Для критики – четверг, для похвалы – пятницу. Я ведь знаю, ка­кую ему, толстому черту, полосу надо было! Не «обобщён­ную» – слово-то какое! – аллилуйскую! А я не могу. Я хожу по заводу и думаю: «Здорово! Как все здорово!» А потом спрашиваю себя: «Но могло бы быть лучше?» И отвечаю: «Могло!» Если бы очень захотелось, так могло бы! Ну, могу я об этом не писать в полосе? А? Ну, скажите, могу? А он мою полосу в корзину.
Эту последнюю фразу Андрюшин произнёс не задиристым, а упавшим, обиженным тоном.
«Что с этим парнем творится?»–подумал я раздражённо.
В течение нескольких последующих дней Андрюшин словно избегал меня, но вот однажды после работы он поравнялся со мной в дверях и, глядя куда-то поверх моего плеча, сказал:
– Мне хотелось бы побеседовать. Если есть время, конечно.
– Время есть, – ответил я и взял Андрюшина под руку. Мы вышли на заводской двор.
– Вы в термической обработке разбираетесь? – угрюмо спросил Андрюшин.
– Немного.
– Так вот, тут лаборатория наша реконструкцию одну за­думала: вместо горячей обработки хотят ввести высокочастот­ную закалку. Это дело надо поддержать в газете. Вы не ду­майте, что я так, с кондачка говорю, – повысил он голос, – я всю литературу перечитал и со многими людьми говорил – и с рабочими и с инженерами. Вы слушаете?
Мне стало не по себе, что я слышу о деле, связанном с Ли­дой, от этого парня. Выходит, что он уговаривает меня помочь Лиде? Меня!
– Так вот, – продолжал Андрюшпн, останавливаясь и до­трагиваясь до моего локтя, – дело это новое, и редактор боится. Я уже давно веду на него атаку. Поможете? – спросил он, смотря мне прямо в глаза.
– Ну, мы ещё поговорим об этом, – сказал я. – А теперь у меня есть к вам вопрос: что случилось? Вы обижены на меня за что-нибудь? Не будете же вы отрицать, что ваше отношение ко мне резко изменилось.
– Не буду, – отрезал Андрюшин и с вызовом посмотрел мне в лицо.
– Так что же случилось?
– Вы знаете, – продолжал после некоторого молчания Андрюшин, – мне перестало нравиться то, что вы пишете. Да, да, – заторопился он, – вы, конечно, можете надо мной смеяться, я для вас мальчишка, начинающий. Но раз вы меня спраши­ваете, я отвечаю.
– Что же именно вам не нравится?
– Ваши очерки, – заявил Аидрюшин и быстро добавил: – Я говорю не о литературной стороне. Здесь я не судья.
– А о какой же?
– О внутренней.
– Не понимаю.
– В ваших очерках все есть и все правильно. Но мне кажет­ся, что. то же самое, слово в слово, вы смогли бы напечатать и на любом другом заводе. Я сам не знаю, как это получилось, то­варищ Савин. Ведь я восхищался вашим мастерством, я знаю, мне у вас учиться и учиться надо. Но вот вижу – не то. Что-то не то.
Мы подошли к заводским воротам.
– Так как же, поможете лаборатории? – спросил Андрю-шин, когда мы вышли из проходной.
– Я подумаю, – сухо ответил я.
– Так. Понятно, – сказал Андрюшин. – Мне на автобус – И он зашагал в сторону.
Я медленно шёл к трамвайной остановке. Настроение было подавленное. Мысли мои снова вернулись к заметке об Ива­нове. Эта история не выходила у меня из головы.
«А что, если я сейчас пойду к Иванову и поговорю с ним? – подумал я. – Ведь я всегда могу вернуться к этой теме».
Я знал, что Иванов живёт недалеко, рядом с Ириной. «Зай­ду», – решил я.
Иванов сидел у окна и чинил электрический чайник. Когда я постучал и вошёл, он внимательно посмотрел на меня, при­щурился, и я не понял – здоровается он со мной или нет. Я поклонился:
– Здравствуйте, Иван Иванович. Я из редакции «Машино­строителя». Мы с вами и раньше встречались…
Иванов по-прежнему молча смотрел на меня, держа в ру­ках чайник. Мне было неловко от его молчания, и я продолжал:
– Мы ещё во время блокады встречались. Я девушку разы­скивал…
Иванов поставил чайник на подоконник, встал и протянул мне свою широкую ладонь.
– Ну, заходите. А я чайником занялся. Спираль новую приспосабливаю.
– Перегорела? – спросил я, чтобы подольше не начинать разговора.
– Перегорела, – ответил Иванов и добавил: – Третья за месяц. Портачей много ещё в электротехнике работает. – Он
пошевелил усами и замолчал. – Угостил бы я вас чаем, да вот спираль чёртова…
– Иван Иванович, – начал я, – я видел, как вы в печь ла­зили. Вот я и пришёл к вам, чтобы понять, чтобы выяснить…
На словах всё это получилось очень глупо.
– Что выяснить? – спросил Иванов.
– Да нет, – поспешно ответил я, – просто я не так выра­зился. Вы понимаете, мне вот хочется написать обо всём этом для газеты…
Иванов снова взглянул на меня исподлобья и проговорил повеселевшим голосом:
– Вот вы о чайниках бы лучше написали. Протащили бы электриков, сукиных детей. Чаем нельзя даже попоить че­ловека!
Он явно подсмеивался надо мной. Я сказал:
– Ну ладно, Иван Иванович, не хотите говорить, так я пойду.
Иванов ничего не ответил, но, когда я был уже у двери, остановил меня:
– Погоди.
– Иван Иванович, – обиделся я, – ведь мой вопрос отно­сился к тому, что вам ближе всего. Речь ведь идёт о вашем собственном поступке…
– Что ближе?! – протяжно переспросил Иванов. – А по­чем ты знаешь, молодой человек, что мне ближе?
Он повернулся ко мне спиной и стал смотреть в окно. Я по­дошёл к нему.
– Вот он, завод, видишь? Кипит… А я помню… Многое помню… И когда тут не завод, а заводишко был… И как завод родился… Л потом война… Хочешь, скажу, когда сталелитей­ный последнюю плавку разливал? Могу. Двадцать восьмого де­кабря тысяча девятьсот сорок первого года. Тока уже не было, те­лёжку мостового крана вручную передвигали. И я двигал. Теперь спроси меня, когда стали цеха работать. Апрель тысяча девять­сот сорок второго. А фронт ещё тут был – километра три-че­тыре. Понял? Ты вот про это напиши. Ты ко мне не за помощью пришёл? Ладно, могу тебе тему дать. Напишешь – героем ста­нешь. Надо в угольную гавань ехать. Кому ехать? Транспорт­ников нет – кто на фронте, кто на Ладоге… Литейщики сами поехали. А тут обстрел. Только обстрел обстрелу рознь. В тот раз такое светопреставление было… А вывезли. И кокс вывезли и антрацит. Потом олифа кончилась, песок и глина кончились, литейный чугун весь вышел. Чуешь, что это такое? А цех ра­ботал. Или как станы восстанавливали под обстрелом. Крупно­сортный и обжимный. Или мелкосортный номер два… Ты вот в это вникни!
Иванов повернулся и взглянул на меня. И – странное дело – во взгляде его маленьких и, как мне казалось, сердитых глаз я теперь не увидел того снисходительного презрения, той из­девки, с которой они смотрели на меня вначале. Напротив, я увидел в них что-то такое, что не отталкивало, не унижало, а, наоборот, звало меня к себе.
Иванов положил мне руку на плечо и продолжал:
– Или вот про салют двадцать седьмого января тысяча девятьсот сорок четвёртого года – День Победы Ленинграда. В тот вечер я из цеха не выходил. Чугунолитейный первую плавку выдал. По жёлобу вагранки чугун потёк – вот это са­лют и был… Салют что – бенгальский огонь. А тут – сама жизнь по жёлобу льётся. Вот ты про это напиши.
Иванов легонько толкнул меня рукой, лежащей на плече, точно посылая немедленно идти и писать. И вдруг сказал неожиданно:
– Ладно, угощу тебя чаем.
Он взял со стола чайник, который чинил перед моим при­ходом, и быстро вышел из комнаты. Я остался один и стал раз­мышлять обо всём том, что услышал. Нет, не слова Иванова поразили меня. Поразил тон, каким всё это было сказано. Ка­залось, что он впервые оглянулся назад и, увидев за своими плечами прожитое, внезапно сам удивился.
– Вот у соседей нацедил, – заявил он, ставя чайник на клеёнчатый кружок и доставая из старинного, выцветшего буфета два стакана и сахарницу. Чай он наливал большой струёй, резко наклоняя чайник, доливая стаканы до самого верху.
– Почему я с тобой говорить стал? Пишешь ты… Вот пиши про завод… Для одних людей он, может, так, рабочее место, а для других – жизнь… Для меня, скажем. Из-за завода живу здесь… и в войну не уехал… – Он второй раз повторил эту мысль: завод – жизнь.
Иванов отодвинул свой наполовину выпитый стакан и по­стучал пальцами по столу.
– Написать по-настоящему об этом трудно… Сумеешь ли? Он снова стал таким, каким казался мне раньше: угрюмо-ироническим и неразговорчивым.
Я представил себе, как пойду сейчас домой – и всю дорогу в моих ушах будут звучать колючпе и обидные слова Андрюшина и вопрос Иванова: «Сумеешь ли?» И ещё я почувствовал, что не смогу поделиться всем этим с Лидой, рассказать обо всём, что волнует меня, потому что у неё у самой на сердце горе.
«Нет, – сказал я себе, – надо что-то решить». (Я почувство­вал, что история с Колей не закончена, что тоска Лиды ра­стет.)
И вдруг мне захотелось сделать все, только бы моя Лида была счастлива…
Дома я подошёл к Лиде:
– Знаешь, Лидуша, я обдумал… насчёт Коли.
Она вздрогнула, обернулась ко мне. Я поспешно договорил:
– Давай возьмём его… Что же в конце концов. Поставим кроватку вон там, где раньше стоял шкаф.
Кровь прилила к её щекам, на ресницах заблестели слёзы.
– Да ну, что ты, что ты, – говорил я, успокаивая её. – Комната у нас не такая уж маленькая, поезжай завтра за ним.
Она схватила меня за руки и заговорила быстро, срываю­щимся голосом:
– Сашенька, Сашенька, это правда, ты действительно так думаешь? Это правда?
И она расплакалась и плакала долго, хотя я делал все, чтобы успокоить её. Я говорил, что Коля и в самом деле хоро­ший мальчик и я заметил это ещё тогда, когда он был у нас, что я не согласился сразу только потому, что все это получи­лось так неожиданно.
Лида подняла голову. Она уже больше не плакала, хотя глаза её были мокры от слёз. Она обняла меня и проговорила шёпотом:
– Сашенька, я никогда, никогда этого не забуду… Это са­моё большое, самое большое счастье.
А я подумал: «Теперь всё снова будет хорошо».
Коля появился у нас в воскресенье. Я привела его в пол­день. Все эти дни после работы я бегала по разным инстан­циям, оформляла, и вот теперь всё было в порядке.
– Вот ты и дома, Коля, – сказала я, когда мы вошли.
Он был одет в длинные брюки и суконную рубашку и ка­зался выше и старше своих лет.
Саша встретил его очень хорошо. Он помог ему соорудить столик для книг и тетрадей возле кровати, стал рассказывать историю этой комнаты, которую, кстати, безуспешно рассказы­вал уже в прошлый раз. Я понимала, сердцем чувствовала, что он делает всё это не только для мальчика, но и для меня, я видела, как велика и жертвенна любовь Саши ко мне. И от этого он становился для меня ещё дороже. В течение первых же дней пребывания Коли у нас я заметила в мальчике черты, которых раньше не замечала.
Вечером мы сидели все втроём: Саша, Коля й я. Саша рас­сказывал Коле какой-то фронтовой эпизод, что-то насчёт того, как он с товарищами попал под бомбёжку и как на них пики­ровал самолёт, стреляя из пулемётов.
– А когда самолёт пикирует, надо навстречу ему бежать, – уверенно прервал Сашу Коля. – Вы неправильно говорите, – продолжал Коля. – Вы говорите – сразу ложиться надо, а мне один боец говорил – надо навстречу бежать.
– Может быть, по правилу так и надо делать, – заметила я, – но попробуй-ка побеги навстречу самолёту, когда он ревёт и стреляет в тебя из пулемётов.
– Боязно? – спросил Коля.
– Конечно.
– Ну вот, так и говори, – торжествующе резюмировал Коля, – так и говори, тётя Лида, что боязно. А по правилам надо – навстречу. – Он помолчал и добавил как бы про себя: – А я бы не забоялся.
Саша сказал:
– Ну, не будем спорить. Только никогда не надо хвалиться. Тот, кто хвалится, на деле обычно трус.
Коля наклонил голову и поглядел исподлобья на Сашу.
– Я не трус. Саша улыбнулся.
– Ну и отлично, что не трус.
Инцидент был исчерпан, но он открыл мне Колю с новой стороны. И я была рада, что мой Коля горд и обладает чув­ством собственного достоинства.
Занятия в школах ещё не начинались, и все дни у Коли были свободными. Почему-то он редко бывал на улице. Каж­дый раз, возвращаясь с завода, я заставала его дома. Он сидел обычно на полу около своей кровати и мастерил что-то из до­сок, которые подбирал на стройке нашего дома. Если я приходила раньше Саши, всегда старалась к его приходу убрать ком­нату, вынести стружки, щепки и прочий мусор.
Как-то Саша вернулся домой не один. Он вошёл с каким-то незнакомым мне человеком. Человек этот был высок, худ, с неестественно прижатой к боку левой рукой, в военной, за­мазанной мелом гимнастёрке.
– Вот, – отрекомендовал Саша, – это начальник нашего дома, прораб правого крыла. Вы не знакомы?
Я отрицательно покачала головой.
– Насилу его затащил, – продолжал Саша. – Мы, собствен­но, старые знакомые, вместе когда-то в Верхнегорск ехали… А вы познакомьтесь. Капитан Крайнов.
Я протянула длинному человеку руку, и он молча пожал её.
– Это та самая Лида, о которой у нас вышел спор в поезде. Вот та самая, – добавил Саша. – Выходит, прав был я, а не ты.
Я не знала, о чём он говорит, но заметила, что капитан сму­тился и для чего-то потрогал ручку двери.
Быстро накрыла на стол, водка у нас была. Мы уселись втроём.
– А всё-таки, капитан, – говорил Саша, разливая водку, – ты тогда проспорил, а? Есть на свете и честные люди. Выпьем за честных людей!
Он поднял рюмку, и мы выпили. Капитан понюхал кусочек хлеба и отложил его в сторону.
– А пьёшь-то ты по-старому, – заметил Саша, – запахом закусываешь. Эх, капитан! – воскликнул он, внезапно захме­лев, и наклонился к Крайнову. – Брось, не грусти, что было, то прошло. Впрочем, я ведь и не знаю толком, что у тебя там было.
Крайнов вдруг внимательно посмотрел на Сашу, и мне по­казалось, что его длинные тонкие губы слегка покривились, словно он где-то глубоко-глубоко в душе усмехнулся.
– А знаешь, – обратился Крайнов к Саше, – вот ты мне все про прошлое говоришь. А уже… годы прошли. С этой встречи я в Верхнегорске выстроил рабочий посёлок и в Ленинграде соорудил два дома. Да и ты в моём доме живёшь… – Он замол­чал. Казалось, что он собирался говорить о чём-то многом, но вдруг передумал и замолк.
Саша явно смутился. – Ну, извини, капитан. Я не подумал.
Разговор явно не клеился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20