Когда в коридоре, в последнюю минуту, его объезжает идущая сама по себе тележка, которая вначале мчалась прямо на него, словно намереваясь раздавить, а потом как будто передумала — у Репнина возникает сумасбродная мысль: жить или умереть — это одно и то же. Но его вдруг остановили и спрашивают, что ему здесь нужно. Он с минуту не может найти слов, чтобы объяснить им, что хочет и кого ищет. Будто в каком-то сне, не сразу припоминает даже свое имя. Передает бумаги, невнятно бормочет, откуда его сюда послали и зачем.
Просят заполнить в двух экземплярах бланки заявления, сообщив необходимые сведения о себе и указав имена двух людей, которые его хорошо знают и могли бы за него поручиться. Они с удивлением разглядывают, как Репнин записывает ответы, они удивлены, что он затрудняется указать поручителей. Когда он закончил, сообщили — если потребуется, его вызовут, и провожают взглядом как лунатика, который никак не может угодить в дверь.
Интересно, что негры были и здесь, безработные,— один из них даже остановил его на лестнице. Шел за ним по пятам, как черная тень. Шаг в шаг. Он улыбается. Рад, что разыскал Почтамт.
Было, вероятно, около пяти, когда Репнин вышел из Почтамта.
На улице уже смеркалось. Среди развалин и зияющих ям на месте разрушенных до в он увидел огромный храм святого Павла — будто темный силуэт на небе. Спуск в подземку здесь тоже похож на огромную, вырытую в земле яму. Вокруг — развалины. Хотя у него уже явно сосет под ложечкой, Репнин решил не спеша отправиться отсюда пешком до площади Нельсона, где возле французского книжного магазина останавливаются автобусы, которые возят иностранных (да и местных) туристов по достопримечательностям Лондона. Во всяком случае, ему кажется, что именно здесь он как-то видел конечную остановку этих автобусов. Хочет еще раз проверить. Авось удастся как-нибудь незаметно выведать, каким образом можно устроиться гидом в экскурсионный автобус? Он помнит, что его друг, поляк Ордынский, советовал заняться именно такой работой.
Подумал: только не домой, только подольше не попадать на глаза Наде. Что он ей скажет? Жена сейчас получает помощь от Марии Петровны, но ему не нужны эти женины деньги. Они жгут его руки, уязвляют честолюбие. Сейчас у него в кармане письмо об увольнении и почти тридцать фунтов, и он знает, что с этими деньгами может целый месяц делать вид, будто по-прежнему служит у Лахура. А через месяц в любом случае всему этому придет конец. И хотя на нем было вполне пристойное, совсем еще не поношенное пальто, в котором он походил на проезжего моряка — а моряки в Лондоне самые любимые и уважаемые люди,— Репнин решил не заходить в ресторан. Съест то, что взял с собой на обед в лавку, что лежит у него в кармане в большой металлической коробке. Он направляется в маленький сквер за Почтамтом, где, помнится, было несколько скамеек. Ноябрь миновал, и там, вероятно, сейчас никого нет, все пусто.
Целая стайка странных, слишком больших лондонских воробьев слетелась к его скамейке, и он в сумерках смотрит на них с грустью. Не прыгают друг на друга. Клюют. Он им бросает крошки. Раньше ему и в голову не приходило задаться вопросом: сколько же на свете воробьев — от его Набережного до Лондона — машут крылышками и подбирают крошки? Крадут крохи один у другого, крадут.
Только начал есть, как пошел мокрый снег с дождем, и он решил все же зайти в какое-нибудь кафе, выпить чаю. Некоторое время сидел в чайной возле старого вокзала, где почти никого не было и где ему подали чай. На чашке виднелись следы губной помады — до него из этой чашки пила чай, вероятно, какая- то женщина. На неубранном столе стояла еще одна чашка с блюдечком, которую выпил и оставил предшествующий посетитель. Тогда он перелил чай из своей чашки в пустую, как будто свой уже выпил. Этого никто не заметил. Только ребенок, сидевший с матерью за одним из столов возле двери, перестал жевать и удивленно уставился на него. Долго на него смотрел. С любопытством. Репнин, вообще любивший детей, отвернулся.
Меж тем в чайную вошел какой-то бородатый мужчина и сел.
Репнин раздумывал, куда ему отсюда направиться. Если б были лишние деньги, можно было бы провести несколько часов за чашкой чая и чтением газет в каком-нибудь приличном кафе, в тепле, или пойти в кино.
Женщина, чей ребенок рассматривал его с любопытством, весьма любезно обратилась к вошедшему мужчине. Он ей в ответ пробормотал, что уже третий час.
В чайной было несколько человек, но она выглядела пустой.
Почти совсем стемнело, что в Лондоне в зимнее время происходит очень рано. В Лондоне много одиноких женщин, которые часами сидят в чайных, делая вид, будто чего-то ожидают. Поезда. Знакомого. Много здесь и грязных чашек. А встречаются и люди, которые приходят в бар, чайную, в зал ожидания или в погребок и ничего не заказывают,— просто проводят здесь целый день, будто уже уехали из Лондона куда-то далеко, в Китай, в Азию? — и охотно знакомятся и заговаривают с соседями по столу. И дело не в каких-либо дурных намерениях и вовсе не в деньгах — просто людям хочется с кем-то поговорить, хотя бы с самим собой, и они бормочут в одиночестве и даже улыбаются. Им хочется сообщить случайному собеседнику что-то необычное.
Как он думает, сколько людей можно было бы накормить на деньги, потраченные общиной на эти рождественские украшения улиц? А заметил ли он, как теперь собирают опавшие листья в Гайд-парке? Чело
век улыбнулся. Мотор засасывает их вместе с воздухом. Мусор сбрасывается прямо в грузовики. Да, но с листьями не так-то просто. Ха, ха, ха. Часть их все равно остается. Высыпается на дорогу. Листья не хотят в грузовик.
Репнин улыбался и в разговор не вступал, но чтобы не обидеть мужчину, который ничего плохого ему не сделал, кивал головой, как бы поддакивая. Бросив жестяную ложку в чашку, из которой перелил чай, он встал, решил уйти. Спокойной ночи.
Засмотревшись на незнакомого посетителя, жаждущего найти собеседника, он заметил, что тот с бородой, и тут же вспомнил о своем обещании .жене. Сбрить бороду.
Он заплатил за чай, вышел на улицу и медленно направился к дому, где теперь жил. Словно желая, чтобы дом оказался подальше, он шел медленно и шагал, шагал не спеша.
Рождественские украшения, развешенные над улицами вблизи Пикадилли, сверкали в свете фонарей, который падал на них будто с неба. Пластик, превращенный в цепи и цветы, казался драгоценным камнем — топазом, смарагдом, сапфиром, аметистом, рубином и бриллиантом. Гигантские венцы над улицей сияли в полумраке. Красный внизу обруч завершался сверху зеленью,, словно елка, украшенная венком звезд, в центре которого сверкал бриллиант. Из этого звездного обруча подымался вверх мерцающий синий, словно бы обелиск из сапфира, у которого высоко на шпиле располагалась еще одна звезда, но уже более крупная и голубая. А так как с этих корон направо и налево свисали, будто королевский плащ, гирлянды красных звезд, касающиеся крыш домов, какому-нибудь ребенку и впрямь могло почудиться, что над улицей шествует король или королева великанов, бестелесные, но с коронами на головах и в развевающихся по небу плащах.
Под развешенными над улицей украшениями нескончаемым потоком ползли машины, монотонный грохот которых прерывался гудками автомобилей, словно бы исходящими из пары огромных пылающих глаз, в бесконечной веренице медленно скользящих, похожих на носорогов чудовищ. В этой круговерти света, блеска фонарей, мигания фар, движущихся в двух направлениях, матово светился посреди улицы, словно стеклянный, зажженный изнутри столб с на
писанными на нем черными словами; «Держись левой стороны.
Цирюльных заведений в центре Лондона на улицах нет, они встречаются только в предместьях. В центре — лишь огромные парикмахерские, размещенные под землей, под гостиницами, под станциями подземки, в подвалах больших универмагов. Проблуждав в сумерках почти час, Репнин добрался до большого универмага, куда иногда ходил с Надей й под которым, он знал, есть огромная парикмахерская, где он намеревался сбрить свою бороду, быстро. У него совсем вылетело из головы, что здесь это обойдется недешево, да и народу всегда битком набито. Обычно посетители заранее, за час-два, а то и за несколько дней записываются по телефону на стрижку или бритье. Называя свое полное имя. В подвальном помещении, куда спустился Репнин, еще на лестнице пахло мылом, лаком для ногтей, лосьонами и все сверкало белизной. Парикмахеры были в белом, и женщина тоже в белом, почти прозрачном халате подметала с пола обрезанные волосы. В кассе спросили его имя, и когда выяснилось, что он не записан, сообщили — ему придется подождать, и может быт, довольно долго.
В Милл-Хилле у Репнина был свой парикмахер, к которому он обращался раз в месяц, потому что чаще для него было дорого. Ордынский как-то рассказал, что он стрижется у одного и того же парикмахера уже семь лет, а слышал, будто некоторые англичане не меняют мастеров и по сорок лет. Клиенты встречаются с парикмахером и болтают, как старые знакомые. И только те, кого называют «лучшие люди» (Тке Ве1- 1егз), молчат, процедят два-три слова и все. Большего от таких клиентов парикмахер и не требует. Не смеет требовать.
Каждый в Лондоне знает, что одного из самых знаменитых и благородных лордов — известного государственного деятеля и исключительно красивого мужчину — всю жизнь стригла его жена.
Наконец дошла очередь до Репнина, точнее, он воспользовался образовавшейся паузой между записанными клиентами. Он вклинился между теми, кто успел записаться на тот день, в последнюю минуту. Усевшись в кресло и взглянув на себя в зеркало, он встретился с удивленным взором парикмахера, который сразу же засыпал его вопросами просто потому, что никогда до
сих пор не встречал у себя этого клиента. Он был учтив, но крайне изумился, услышав, что Репнин просит сбрить и бороду и усы. Человек в зеркале при этом улыбнулся.
Поскольку он попросил лишь сбрить бороду и помыть голову, между ним и мастером сразу же установились четкие отношения, какие складываются на сцене между артистами. Репнин почувствовал себя словно на исповеди. Сбрить бороду, и ничего более, ничего более,—такого у этого мастера здесь еще никогда не случалось. Парикмахер мысленно спрашивал себя — что бы это могло значить? Почему человек решил сбрить себе бороду? И почему до сих пор жил с бородой? Что это за человек? Очевидно, иностранец? Кто он? А когда, спустя добрых полчаса, работа была окончена, он увидел в своем кресле совсем нового мужчину. Без усов и бороды Репнин не только помолодел по крайней мере на десять лет, но просто выглядел другим человеком. Поскольку за время этой метаморфозы Репнин молчал, узнать о нем ничего не удалось. Кто он, что, откуда явился? По нескольким словам, которыми они обменялись в самом конце, парикмахер, сбривший ему бороду и вымывший голову, заключил, что клиент его небогат, ибо удовлетворился только этим, не попросил даже освежить волосы одеколоном, что обычно делают иностранцы. Наверно, это какой-нибудь демобилизованный офицер, возвратившийся из Египта или Индии? — в те дни в Лондоне таких было немало. А когда Репнин, протянув ему скромные чаевые, непроизвольно произнес — мерси, парикмахер подумал: француз! Они расстались очень любезно. И парикмахер, провожая его до кассы, точно так же произнес! И даже — кто знает отчего — захихикал.
Между тем лицо, которое он после бритья увидел в зеркале, казалось, запомнится ему навсегда. Лоб, огромные черные глаза, нос и особенно губы, застывшие в такой милой улыбке. Гибкий и широкоплечий, в костюме, какие начали снова носить в Лондоне молодые люди, будто воскрес из мертвых Эдуард Седьмой. Среди так называемого низшего сословия в Лондоне все еще встречаются люди, добродушно называющие французов — «лягушатниками» . Это — воспоминание, сохранившееся из наполеоновских времен. И парикмахер, обривший Репнину бороду, приняв его за француза, пробормотал про себя это слово. Клиент ему явно понравился. Такой красивый. С такими черными глазами. С такими печальными глазами.
Самому Репнину его собственное, увиденное в зеркале лицо, без бороды, тоже показалось новым, и, выйдя из парикмахерской, шагая в сгустившихся сумерках по освещенным рождественскими фонарями улицам, он спрашивал себя: кто же это?
Он и сам заметил, что выглядит лет на десять моложе, чем на самом деле, и в этом для него было что-то странное и смешное. Не стало больше бородатого Репнина, которого он видел в зеркале двадцать шесть лет. Появился другой человек. В уличной суматохе, в толчее, среди людей, словно муравьи спешащих куда-то, уступая друг другу дорогу, чтобы не столкнуться, перерождение старого Репнина в молодого показалось ему безумием. Лица прохожих, на которые он то и дело взглядывал, были ему незнакомы, но безумием было то, что незнакомым он ощущал сейчас и свое собственное лицо. Эта мысль преследовала его до той улицы, где они теперь поселились, невдалеке от дома, в котором жили во время войны.
Возле универмага на углу он даже намеренно остановился и стал рассматривать себя в огромной зеркальной витрине. Да, это лицо ему незнакомо, чуждо для него. Разве так мало нужно человеку, чтобы полностью перемениться?
Понурившись, он зашагал к дому, который носил имя цветочницы, родившей королю сына, и никак не мог понять: почему Надя потребовала это от него? Зачем он сбрил свою бороду, словно сбросил маску? Чтобы выглядеть моложе? Чтобы она могла поставить крест на каком-то их прошлом?
Да она и сама переменилась с тех пор, как побывала в больнице.
Возле дома, где ждала его Надя, конечно же, ждала, он на минутку остановился, потому что снова вспомнил, что вышвырнут на улицу, без денег, без работы, что он сейчас действительно на краю гибели и может очутиться в Лондоне среди тех, которые, по сути дела, просто нищенствуют. Здесь, уже перед домом, он наконец ясно осознал, что человек может все — изменить свое лицо, переменить жену, перечеркнуть любовь, совершить самоубийство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97