги? То, что наше, – нашим и будет. А меня инте­ресует: как дом выстроили, как окна вставили? И нельзя ли получше! Ну, вот и литейный цех, – сказал Андрюшин.
Меня сразу же оглушил стук и звон: это разбивали брако­ванное литье. Над нашими головами, точно диковинная хищная птица с сомкнутым клювом, проплыл черпак, ринулся на плат­форму с песком, разомкнул челюсти, снова сомкнул их, захва­тив песок, и с добычей снова поплыл по поднебесью.
От вагранок и ковшей исходил неяркий дрожащий свет. Когда мы входили в цех, вагранщик взмахнул шестом, пробил летку, и в жёлобе показался огнедышащий чугунный шар, по­степенно теряющий свои очертания.
Вид литейного цеха наполнил меня радостным ощущением молодости.
Андрюшин снова заговорил:
– Вот я и в нашей редакции всё время бой веду. Мне, на­пример, редактор говорит: «Андрюшин, подготовь полосу с вос­становлением завода». Я готовлю. Только из моей полосы по­лучается что-то не очень торжественное. Сдаю редактору. Че­рез час он меня вызывает и говорит… – Здесь Андрюшин стал отдуваться и говорить, так похоже копируя редактора, что я чуть не покатился со смеху: – «Ты, говорит, что это тут изоб­разил? Коли мне нужна была критическая полоса, так я тебе сказал бы: критическую давай! А я тебе сказал – обобщён­ную!» А я вот не понимаю, – продолжал Андрюшин, – как можно для критики – одно место, для похвалы – другое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20