Чтобы как-нибудь направить его по другому руслу, я спросила:
– А вы тоже, товарищ Крайнов, в нашем доме живёте?
– В каком? – переспросил Крайнов. – Да, живу. Есть тут у меня халупа. Какой дом строю, в том и живу. Как-то ин­тересно мне вместе с домом жить… А потом, как построю, в новый перееду. И нет мне смысла задерживаться.
– Вот уж этого я не понимаю, капитан, – удивился Саша. – Так и летаешь, значит, всё время?
– Так и летаю, – ответил капитан.
Опять наступило молчание. Капитан обернулся, и тут я заметила, что Коля, который лежал в кровати, не спал, а, приподнявшись на локтях, внимательно смотрел на Крайнева.
– Ваш парень? Я кивнула.
Крайнов повернулся вместе со стулом к Коле и спросил:
– Сколько тебе лет-то, герой?
– Одиннадцать, – ответил Коля.
– Велик, – пошутил Крайнов. – Чего ж я тебя на стройке не вижу? Мы ведь и днём и при фонарях ночью работаем. Все ребята с нашего дома помогают.
Он говорил с ним совершенно серьёзно, как с равным по возрасту человеком. И я заметила, что Коля смотрит на него восхищённым взглядом.
– У нас тут целая бригада из ребятишек есть, – продол­жал Крайнов, и я не могла понять, играет он своей нарочитой серьёзностью или он и впрямь говорит с Колей, как с рав­ным. – Только там ребята бывалые, блокаду пережили.
– Я тоже блокаду пережил, – отозвался Коля.
– А, ну тем более. Нечего, друг, прохлаждаться. Дома, дома надо строить! Строителем надо быть! Понял? Ну, спи давай.
Крайнов встал.
– Ну, я пойду. Пора. Спасибо за угощение. – Он пожал мне руку. – А с тем делом я, видать, проспорил, – обратился он к Саше. – Ну и поздравляю. – Крайнов посмотрел на меня, потом на Сашу, и я впервые увидела его улыбку.
– Странный парень, – сказал Саша, когда мы остались одни.
– Это кто был? – спросил вдруг Коля.
– Это строитель, дома строит, – ответила я. – Он и нашу комнату построил.
Коля не сказал ни слова и вскоре заснул. Я посмотрела на его спящее, улыбающееся во сне лицо и проговорила:
– Как бы мне хотелось знать, что выйдет из Коли через много-много лет. Мне хочется, чтобы он получил в жизни очень много счастья, чтобы он открыл или изобрёл что-нибудь… Что­бы он был не простым человеком.
– Не загадывай для него славу, – прервал меня Саша. – Пусть он вырастет простым, честным человеком. И это уже не так мало.
– Нет, – сказала я так громко, что испугалась, не разбу­дила ли Колю, – нет, вот ты всегда хочешь подрезать крылья.
– Чепуха, – возразил Саша. – Я просто не загадываю так далеко. Я хочу, чтобы у этого мальчика было хорошее детство. Чтобы он имел всё то, что отнял у него враг в годы блокады. Чтобы был дом, люди, которые заменили ему родителей, иг­рушки, чтобы он не знал забот…
– Но как же можно жить без мечты?! – воскликнула я. – Когда я сказала, что хочу, чтобы он вырос другим, не таким, как мы, я думала не о славе, как ты это понимаешь, и не о ка­ких-то почестях… Я просто хочу, чтобы он был лучше, ну, про­сто лучше нас. Чтобы не было в нём ни эгоизма, ни самодо­вольства, ни дешёвого честолюбия. Вот я смотрю на Колю, и мне хочется, чтобы всё то, что не в силах была сделать я, всё, на что размахивалась, но не смогла осилить, – чтобы всё это сделал он. Разве я не могу хотеть этого? Мы говорим о новом человеке. Вот он перед нами, будущий человек. Давай воспитаем его не тепличным, не просто беззаботным, а таким, каким дол­жён быть человек будущего. Ради одного этого стоит жить!
Саша встал и, подойдя к окну, тихо проговорил, не глядя на меня:
– На войне, Лидуша, люди жили в нечеловеческом напря­жении, и каждую минуту над ними висела смерть. А ты хочешь мирную жизнь превратить в ту же войну.
Саше, должно быть, показалось, что я хочу прервать его. Он повернулся ко мне и сказал торопливо:
– Нет, ты не возражай.
Он нахмурил брови и наклонил голову, точно обдумывая что-то.
– Я должен тебе высказать это, Лида. Видишь ли, мне ка­жется, что мы кое в чём не до конца понимаем друг друга. Не­одинаково смотрим на вещи. Спорим о Кольке, о его будущем, хотя это вопрос ещё далёкий и спорить тут не о чём… Но есть другое, Лида, что мешает нам иногда понимать друг друга. Мы… как-то по-разному смотрим на нашу послевоенную жизнь.
Послушать тебя, так покажется, что вся она, эта жизнь, – сплошные трудности и противоречия… Когда я смотрю на тебя, мне иногда кажется: вот есть прямой, простой путь, а ты на­рочно идёшь другим только потому, что он сложнее и труднее. Там, где можно договориться, причём договориться, не посту­паясь, ничем, – ты идёшь на спор, на ссору… А такой спор ради спора часто превращается просто в склоку…
– Неправда! – воскликнула я.
– Не горячись, – остановил меня Саша подчёркнуто спо­койно, – лучше подумай надо всем этим… Хоть на этот раз иди по простому пути: не горячись, не спорь против очевидности, обдумай.
На этом наш разговор прекратился.
…Теперь ночь, не белая, как когда-то, а тёмная, беспросвет­ная ночь. Саша уже лёг и тотчас же заснул – он стал теперь удивительно быстро засыпать, – я слышу его ровное, безмятеж­ное дыхание. А я не могу заснуть. Я лежу тихо, не двигаясь, чтобы не разбудить Сашу. Мне хочется о многом подумать, пока он спит. Что-то странное происходит у нас. Я вдруг по­няла, почувствовала: что-то не так. «Вдруг»? Нет, не вдруг. Ещё тогда, после разговора Саши с Ириной, я ощутила: что-то угрожает нам, нашим отношениям, нашей любви. Но я прогна­ла опасения, убедила себя, что ошиблась, что все страхи мои выдуманные. Но с каждым днём я всё больше и больше убеж­далась, что не ошиблась, что нашей дружной совместной жиз­ни, которая так недавно казалась незыблемой, что-то грозит.
Когда Саша согласился взять Колю, он пошёл для меня на уступку, на жертву.
Все его отношение к ребёнку шло не от сердца, а от разума. Саша был то приторно ласков с Колей, точно приняв решение быть ласковым, то, наоборот, становился резким, и мне опять казалось, что он решил быть таким, считая, что это и есть са­моё правильное. Мне казалось, что мы смотрим теперь уже не друг на друга, но на Кольку и в нём, как в зеркале, ищем отражение наших чувств.
Я знала, что и Коля чувствует это. Иной раз я замечала, как он, думая, что за ним не наблюдают, смотрел то на меня, то на Сашу растерянным, недоумевающим взглядом. Я видела, что он не понимает Сашу, не понимает его отношения к себе и caм тоже не знает, как должен к нему относиться.
Как-то Саша сказал мне: «Лидуша, так хорошо сегодня, что не хочется думать о завтрашнем дне. Каждый раз, когда приходит почтальон или какой-то чужой человек стучится к нам в дверь, я вздрагиваю… Мне всегда кажется, что они несут с собой перемену».
Он сказал это, когда мы вспоминали о нашей первой бло­кадной встрече, прерванной курьером с телеграфа, и я согла­силась с Сашей. Но теперь я понимаю, что за его словами кры­лось нечто большее, что они родились не только по конкрет­ному поводу, что за ними скрывалась боязнь каких бы то ни было перемен, боязнь будущего.
Теперь, после его слов, я поняла большее. Нет, он не боится будущего, он любит настоящее, но только настоящее это пред­ставляется ему в каких-то идиллических тонах. Точно война, победа сняла все споры, уничтожила все трудности, противоре­чия… Как он не прав!
Вот он здесь, рядом со мной, мой Саша. Почему же я лежу неподвижно и боюсь разбудить его? Ведь я должна немедлен­но, сейчас же разбудить, растолкать его, прервать это спокой­ное, безмятежное дыхание и рассказать обо всём, что я сейчас думаю.
Но я не могу, не в силах сделать это. Что бы я сказала ему? Ведь на работе все его хвалят, все им довольны, и даже Каргин похвалил его.
И снова я думаю о том, о чём думала уже не раз: «Почему работа приносит Саше только радости, лёгкие радости, а мне и Ирине, чтобы добиться удачи, надо пройти через сто испы­таний?»
Мне теперь кажется, что дело не в умении, а в другом.
Нет… Я не знаю, что сказать ему. И именно за это бес­силие я зла на себя и на него, иногда так зла, что даже пуга­юсь этой злобы.
Я стала испытывать то, чего никогда не испытывала. Я по­чувствовала зависть к Ирине и к её любви. Мне хотелось бы такой же любви, пусть менее нежной, чем наша, но какой-то большей, чем просто любовь. Не этой спокойной, точно застыв­шей любви, от которой я задыхаюсь.
И я засыпала, так ни до чего и не додумавшись, и знала, что завтрашней ночью опять буду думать об этом же и опять напрасно…
В тот вечер я провожал Ирину. С утра Лида плохо себя чувствовала. У неё начинался грипп, повысилась температура, и выходить было нельзя.
Лето кончалось, и наступала ленинградская осень – самое хорошее время года, если нет дождей. Но в этом году осень на­чиналась дождями, и на улице всё было мокрым, особенно гра­нит и мрамор, которые и в сухую-то погоду кажутся влаж­ными.
Ирина уезжала в девять вечера. Дождь шёл с утра не пе­реставая. Выйдя из дому, чтобы ехать на вокзал, я очутился в сплошной сетке дождя.
Не знаю почему, но мне с утра было не по себе. Я не мог объяснить это отъездом Ирины, – нас многое связывало, но всё же мы никогда не любили друг друга, вернее – не любили на­столько, чтобы горевать при разлуке. Больше того, мне каза­лось, что отъезд Ирины будет нам на пользу, что после него вернётся то уверенное спокойствие, которое я испытывал, когда оставался с Лидой вдвоём. А Ирина всегда вносила элемент какой-то беспричинной тревоги.
Я вышел из трамвая в конце Невского. Дождь по-прежнему не переставал. Город был освещён, свет фонарей и витрин рас­плывался на мокром асфальте, и сам воздух казался красно­ватым.
Я прошёл на освещённый, крытый перрон. Здесь было очень оживлённо, поблёскивающая металлом и лаком «Стрела» уже стояла, прижавшись к камню перрона. По специфической пред­отъездной атмосфере я почувствовал, что до отхода поезда оста­лись считанные минуты.
Несмотря на множество людей, я сразу увидел Каргина. Он, видимо, недавно пришёл; на его сером плаще ещё блестели капли дождя. Каргин стоял у вагона и смотрел в одно из окон.
В освещённых окнах мигали прикрытые цветными абажу­рами лампочки, зеленел линкруст, которым были обиты купе, мелькали взбрасываемые на верхние полки чемоданы, и казалось, что нет мира более уютного.
Я подошёл к Каргину, поздоровался и спросил:
– А где Ирина?
– В вагоне, – ответил Каргин, – сейчас выйдет.
Он снова стал смотреть в окно» Вышла Ирина, увидела меня и торопливо осведомилась:
– А где Лида?
– Заболела. Просила передать привет. Ей очень хотелось быть.
– Что с ней?
– Думаю, что просто грипп. Если бы не температура, она обязательно приехала бы.
Ирина взяла под руку Каргина и сказала:
– Всё в порядке. Место у меня нижнее.
Народу на перроне становилось всё больше. С шумом и зво­ном промчался вперёд, к почтовому вагону, автокар, гружён­ный мешками и почтой. Вдалеке послышались редкие вздохи паровоза. Ирина по-прежнему стояла, держа Каргина под руку. Мы все молчали. Я спросил шутливо, чтобы нарушить мол­чание:
– Ну как, Ирина, не жалко оставлять Ленинград? Ирина посмотрела на меня, потом на Каргина и от­ветила:
– Нет, сейчас нет. Мне кажется, что я не оставляю Ленин­град, что он поедет вместе со мной… – Она отвечала шутливо, в тон мне, но глаза её оставались серьёзными.
Дыхание паровоза стало более частым. Голоса людей зазву­чали громче, и одни и те же слова: «Пиши!», «Телеграфируй, как доехал!», «Передай привет!» – стали всё чаще и чаще раз­даваться отовсюду.
И тут я увидел, как изменилось обычно сосредоточенно-спокойное лицо Каргина. Веки его вздрогнули. Я отошёл, что­бы не мешать им прощаться. Освещённые фонарём лица Ирины и Каргина были мне очень хорошо видны. Ирина что-то гово­рила, но я не слышал её слов. И вдруг мне показалось, что я вижу блеск на глазах Каргина. «Неужели он…» – подумал я, но тут же решил, что это просто капли дождя задержались на его ресницах. Потом Каргин притянул к себе Ирину и поцело­вал долгим поцелуем. Невольно я отвернулся и в этот момент услышал голос Ирины:
– Саша, где же вы, поезд сейчас трогается!
Я подошёл к ним. Ирина протянула мне руку.
– До будущих встреч, и Лидуше привет. Эх, если бы мы вместе поехали!
Я вздрогнул при этой мысли. А Ирина вдруг нагнулась ко мне и прошептала:
– Посмотрите за Василием. Он может заболеть, но никогда не напишет. Он остаётся снова один. – Она замолчала, судо­рожно проглотив слова.
Паровоз сделал рывок, проверяя сцепку вагонов. Каргин резким, не свойственным ему движением снова притянул к сё­бе Ирину и поцеловал.
Ирина вскочила на ступеньки вагона, и в этот момент раз­дался продолжительный паровозный гудок.
Я стоял и видел, как Каргин, ускоряя шаг, идёт за поездом, всё более и более отставая от него.
Нарядный, освещённый вагонный мир медленно катился мимо меня, постепенно исчезая в охватывающей его со всех сторон темноте.
Наконец я увидел красный сигнальный фонарь последнего вагона. Откуда-то из темноты усталой походкой вернулся на опустевший перрон Каргин.
– А вы ещё здесь? – удивился он, увидя меня, и добавил упавшим голосом:– Ну, вот и все.
Мы вышли вместе. Дождь перестал, но все вокруг ещё ды­шало сыростью. Красноватый от бесчисленных фонарей, осве­щённых окон и магазинных витрин туман медленно поднимал­ся от земли и, казалось, выползал из стен домов.
Мы остановились у вокзального подъезда. Каргии сосредо­точенно смотрел куда-то в сторону, чуть закусив губу.
– Вот что я хотел вас спросить, товарищ Савин, – сказал Каргин. – Мне рассказывали, будто вам предложили помочь лаборатории в их деле с закалкой, а вы отказались. Это так?
Я смутился.
– То есть как это? – пробормотал я, стараясь сообразить, откуда он знает о моём разговоре с Андрюшиным.
– Вас, может быть, интересует, откуда я знаю, – продол­жал Каргин, не сводя с меня спокойных глаз, – так я могу вам сказать. У вас есть сотрудник Андрюшин.
«Ах, фрукт!» –подумал я. И ответил:
– Я ни от чего не отказывался. Мне просто не хотелось вме­шиваться в это дело. Вы знаете, что Лидия Федоровна моя жена…
– Боитесь семейственности?
– Мне кажется, это тоже играет роль. Здравый смысл под­сказывает.
– Ах, этот здравый смысл!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20