Письмо, которое писал Репнин своему доброму приятелю в первых числах октября, явилось следствием не только усталости и его отвращения к эмигрантской жизни, но также результатом постоянного испытываемого им унижения. Сожаления о своей судьбе, особенно после встреч с молоденькой соотечественницей. Хотя женщина сама отдалась ему, он воспринял ее как последний подарок лета, которое в Лондоне уже подходило к концу. У Репнина было немало причин впасть в чрезмерное отчаянье, особенно когда он размышлял о том, что приближающаяся к завершению жизнь так нелепа, отвратительна и тосклива. Его угнетали не просто житейские тяготы, выпавшие на долю русского эмигранта, а скорее всего раздражение и досада на то, что он, потомок Никиты Репнина, вынужден жить среди унижений, один, на чужбине. Надо сказать, он не жаждал ни положения, ни богатства, ни славы своего предка, для всего этого в роду Репниных было немало других претендентов. Его огорчение было вызвано ощущением, что судьба — это игра, что мужчины и женщины ежеминутно превращают его в нечто иное, во что-то, чем он никогда не был и не хотел быть. Это собственное бессилие найти покой, обрести мир, спастись от одиночества, которое долгие годы, даже при Наде, мучило его, под гонец стало невыносимым. Вот что вынудило его написать Ордынскому письмо о большом N.
После «отъезда в Париж» всего удивительней будет то, что он никогда и ничего не узнает о Наде — как она живет и чем кончит. Репнину было очень жалко эту женщину, которая в конце концов вынуждена пережить ТАКОЕ за то, что совсем юной доверилась ему в Керчи. Просто взяла его под руку, когда они садились в шлюпки. ^
Он все больше страдал по ночам от бессонницы, а когда засыпал, его мучили дикие сны. Ему снилось, что он ходит по Санкт-Петербургу. По фотографиям из альбома, оставленного графом Андреем. Стараясь экономить, он, после ухода Мэри, ел только йогурт, который в Лондоне начали дешево продавать в бумажных пакетах. Он был не так питателен и сытен; как монгольский кумыс, но, холодный, хорошо утолял жажду. С оклейкой стен было покончено, но часто, усевшись на стремянке, он любовался трудом рук своих. Это доставляло особое удовольствие. Сидит высоко, на лесенке и рассматривает причудливые геометрические чертежи. Обои сохли. А как только окончательно просохли, пришло известие о воззращении Ордынского. Тогда, на новые обои, он снова повесил любимые Ордынским портреты Наполеона. О котором они столько спорили,—выясняли — что такое великий человек. Сверхчеловек.
Частенько после ухода Мэри Репнин подолгу сидел на стремянке и, бормоча про себя, продолжал мысленно дебаты о Наполеоне, которые при всяком удобном случае старался возобновить Ордынский.
Ордынский считал все три портрета точными копиями Наполеона. Репнин же утверждал, что император на них приукрашен, как принято все приукрашивать на портретах. Репнин доказывал, что и Гро, и Давид, и медалист Манфредони, и Раффет умышленно прихорашивали Наполеона, создавали его ложный образ. Не признавал он и портрета, выполненного Гереном, но хвалил Карлиля. Ему нравилось напоминать поляку, что совсем иначе выглядит Наполеон на наброске, сделанном Давидом после возвращения того из Италии. Совсем иначе, чем на официальных портретах. Толстый, с более грубой линией губ и подбородка. Какой-то странный, как и конь, на котором восседает Наполеон, в то время как его пушки расстреливают картечью толпы парижан. А таких коней, как этот, на картинке,— не бывает. И таких Наполеонов с треуголками на голове
никогда не было. С тех пор как стены просохли и приблизилось возвращение Ордынского, Репнин снова вынужден был целыми днями созерцать перед собой трех Наполеонов, любимцев хозяина. Его презрение к Наполеону вызывалось теми приливами ненависти, возникновение которых в человеке почти невозможно объяснить. Корни этой ненависти, вероятно, были чисто русскими, но, конечно, ее подогревали бесконечные восхваления и чрезмерные восторги Ордынского. Удручало и настраивало против Наполеона Репнина и то, что сейчас, живя в квартире, оставленной ему приятелем, в дни, когда он уже готовился отойти в иной мир, он вынужден созерцать на стене Наполеона с утра до вечера, и даже ночью, да к тому же в трех вариантах. Видеть его в последнюю минуту перед тем, как заснуть, и в первую — после пробуждения снова. Завтракая и читая. Теперь, когда Ордынский мог в любой момент внезапно нагрянуть, он повесил портреты на прежнее место, и они глядели со стены прямо ему в глаза.
Я — великий человек!
Как-то непроизвольно Репнин начал припоминать сказанные Ордынским слова и споры, которые столько раз возникали между ними. Сейчас, глядя на три портрета, Репнин подумал о русском ученом, усомнившемся в самом Эвклиде. О Лобачевском! Презрение к Наполеону в нем еще более усилилось.
Надо же было такому случиться! Почему в самом конце, в Лондоне, накануне ухода из жизни предстали перед ним в его мученическом одиночестве эти портреты? Он вспомнил, как три Наполеона глазели со стены, когда в его постели лежала обнаженная молоденькая соотечественница, пришедшая к нему в гости.
В письме пану Тадеушу Репнин развивал мысль о том, что в этих портретах мало сходства с истинным Наполеоном — и в чертах лица и в форме головы. Он приукрашен. А в свое время Ордынский утверждал, что сходство здесь полное.
В конце концов Репнин согласился лишь с тем, что портрет, изображающий Наполеона еще в чине артиллерийского подпоручика, который будто бы наши
сал Крез, может быть, и верен. Слащавое лицо, с аккуратно, словно материнской рукой зачесанными волосами. Однако на анонимной акварели, где он уже капитан, Наполеон явно приукрашен. Нос другой. Прядь волос небрежно падает на лоб и так будто он в душе санкюлот, хоть это вг не так — он просто великий сноб. И смотрит уже героем. Начинается легенда. Глаза широко раскрыты, губы стиснуты. «Он в ожидании грядущего», — восклицает в восторге от героев Карл и ль. Утверждается иконография. Так его рисует Герен, так его рисует и Давид. Ожидает грядущее? Черта с два. Он ожидает женщину, Жозефину, и чин генерала армии в Италии. Жозефину, соломенную вдовушку, бывшую любовницу Барраса, которая в результате своих любовных похождений уже не могла родить. А что касается Давида, Репнин обратил внимание своего приятеля на два его эскиза. На одном Давид изображает королеву Марию Антуанетту в телеге, по дороге на гильотину. На другой — Наполеона, вернувшегося из Италии. N изображен с огромной головой. Нос не такой, как на портрете. Верхняя губа нависла над нижней. И подбородок, будто кругленькое брюшко. Истинная Мария Антуанетта, именно та, что изображена в двуколке. Истинный Наполеон — прославленный молодой генерал — именно на этом эскизе. Совсем обычнрое лицо. Совсем обычная голова. Миф же становился все более лживым, легенда — пошлой. Его изображают с головой римлянина. Наполеон,— твердил Ордынский,— становится все более героем, он становится все прекрасней. Легенду,— утверждает Репнин,— развивает теперь Раф~ фет, этот известный шалопай. Он запечатлел Наполеона в Италии, в его лучшую пору, молодым Наполеон бодрствует, окруженный спящими солдатами. Греет задницу, повернувшись спиной к костру. Он не спит. Лохматый. Смотрит с картины нам прямо в глаза. Вот, мол, он какой. Он знал, что мы будем глядеть на него. Наполеон. Это лучшая пора его жизни, молодость.
У Ораса Берне все еще смешнее. Он изобразил французов в Египте, среди страшных, раскаленных и бесконечных песков. Их отступление в пустыне. Все устали, многие больны, они обливаются потом и едва ползут под беспощадным солнцем. А он где? Наполеон? Он вышагивает впереди колонны, в генеральском мундире с иголочки, безукоризненно одетый. Правая рука засунута
за борт мундира. Наполеон — в его знаменитой позе. Солдаты взмокли, едва дышат, а его словно овевает свежий ветерок, долетающий из зеленых оазисов, у него мраморное лицо — а мрамор, как известно, пот не прошибает. И прекрасней всего, что в той страшной пустыне свой взор он устремляет прямо на нас. Его прекрасное лицо обращено с картины к нам, он даже не глядит себе под ноги. В то время как другие изнывают от жары, он, и это просто поразительно, вышагивает будто на параде. Конечно* он может идти, как ему вздумается: шаг правой ногой вперед, левой — в сторону, а впереди, между ногами — сабля. Он все может. Может даже из далекого Египта смотреть нам прямо в глаза, не потеть под палящим солнцем в Египте. Даже солнце подвластно этому большому N.
Когда разговор принимал подобный оборот, поляку Ордынскому изменяла выдержка, и он повышал голос. Кричал, что этот русский, мол, не может смириться с тем, что Наполеон взял в плен князя Репнина и вступил в Москву.—Вполне вероятно,—желчно отвечал Репнин,— хотя император быстро покинул Москву, а князь Репнин вступил в Париж. Дело не в том. Речь идет о картинах, которыми все кончается, все, что некогда происходило,— и прекрасное, и безобразное, и смешное, и досадное. О лжи прошлого, которая хуже всего оборачивается для тех, кто о ней умалчивает.
Посмотрите на этого корсиканца, 13-го вандемьера, когда он подавил нападение на Конвент. Он, отказавшийся бороться против роялистов. Сам будущий император Франции. Возле церкви Сант-Рош он бил картечью из пушек по толпе в интересах того, кто сверг и гильотинировал Робеспьера и Сен-Жюста. В интересах Барраса, величайшей шлюхи Парижа того времени, коррупционера и негодяя, аристркрата. Каков же он на этом портрете?
Восседает верхом на белом коне, кругом орудийный дым, а конь даже не шелохнется, хотя всего в двух шагах от него грохочут пушки. Какое величественное спокойствие. Какие треуголки. Какие перья на них. И что же такое революция? Новая мода на шляпы, с плюмажем, даже в армии. А кучи мертвых — это все французы.
Победителем в тот день оказался убийца Робеспьера. Самый безнравственный аристократ того времени: Баррас.
А разве могло быть иначе? — смешавшись, спрашивал Ордынский. Этот молодой генерал обладал железной волей. Железная воля была и у Барраса. Воля покоряет мир. Наполеон обладал и твердой рукой, к тому же он был гением, читавшим Плутарха и Цезаря, и, отправляясь в Египет, окружил себя учеными и философами.
Дорогой друг, писал Репнин Ордынскому в своем прощальном письме, в последнее время, слава Богу, установлено, что N, может, и являлся военным гением, но в интеллектуальном смысле далеко отставал от многих своих современников. Однако, мне кажется, мы уже достаточно наговорились. Я бы хотел обратить ваше внимание еще лишь на его небрежный почерк. Взгляните на записку от 13 брюмера, III года Революции. Какой жалкий почерк, а почерк многое говорит о человеке. Известно ли вам, между прочим, как тогда подписывался этот француз, погубивший по меньшей мере миллион французов? Он подписывался: Виоп-аран.
Вы не любите французов, князь! Вы не можете забыть, что этот француз брал Москву! — снова воскресало в памяти Репнина восклицание поляка, желавшего закончить спор, словно партию в шахматы.
Репнин глядел на него с грустью.
Вы ошибаетесь, пан Тадеуш. Мы, русские, любили французов. И я люблю французов. Я хотел лишь вам внушить, что сходство с Наполеоном можно обнаружить только на эскизах, карандашных — особенно на том египетском эскизе, который сделал Дютертр, долго наблюдавший Наполеона вблизи. И этот этюд представляет нам совсем другого Наполеона. На этом этюде, сделанном с натуры, с близкого расстояния, у Наполеона совсем другая голова, другое лицо, другой нос.
Раздосадованный, что Репнин не отдает должное его картинам, прекрасным копиям, приобретенным в Париже, Ордынский раздраженно твердит: Репнин просто ненавидит Наполеона. А кого же тогда он любит? Наполеон — величайший солдат во всем мире и во всей истории. Репнин воевал в первую, а Ордынский во вторую мировую войну. Они обязаны преклоняться перед этим великим, несчастным солдатом и чтить его память.
Я предпочитаю маршалов Наполеона,— отвечает на это Репнин. Революция их породила в таком огромном
количестве, что просто диву даешься. Революция выдвинула целый ряд замечательных стратегов. Франция всегда была родиной великих полководцев. С чего мне ненавидеть этого корсиканца? Нет у меня к нему ненависти! Однако поистине великим он был лишь в амурных делах.
Я отдаю предпочтение таким воинам, как маршал Ней. Кавалерист, которого меньше всего занимала собственная жизнь, как и собственная жена, кстати, ему изменявшая. Его единственной заботой была Франция.
А если хотите, еще больше я преклоняюсь перед другим Наполеоновым воином, перед Дезэ. То, что Наполеон вступил в Москву, на то была наша русская воля. Он угодил в западню. Впрочем, большая часть наполеоновской армии, отправившейся в Россию, состояла, как вам известно, не из французов. Почти вся Европа тогда хлынула на Москву.
Мне бы хотелось убедить вас, что у французов были генералы и получше Наполеона. Гош, например. Подумать только! Двухлетним ребенком он остался без матери. Вырастила его тетка, парижская торговка. Мальчик из бедной семьи, он пел в церковном хоре. Потом стал конюхом. Восемнадцати лет его призвали в армию. Потребовалось всего три года, чтобы Гош стал унтер- офицером, капитаном и генералом. В возрасте двадцати пяти лет он принял командование армией на Рейне и бил врага везде, где тот появлялся. Его обвинили в диктаторских устремлениях. Сен-Жюст этому поверил.
Это ничего не значит, отвечал Ордынский. Французские генералы возникали в революционные дни, как грибы после дождя. Гош был гениален, но не идет ни в какое сравнение с Наполеоном. Наполеоновские маневры на поле боя — бессмертны.
Да, да, пан Тадеуш, однако я бы заметил, что тот мальчик из церковного хора, воспитанник тетки-торговки, тот конюх, выйдя из тюрьмы, первый понял, где будет решающее сражение для Франции. Не в Италии, а в Германии. На Рейне. Но Наполеон был любимцем Барраса, а Гош — любимец Карно, с которым по праву связывали победу Революции, но который по положению был ниже Барраса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97