Одна из этих конструкций показалась нам очень подходя­щей для закалки «лесенки», и мы решили снова попробовать закалить эту деталь…
В тот вечер к нам в лабораторию зашёл Иванов. Высокий, чуть сутуловатый, в прожжённой, надвинутой на лоб кепке, он прошёл прямо в комнату, где сидели мы с Ириной, и угрюмо спросил, не здороваясь:
– Ну как? Все пятнышки? Не даётся сталь. А?
Ирина раздражённо пожала плечами. Она могла говорить, не теряя самообладания, о чём угодно, кроме закалки.
– А ты не злись, инженерша, – успокоил её Иванов. – Да­вай-ка вечером покалим. Может, заговорю я твою сталь.
– Иван Иванович, вы этим делом не шутите, – заметила я, – мы места себе не находим четвёртый месяц.
Иванов промолчал.
– Но в чём же твой секрет, Иваныч? – разволновалась Ирина. – Что ты хочешь сделать?
– Сталь хочу закалить, и чтобы без пятен, – пробурчал Иванов.
Ирина пожала плечами.
– Как ты полагаешь, додумался? – спросила она меня, когда Иванов ушёл.
– Кто его знает, – ответила я. – Ты ведь Иваныча знаешь. Только мне кажется, что если он сам пришёл и так опреде­ленно сказал, значит…
– Неужели выйдет? – мечтательно проговорила Ирина, отодвигая в сторону микроскоп, в который разглядывала срез металла. – Я просто представить себе не могу, что завтра про­снусь – и первая моя мысль не будет связана с неудачей.
Мы едва дождались вечера. Пришли к агрегату и подгото­вили все для закалки.
Появился Иванов. Он ничего не сказал, только сдвинул па затылок кепку и оглядел нас и всё, что было в этой комнате, своими маленькими колючими глазками.
– Ну, – нетерпеливо крикнула Ирина, подбегая к нему, – ну, говори, что делать, Иваныч?
– Это я с тобой хотел посоветоваться, что делать, – отве­тил Иванов, присаживаясь на подоконник.
– Иваныч! – в отчаянии воскликнула Ирина.
Лицо старика как-то незаметно изменилось. Не дрогнул ни один мускул. Иваныч не улыбнулся, а прищурился, но вне­запно во взгляде его мелькнуло что-то отечески доброе. Впро­чем, может быть, мне это только показалось.
– Лет сорок тому назад, – спокойно начал он, не обращая никакого внимания на наше разочарование, – служил я у хозяина. Получили мы заказ на деталь машины. Заказ был до­рогой, важный, и условие было: закалить деталь так, чтобы комар носа не подточил. Ну, закаливали, конечно, огоньком, без всяких там штучек-дрючек. – Иванов усмехнулся. – Хо­зяин по целковому на брата обещал, если заказ как следует выполним. Ну, закалили, не впервой. Отправили заказ. На дру­гой день его к нам обратно: не соблюдено, говорят, условие. Пятна.
Я увидела, как вздрогнула Ирина, когда Иванов произнёс это слово: пятна.
– Пятна, значит. Хозяин на себе волосы рвёт. Раньше на эти пятна и внимания бы никто не обратил, а тут особый за­каз, для точной машины… Ну, мы опять калим, из огня, зна­чит, в воду – и все пятна… И вот тогда подручный мой, Санька Волков, мне и говорит: «Дядя, говорит, Ваня, а что, если нам не в воде закаливать, а в чём другом?» Я на него цыкнул: «В киселе, говорю, для тебя калить аль в вине, может?» А он пристал: «Не в воде, не в воде, говорит, надо».
– А в чём же? – в один голос выкрикнули мы с Ириной.
– Ну, думаю, была не была, дай попробую, – продолжал Иванов. – Заменили воду, стали закаливать – и нет пятен.
– Чем, чем заменили воду? – закричала Ирина.
И вот тут лицо Ивана Ивановича приняло растерянное, ви­новатое выражение. Он потёр что-то между ладонями и сказал совершенно необычным тоном:
– Не помню, Аринка, не помню. Сорок лет прошло. И не по моей ото теперь специальности. Это уж ты додумывай. А только не вода была, не вода!
Мы с Ириной переглянулись. Было ясно, о чём говорил Ива­нов. Он предлагал использовать вместо воды щёлочь, она да­вала менее плотную, чем вода, паровую рубашку вокруг зака­ливаемой детали. Иванов, не будучи термистом, думал, что открывает нам нечто новое. Но в этом не было никакого сек­рета: мы и сами прекрасно знали свойства щёлочи. Однако грубоватая и вместе с тем душевная заинтересованность Ива­ныча в нашем деле была так искренна, что мы выслушали его без тени улыбки.
В прошлом мы не раз пробовали заменить воду щёлочью, но нас подводила конструкция индуктора. Сегодня у нас был новый индуктор, хитроумно облегающий все выступы «ле­сенки», и, таким образом, напоминание Иваныча о щёлочи ока­залось весьма своевременным.
Щёлочь хранилась в лаборатории.
Я выбежала из комнаты и понеслась по заводскому двору в лабораторию. Почти у самых дверей наткнулась на Каргина. И, точно девочка, закричала:
– Василий Степанович, мы додумались, додумались нако­нец! Сейчас ставим опыт.
Не слушая его ответа, я одним махом взбежала по лестнице и уже через минуту примчалась обратно с пакетом щёлочи в руках.
– Включай! – крикнула Ирина.
Я помедлила, наверно, не дольше двух секунд. У меня за­хватило дыхание, и я просто была не в силах нажать пусковую кнопку.
– Да в чём же дело? – нетерпеливо спросила Ирина.
Включила ток. Отошла в сторону. Я просто была не в со­стоянии глядеть на закалку, но, даже не глядя на агрегат, я видела, чувствовала, как появляется красный венчик на зажа­той в индукторе детали. Я была в таком состоянии, что, не удайся наш опыт, разревелась бы, послала все к чёрту и, по­жалуй, подала бы заявление о переводе меня из лаборатории в цех. «Да скорее же, скорее! Почему она не спускает деталь в щёлочь? Уже пора», – подумала я и всё-таки не выдержала и обернулась.
Края схваченной индуктором «лесенки» были уже не крас­ными, а белыми. Ирина стояла у агрегата, не спуская с детали глаз, и в зрачках её отражались светлые огоньки. Иванов по-прежнему спдел на подоконнике, только весь подался вперёд.
И вдруг Ирина дёрнула за рычаг. Раздался стук падающей в бак детали, пар заполнил комнату, потом рассеялся. Мы стояли у закалочного бака.
Я подхватила из бака цилиндр и понесла его к прибору Роквелла. Когда алмаз стал давить на металл, мне неудержимо захотелось как-то облегчить его давление, я, кажется, готова была подложить свою руку, только чтобы алмаз не давил с та­кой силой на металл.
На этот раз стрелка индикатора не прыгала. Она показывала равномерную твёрдость металла.
– Этого мало, – подчёркнуто спокойно проговорила Ири­на, – проверим дальше.
Я, конечно, поняла её. Прибором Рбквелла не везде можно было проверить равномерность закалки, а Ирина хотела абсо­лютной уверенности.
Мы приближались к победе.
Первым нарушил молчание Иванов. Он сказал:
– Ну вот, значит, то щёлочь была.
– Иваныч, – воскликнула Ирина, и в голосе её слышался яе то упрёк, не то восклицание, – какой же ты чудесный чело­век! Что же ты нам раньше не помог?
Но Иванов уже стал прежним Ивановым. Кепка его – я и не заметила когда – снова оказалась низко надвинутой на лоб, и уже ничего, кроме больших усов, не было видно.
Он бросил:
– Только у меня и делов. – И, не прощаясь, вышел из комнаты.
В дверях Иванов столкнулся с Каргиным. Василий Степа­нович посторонился, пропуская Иванова, и что-то сказал ему в коридоре. Затем он вошёл к нам в комнату.
– Василий Степанович, – обратилась я к Каргину (мне очень хотелось сообщить ему первой), – а ведь мы добились всё-таки. Вот посмотрите. – И я протянула ему закалённую деталь.
Каргин внимательно рассмотрел металл, улыбнулся и сказал:
– Ну вот, видите.
В этот момент я посмотрела на Ирину, и мне показалось, что она изменилась, помолодела, что ли, и стала выше ростом. И в лице её было что-то красивое и, пожалуй, упрямое. Я по­думала, что вот именно так выглядел Андрей Фёдорович, когда Саша очнулся после шока.
– Ну вот, Ира, – проговорила я, – завтра утром у тебя уже не будет той мысли.
Ирина промолчала, точно не слышала моих слов, но Каргин спросил:
– Что такое? Какой мысли?
– Ирина говорила, что каждое утро, как только просы­пается, первая мысль, которая приходит ей в голову, – мысль о неудаче. Вот я и сказала, что теперь её первой мыслью будет мысль об успехе.
Каргин покачал головой:
– Вы в этом уверены? А я – нет. Ведь вам ещё так много надо сделать. Надо доказать, что закалка применима в повсе­дневной работе завода, и здесь вас ждут трудности.
«Что он такое говорит? – раздражённо подумала я. – Вме­сто того чтобы поздравить нас с успехом, – ну если не нас, то хоть Ирину, которую он любит, – этот человек говорит о новых трудностях». Я спросила:
– Так, значит, только трудности, неприятности, разочаро­вания и снова трудности?
– Нет, – спокойно ответил Каргин, – и радость победы.
Я заметила, как он дотронулся до руки Ирины и вышел.
Мы открыли окно. Были видны Нева, и плывшая по ней ма­ленькая моторная лодка с едва заметным красным фонариком на носу, и прибрежный гранит, словно подножие скалы, вы­ступающей из тумана.
На окнах мелькали отблески огней мартеновского цеха, рас­положенного рядом с нами, и стекла время от времени вздра­гивали от далёких ударов электромолота.
Я чувствовала усталость, и Ирина, наверно, чувствовала то же самое.
Мы стояли молча и смотрели на спящий город.
И вдруг Ирина, обернувшись ко мне, проговорила тихо-тихо, не шёпотом, но ещё тише, одними губами:
– Ты знаешь, Лида, что-то происходит. Кажется, я влю­билась.
Я не представляла себе, никогда не могла представить, что Ирина сможет произнести эту фразу и вообще признаться в этом, и, услышав её, испугалась, точно сама вместо неё произ­несла эти слова.
Я молчала, не зная что сказать. А Ирина смотрела на меня в упор своими заблестевшими вдруг глазами и говорила голо­сом, ставшим опять, как когда-то, хрипловатым:
– Ну, спрашивай, спрашивай, почему же ты не спра­шиваешь?
И тогда я ответила:
– Я знаю, Ира, я все давно знаю.
Она опустила голову, провела рукой по стеклу и сказала, смотря куда-то вниз:
– Вот как это странно, как всё это странно… Я и сама не ожидала, я просто не знаю, как всё это получилось со мной… Ведь мы, кажется, никогда и не говорили ни о чём, кроме ра­боты. Я думала, что мне все это уже недоступно, все умерло, совсем умерло… Ведь так может быть, Лидуша? Ну, скажи: ведь это может быть?
«Ещё бы!» – подумала я и молча кивнула.
– Нет, с ним не легко. Наоборот, мне трудно, мне кажется, что он всё время идёт в гору и тянет меня за собой и помогает только тогда, когда я уже совсем выбиваюсь из сил. И всё-таки я пошла бы за ним куда угодно. Мне кажется, он видит там, впереди, то, чего я ещё не вижу, и мне тоже хочется все, все увидеть…
Она говорила торопливым, срывающимся шёпотом, скорее для себя, чем для меня, комкая и глотая слова, не договаривая своих мыслей.
– Когда же ты почувствовала все это? – тихо спросила я.
– Не знаю, – ответила Ирина, – не знаю, но, когда почув­ствовала, мне стало сразу радостнее жить.
Неожиданно для себя я снова спросила её:
– Но как же всё произошло? Ведь вы с ним почти не ви­дитесь.
Я тут же поняла, что это был глупый вопрос. Но Ирина, видимо, не расслышала его, она была чересчур поглощена своим счастьем…
Через неделю Ирина стала женой Каргина.
В первый раз – хорошо помню – я почувствовала это, воз­вращаясь домой после нашей удачи с закалкой и признания Ирины.
Я знала, что Саша придёт сегодня поздно – его вызвали на какое-то совещание в райком, – и я шла не торопясь.
И вот тогда я впервые ощутила, что для полноты сча­стья мне чего-то не хватает. Всё было хорошо в моей жизни в тот вечер – удача на работе, счастье Ирины, – но вдруг я по­чувствовала, что мне чего-то не хватает, что есть во мне ка­кой-то неиспользованный запас чувств, не применимых ни к работе, ни к Саше, ни к Ирине. И мысли мои снова, как это было часто за последнее время, обратились к Коле.
В ту минуту, когда я рассталась с Колей у подъезда боль­шого серого дома, я вдруг поняла, что он всегда жил в моём сердце и что, даже когда рядом была Маруся, внешне так по­хожая на мою Любу, я и тогда любила маленького измучен­ного Кольку…
На другой день после работы я пошла навестить Колю. Он жил теперь в детдоме, но с осени собирался поступить в ре­месленное училище и переехать в общежитие.
Однажды я привела Колю на Нарвскую. Он деловито и с достоинством поздоровался с Сашей, осмотрел комнату и ска­зал улыбаясь:
– Здорово живёшь, тётя Лида.
Саша, всячески развлекая Колю, начал рассказывать о том, что было в этой комнате во время блокады, но Коля, узнав об артиллерийском наблюдательном пункте, возразил равнодушно:
– Так то в блокаду… А я про теперь. А в нашей комнате мертвяки лежали. Их со всей квартиры сносили… То в бло­каду-
Вечером я проводила Колю домой и, возвращаясь, всю до-рогу думала о нём. Я думала, что для полноты счастья мне не хватает этого круглоголового мальчика со спокойными, недетскими глазами. Я вырвала его у смерти, это мой, мой ре­бенок. Я хочу, чтобы он был около меня, хочу видеть, знать, как он растёт, как становится юношей, потом взрослым чело­веком.
Я видела в этом ребёнке частицу самой себя, мои усилия, моё прошлое, мою веру в победу, и в Сашу, и во всё самое лучшее.
Но я почему-то долго не решалась рассказать Саше о своих переживаниях. Наконец я всё же решила поговорить с ним.
В те дни он неизменно был в отличном, весёлом настрое­нии. С работой у него ладилось. Саша рассказывал, как хорошо относятся к нему в редакции, в газете почти каждый день по­являлись его статьи, и мне было очень приятно, когда в лабо­раторию приходили свежие газеты и кто-нибудь из наших, раз­ворачивая номер, нарочно громко говорил:
– Ну-с, почитаем, что сегодня Савин пишет.
Иногда я думала: «Почему это так происходит? Почему для меня работа, как правило, приносит волнения, неудачи и только редко радости, а Сашина работа точно сплошной праздник?» И каждый раз казалось, что дело в том, что Саша – знаток в своей области, а я ещё очень мало знаю и большинство моих неудач – от неопытности и неуверенности в себе…
В тот день, отправляясь на работу, я твёрдо решила, что по возвращении поговорю с Сашей о Коле. Но днём произошло событие, которое отвлекло мои мысли.
Когда я вошла в лабораторию, Ирины не было. Я вспом­нила, что она и вчера в полдень ушла куда-то и уже не возвра­щалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20