Не будь маршала Нея, не вернулся бы ни один из них.
Какого черта было Репнину пускаться в разговоры с этим тюкнутым шотландцем? Москва горела? Да здравствует Растопчин! В России всегда отыщется какой-нибудь Растопчин.
Он ничем не связан с шотландцем, предложившим ему заняться ввозом русских рысаков или бухгалтерией на судне, курсирующем на линии Гулль — Ленинград. Но все теснее становится связь между ним, белым русским эмигрантом, и той новой, красной, русской армией. Какая-то странная радость, какая-то гордость овладевает им, эмигрантом, при мысли об этой армии, о России, в которой родился, которую любит, хотя и не может туда возвратиться. Все, о чем разговаривают они с Ордынским, с шотландцем — далекое прошлое. За стенами их домов, на улицах, возле собора святого Павла рождается иной, новый мир. Шумит городской транспорт, бурлит торговля — этот идол англичан, кипит работа, строится новый Лондон. Почему его без конца одолевают вопросами, что он думает
о Сталине? Почему сейчас ему навязывают место помощника бухгалтера на корабле, который будет курсировать между Гуллем и Ленинградом? Как здорово было бы плавать по Балтийскому морю Петра I, как прекрасно было бы превратиться из конюха в моряка! Почему же, однако, всех их хотят на веки вечные зачислить лишь в одну человеческую расу — эмигрантов? Расу, которую они считают «полезной», которую хотят использовать в качестве консультантов при импорте русских рысаков. Или в качестве младших кассиров на судне. Откуда это постоянное стремление убедить их, эмигрантов, в том, что сто лет назад англичане разбили русских в Крыму? Что Севастополь тогда пал? Но Санкт-Петербург тогда не пал. Английский флот под Санкт-Петербургом выглядел просто смешно. Русские орудия из Кронштадта потешались над ним. Да здравствует Кронштадтская крепость!
Парк сказал ему, что в Крыму, мол, русские узнали англичан. А разве англичане в Крыму не узнали, что такое русские? И еще как узнали! Да здравствует Инкерман! Да здравствует Малахов! Сто тысяч французов, пятнадцать тысяч итальянцев, тридцать две тысячи англичан, двадцать восемь тысяч турок было разбито русскими в Крыму, точно в день годовщины сражения при Ватерлоо. Но какая же связь между прошлым и их теперешней жизнью? Бесконечные, набившие оскомину напоминания о войнах, сражениях, в которых якобы одни одерживали победу за победой, а другие накапливали поражения. Разве это не смешно? И более всего поражало настойчивое стремление втолковать ему все это в то время, когда он был занят лишь тем, чтобы найти способ заработать себе в Лондоне на жизнь. В Лондоне ему меньше всего недоставало разговоров о баталиях, войнах и победах. Какое отношение имеют они к его поискам работы и заработка? Почему ежедневно ему напоминают о Крыме?
Парк упрекнул Репнина, тот-де, преувеличивает русский героизм и значение русских побед, забывая беспримерные жертвы, принесенные английскими юношами под Пашенделом. Репнин отвечал, что Парк ошибается. Он ни на минуту не сомневался в героическом подвиге английских молодых людей, отдавших свои жизни под Пашенделом во время первой мировой войны. Это известно всему миру. Впрочем, в истории
любого народа можно найти немало примеров и трусости, и геройства. У русских — безумная, чисто русская удаль. У шотландцев — их пятьдесят первая дивизия, которая четыре раза поголовно была уничтожена и которая шла в сражение под музыку. Никто никогда не отрицал отвагу английских моряков, погибавших на морях и океанах. То, что не нравится другим народам в согражданах Парка, это торгашеский дух, который англичане проявляют Ьо время войны. Слава Богу. Англичане всегда боролись до последнего француза, шотландца или ирландца. Всегда боролись до последнего индуса, австралийца или новозеландца. На осаду Нанта они послали вооруженных ножами шотландцев под предводительством лорда Ловата. А когда, ради пробы, совершали нападение на Дьепп, отправили на гибель три тысячи канадцев. Они всегда воюют до последнего союзнического солдата.
Парка трясло от смеха. Заметил: разве и война — торговля?
Ордынский ему рассказывал, что ищущим работу полякам тоже вечно досаждают вопросами: кто, мол, для них лучше — Пилсудский или Тухачевский? И потерпит ли Польша в Варшаве Рокоссовского? Разве не глупо спрашивать об этом уже демобилизованных поляков, пожелавших жить и работать в Англии каменщиками, кровельщиками, извозчиками и земледельцами? Большинство из них вообще понятия не имело, что Рокоссовский в Варшаве. А некоторые даже не знали, кто такой этот Рокоссовский. Таковы всегда те народы, которые спокойно взирают, как дерутся вместо них другие. Их союзники? Полякам, например, не засчитали даже Монте-Казино.
Парк постоянно убеждал Репнина, будто русские вступили в первую мировую войну неподготовленными, должным образом не организованными, ни на что не способными — глупо. Воевали уже с первых дней нехотя. Репнин возражал, что это неверно. Напротив, одним из главных сюрпризов первой мировой войны явилась мгновенная русская мобилизация. Против немцев сразу же был выставлен миллион солдат. Тогда как английский экспедиционный корпус насчитывал всего сто шестьдесят тысяч. Вторая германская армия уже в самом начале войны громила англичан южнее Марны и даже прервала их связь с французами. Спасли их, несомненно, русские в результате огромного сражения под Лембергом. Это факты. И хорошо известные. Русские дошли до Карпат.
Тут Парк словно бы превратился в немца и стал превозносить значение германских побед над русскими армиями, вступившими в Пруссию. Тогда Репнин обратил его внимание на то, что огромные потери русских спасли союзников во Франции. Немцы испугались за Берлин. Русская артиллерия гремела так, что вся Европа слушала ее, затаив дыхание. Франция умоляла русских о наступлении. Брусилов пошел на прорыв во главе двух с половиной миллионов мужиков и совсем неправда, будто русские рабочие уже в 1916 году бастовали, призывая не работать для фронта. Напротив, русские рабочие снабдили крепости фантастическим количеством орудий, а неприятель буквально сгорал под ударами мощных атак русской армии.
ДА ЗДРАВСТВУЕТ ПУТИЛОВСКИЙ ЗАВОДI
На следующий год русская армия спасает Италию.
Изумленный, совсем сбитый с толку переменой в мыслях этого эмигранта относительно России, теперь красной России, Парк, не упомянув ни словом о более чем миллионе русских солдат, павших в сражениях, выдвинул тезис о том, что, мол, революционная Россия в последние годы войны предала союзников.
Каких союзников? Чьих союзников?
— У русского мужика, у русского рабочего не хватило духа дождаться победы,— воскликнул Парк.— Победу завоевали англичане, французы и американцы.
Ответ Репнина окончательно завел в тупик спор, который эти два человека начали еще в Корнуолле. Репнин доказывал: войну, победу в войне, поражение в войне потомки изображают иначе, в искаженном свете. Спустя десять — двадцать лет ложь обволакивает поля сражений, как забвение — кладбища. Англичане, французы, говорил Репнин, добивали уже разбитую Германию.
Во время второй мировой войны сами немцы в армии распевали песенку о том, что на востоке воюют германские солдаты, а на западе стоят германские пожарники. Что же касается русского мужика и рабочего, то следует признать, они были терпеливы и выносливы в ожидании победы, боролись до самого послед
него года войны. Русские мужики тысячами гибли за свою матушку Россию. Не дрогнул и русский рабочий, поставляя вооружение армии. Он тоже слишком долго ждал победы. Войну вел не он. Войну вел двор во главе с царем, и поэтому так все и кончилось. Да здравствует Путиловский завод!
То, что этот эмигрант, потомок фельдмаршала, князя Репнина, защищает красных, лишивших его России, отнявших все имения, все, чем он владел, никак не укладывалось в голове расчетливого шотландца и поразило его еще в Корнуолле. Он там часто молча наблюдал за Репниным.
Должно быть, уже было шесть или семь часов, а Репнин все еще перебирал в памяти свой спор с Парком и, наконец, ощутил страшную усталость от воспоминаний, раздражения, собственных дум и мысленных препирательств с огромным шотландцем. Все казалось ему бессмысленным. Далеким прошлым. Почувствовал, что крайне утомлен и голоден. Пошел в свою, то есть принадлежащую Ордынскому, кухню и наскоро приготовил еду. Жевал молча. Погруженный в свои размышления, он не плакал, но, казалось, каждый глоток был орошен слезами. Потом долго лежал, в полудреме. Было душно, вечерняя прохлада проникала в дом медленно. Он думал о самоубийстве. Вздрогнул при мысли, что старик, вероятно, ни о чем не догадывается. Не знает, какую свинью подложила ему его молодая супруга, пока он был в Париже. Почему возникло сейчас это предложение насчет корабля, курсирующего в Россию? И что те «сумасшедшие» в Москве, как их называет Парк, узнали о Покровском? Разве возможно, чтобы такой человек, как Покровский, пал так низко, завербовался в шпионы? Репнин этому не верил. Покровский ни за что не согласился бы на такую роль против России. Никогда бы не опустился до того, чтобы пойти по следам — во всяком случае о них так говорили в Париже — некоей Благовещенской, Трухина, Георгия Жиленкова и других бедолаг.
«И что же остается делать эмигранту-монархисту? — слышал он смеющийся голос Барлова.— Упиваться княжеской элегией о России? Черта с два! Эмигранту осталось рыдать под напев русской песни, пока он не наложит на себя руки». А что касается союзников, о которых шотландец без конца болтает, то англичане сделали из немцев своих будущих союзников.
Англия сейчас готовит Германию снова выступить против красных. А Парк, вероятно, слышал последнее предложение американского президента о выдаче Москве всех русских эмигрантов? Стрелять! Россия — урок для всего человечества. И мозг американского президента Трумэна.
Империи преходящи, такими они были и останутся. И отдельные судьбы, как сказал шотландец, только продолжение неких судеб. Вечны — одни перемены. А Покровский больше не вернется в Россию, никогда, и из России никогда не вернется обратно.
Репнину стало легче с тех пор, как стена оказалась пустой, с тех пор, как он убрал с нее трех Наполеонов. Кажется, было шесть — семь часов вечера, а он все еще старался отделаться от воспоминаний, от споров с шотландцем и, наконец, решил пройтись. А между тем в глубине шкафа, куда он засунул портреты Наполеона, неожиданно наткнулся на несколько рулонов обоев, вероятно, приготовленных Ордынским для оклейки стен в квартире, которую снимал. Обои были хороши. Рисунок их состоял из каких-то абстрактных сочетаний геометрических фигур и причудливой игры пересекающихся прямых линий. Линий, соединяющих две точки кратчайшим путем.
Под рулонами этой шелковистой бумаги Репнин обнаружил французское руководство по оклейке стен, по правильной подгонке разноцветных линий, кружков и квадратов. В нижнем отделении шкафа оказались также краски, мастики, клей и кисти, необходимые для ремонтных работ. А кроме того, целый набор рабочей одежды — халат, шапка, перчатки. Вероятно, Ордынский все это приобрел, собираясь в Польщу. Вдруг развеселившись, Репнин подумал, что мог бы сделать поляку сюрприз, пока без всякого дела живет в Лондоне, в его квартире.
Взял бы да переклеил все комнаты. И прекрасно бы со всем управился. Чтобы к приезду пана Тадеуша все было готово. Репнин обрадовался своей идее, словно ребенок новой игрушке. А времени вполне достаточно. Он действительно мог бы сделать это, если уж ЭТО составляет нынче единственный смысл его жизни.
Репнин громко рассмеялся. Маляром быть ему еще не приводилось. А неплохо бы пойти в маляры, вступить в новый мир, незнакомый.
Должно быть, минуло шесть. На руке у него были часы, но еще с Португалии, когда он вынужден был продать свои часы, Репнин привык, а потом это уже вошло в привычку, угадывать время. И всего смешней и удивительней, что он угадывал его почти точно.
Внизу, в дверях позвонили. Он подошел к окну посмотреть, кто там.
У дверей стояла его юная соотечественница в огромной соломенной шляпе и сползших на нос черных очках. Значит, великан муж уже уехал? В первое мгновение Репнин пробормотал что-то насчет телеграммы, она ведь сообщила, что приедет только завтра. Завтра. Почему же является сегодня? Решил дверь не открывать.
Подождет и уедет, а он потом скажет, ждал, мол, ее завтра, не сегодня. Но звонок повторился, и еще настойчивее.
Когда он снова посмотрел на нее в окно, она показалась ему такой юной, печальной, такой одинокой на этой безлюдной улице. Затаив дыхание, он из-за занавески продолжал следить за молодой дамой. Она его не видела. Стояла неподвижно.
Еще раз нажала на кнопку звонка.
Он спустился, словно тень, и открыл ей.
Сэр Малькольм вылетел в Париж на день раньше, чем собирался. Госпожа Барсутова отчаянно его звала. Кричала по телефону. В Париже, в Советском посольстве граф Андрей фигурировал как самый обычный шпион. Следовательно, друзья Парка оказались бессильны.
Войдя, Ольга Николаевна расплакалась, но вовсе не из-за несчастья, постигшего графа Андрея, а потому, что Репнин заставил ее так долго ждать на крыльце. Надувшись как ребенок, сказала, что если такое случится еще раз, ноги ее здесь не будет.
Но потом, бросившись на шею Репнину, она заулыбалась и молча, не сводя с него глаз, начала раздеваться, дрожа от нетерпения. Была ребячливой и после, лежа в постели, обнаженная.
Звенел ее молодой задорный смех. Пробыла у него почти до полуночи.
Когда наконец за ней закрылась дверь, Репнин долго стоял у окна и из-за шторы следил, как она уходит быстрыми шагами, стремительно. Машина была оставлена за углом, на противоположной стороне улицы. Около универмага.
- В тот день в каком-то судорожном наслаждении и страсти она, к его великому удивлению, призналась, что, не будь Нади, может быть, вышла бы за него замуж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97