Но оно понравится ему еще больше, когда он увидит его на ходу, в пробном рейсе. Скорость и мощь моторов, как у военных кораблей. А Парк рад будет встретиться с Репниным в Шотландии. В Шотландии он проведет целый месяц.
Парк разговаривал еще более любезно, чем накануне. Очень, мол, сожалеет, что им не удастся нынче побеседовать подольше. Репнин, конечно, получил анкеты, которые надо заполнить собственноручно. Хотелось бы получить их от него уже завтра. Этот месяц в Шотландии, который члены экипажа проведут вместе, будет очень веселым.
Репнин заметно порывался что-то сказать.
Наконец, словно чувствуя какую-то свою вину и явно желая избежать ссоры, он заявил, что не хочет, не может принять это предложение — он чувствует себя неспособным исполнять обязанности помощника бухгалтера на судне.
Он твердо решил не поступать на корабль.
Он солдат, и не пригоден для чего бы то ни было другого.
Шотландец смотрел на него холодно и спокойно, но молчал, В конце концов улыбнулся. Встряхнул своей лохматой головой и отвернулся от Репнина.
Тихо проговорил. Ну что ж, ладно. Он тоже солдат и может его понять. И все же просит еще раз спокойно поразмыслить об этом предложении дома. Он хотел помочь ему, поддержать его в тяжкой эмигрантской жизни. Обещал это и своей жене, русской по происхождению.
Репнин залился краской.
Пусть еще раз подумает. Парк завтра снова уезжает в Париж. Должен сказать, что это последний случай, когда он вмешивается в чужие личные дела, которые его не касаются. В дальнейшем он намерен порвать связи и с Комитетом. И с генералом Петерсом. Это последнее, что он пытается сделать для Репнина. Пусть еще раз обо всем поразмыслит дома и, если передумает, сообщит ему.
ПАНЕГИРИК ВО ИМЯ РОССИЙСКОГО ВОИНСТВА
В Англии август — разгар лета. Лондон — пуст, все — на отдыхе. Жизнь оставшихся в городе течет спокойно — на улицах, в парках, в прохладе кинотеатров, в пивных за кружкой пива. Даже автобусы движутся не спеша, спокойно. Спешат лишь поезда метро.
Репнин окончательно решил в октябре покончить со всем и с собой тоже. Самоубийство. Какой смысл
дальше жить? Он, как и обещал, хотел лишь увериться в том, что Надя окончательно устроилась у тетки, что она спасена и ей не грозит участь нищенки в Лондоне.
Как только он во всем этом убедится — он уйдет. Иного выхода нет.
Конечно, можно было бы и дальше искать работу, унижаться, поступить, например, ночным сторожем на какой-нибудь склад, уборщиком в зеленную лавчонку или таскать грузы на рынке — и, пожалуй, все. Протянуть год-другой. Но так и не обрести покоя. Ни в каморке на чердаке, ни в лачуге за городом, среди мусорщиков. Даже там. Даже так. Сорокин и Беляев найдут способ его разыскать везде и отнимут у него даже это. Не оставят его в покое. Конечно, все могло бы измениться в его жизни, согни он голову перед Комитетом. Стань он для англичан, как они это называют, полезным.
А иначе какой же смысл жить и каждый день думать об одном и том же? Сейчас, оставшись один, он все чаще терзал себя вопросом: зачем жить? Случалось, целые дни проводил на скамейке в той части Гайд-парка, которую называют кенсингтонской. Сидел в аллее, напротив ипподрома. Сюда ежедневно стекались любители верховой езды. Главным образом девушки, скачущие в мужских седлах, которые преодолевали расставленные на стадионе препятствия, как настоящие жокеи. Бывали здесь и состязания.
Репнин сидел, не сводя глаз с окруженных садами особняков по ту сторону ипподрома. Это были иностранные посольства. Иногда он подходил к ним с другой стороны парка по аллее вековых деревьев, движение транспорта в которой было запрещено и которую с двух сторон охраняли полные собственного достоинства великаны — в огромных шапках и в одежде стражников викторианской эпохи. Вдоль аллеи располагались посольства, начиная от Советского и кончая Израильским. Пешеходам проход не возбранялся.
Репнин в любое время мог войти в Русское посольство. Мог, как русский эмигрант, заявить о своем желании вернуться в Россию. Служащие посольств во время обеденного перерыва обычно выходили в парк, на лужайку и, усевшись в плетеных креслах, наблюдали за ипподромом и всадниками, перелетающими преграды. Репнин теперь часто ловил себя на мысли: надо бы туда пойти!
Да, да, он, может, и пошел бы, если б не Надя, которую только что вырвал из Лондона и отправил к тетке. К тому же после подачи заявления в Советское посольство, ему пришлось бы очень долго ждать разрешения вернуться в Россию. А Беляев и Сорокин, то есть Комитет, в это время нашли бы случай выставить его перед русскими за английского шпиона, точно так же, как уже не раз доносили англичанам на других, выдавая их за русских шпионов. Эта комедия, эта трагикомедия была всем известна и за многие годы уже вошла в обычай, а тем не менее по-прежнему срабатывала.
Репнин был готов и на это, но Надя?
Сибирь?
Ведь случись с ним такое, жена примчалась бы туда, чтобы разделить его судьбу, подобно тем русским женщинам, которые следовали за мужьями в Сибирь в царское время. А ей могли просто не разрешить это сделать.
Нет, на такой шаг он не готов. И его размышления в парке, пока он сидел, глядя на наездников и наездниц, преодолевающих преграды, завершались тем, что он подымался со своей скамьи и медленно, понурившись, плелся к себе домой.
Там его ждала тишина, одиночество и вечерние передачи из Москвы.
Бредя по Гайд-парку, где ему была знакома уже каждая тропинка, каждый куст, каждая из плавающих в пруду птиц, Репнин все снова и снова слышал терзающий душу смех и шепот своего покойного товарища Барлова, который наложил на себя руки и от которого он никак не мог отделаться. Этот внутренний шепот, это навязчивое видение возникало всегда, когда русский эмигрант начинал думать о возвращении в Россию. Барлов шептал ему, что конец неизбежен, если человек решил вернуться туда, куда он вернуться не может, кроме как в воспоминаниях или после смерти. «Итак, князь, до свидания в Санкт-Петербурге, когда придет время и наши родственники понесут нас хоронить во второй раз. Что вам предлагает этот колосс- шотландец? Чтобы вы, князь, стали агентом? Англичанином? Пошли бы по следам графа Андрея, который арестован в России?»
Бредя по парку, Репнин как будто и впрямь слышит шепот Барлова, на лице его застывает глупая улыбка. Эту улыбку могли бы заметить и встречные, но они проходили и не обращали внимания. В Лондоне вообще люди проходят мимо друг друга и в парках, и в метро, не оборачиваясь.
В какой-то отрешенности Репнин дошел до сквера рядом с той улицей, на которой жил, но, казалось, домой идти не намеревался. Бессознательно он даже спустился в метро, будто хочет снова поехать к собору святого Павла, но потом, очнувшись, повернул назад. Пришла в голову мысль сегодня же зайти в паспортный стол, проверить, в порядке ли у него паспорт, если вдруг надумает махнуть в Париж. Но потом решил перенести это на завтра. У него был польский эмигрантский паспорт. Он хотел выяснить, не вышел ли его срок, можно ли им при случае еще воспользоваться.
Поднимаясь из метро, он все, что происходило с ним в этот день, находил странным. При выходе заметил над головой огромную черную трубу и сначала решил, что это какой-то нефте- или газопровод, а может быть, кабель электросети. И только потом сообразил, что это заключенная в бетон речка, которая тут, под землей, над головами пассажиров несет свои воды из озера в Гайд-парке — в Темзу.
Вероятно, и так бывает, что речки текут у тебя над головой.
Ступеньки эскалатора вынесли его наверх. Уже миновал полдень, когда Репнин добрался до дома. Уставший, не подымая головы, словно грузчик, вернувшийся после тяжелой работы, он отпер дверь и вошел в прихожую. Дом встретил его приятной прохладой. На полу, опущенная в щель для почты, лежала телеграмма. Он с удивлением взглянул на нее. Подумал — от Нади. Однако телеграмма была лондонская и состояла всего из нескольких слов. «Буду завтра, после полудня Мооп».
На телеграмме был штамп почтового отдёления, расположенного в одном из восточных районов Лондона, который населен нищими евреями, выходцами из России и Польши. Подумалось, с чего там могла оказаться мисс Мун, его знакомая по сапожной мастерской? Но уже в следующую минуту до него дошло, кто скрывается под именем Мооп, о которой совсем недавно в Ричмонде он говорил со своей юной соотечественницей, адресовав этой англичанке несколько комплиментов. Вспомнил о ней, рассказывая о том подвале, о лавке семьи Лахуров, где некогда работал. Следовательно, Ольга Николаевна встряхнула? Боится звонить? Ездила в такую даль, чтобы телеграммой предупредить его о своем приезде. На всякий случай замести следы? Просто смешно. Он решил, что завтра на целый день куда-нибудь исчезнет.
В доме царила полная тишина. В чужом доме. В этом огромном городе, незнакомом и чуждом ему, не смотря на столько прожитых здесь лет. И хоть она сообщила, что приедет только завтра, он с опаской й как-то нерешительно подошел к окну. Улица была пуста.
Значит, вот чего добивается этот носатый шотландец?
Хочет сделать из него агента?
А что надо его супруге?
Она желает завтра посетить своего любовника. Любовника, который по возрасту годится ей в отцы и который сейчас в ее браке с шотландцем должен выступать в роли «помощника».
И снова поразила мысль о том, что на этой улице, в этом большом городе никто ничего не знает о его существовании, о визитах к нему этой женщины. Никому, кроме Мэри, не известно, что он живет в квартире поляка, в чужой квартире. А ведь, может статься, через несколько дней он будет неподвижно лежать здесь, в этом доме, на полу, мертвый, после того, как, следуя примеру Нея, даст сам себе команду, с пулей в сердце.
Направляясь в кухню, в этом чужом доме, он мысленно смеялся: в какой пустоте, в каком непонятном мире живет человек. Его никто не знает, хотя в этом районе Лондона он жил и раньше долгие годы. Терьера Ордынский забрал с собой, и Репнина никто не встречал, даже собака. Лишь одиночество. За каждой дверью в этой квартире зияла пустота, все двери были настежь распахнуты, и, казалось, только за ним они захлопнутся, навсегда. Приятно веял сквознячок.
Репник вскипятил чай.
Как и все русские люди, он был уверен, что летом, в жару, чай охлаждает. Конечно, он ошибался, но так уж это усвоил с детства. Когда пил чай, в глаза бросились темные пустые квадраты на месте снятых со стены портретов Наполеона. Ему показалось глупым то, что он сделал. Что спрятал их в шкаф. Подумал, Мэри, конечно, расскажет об этом Ордынскому, когда тот вернется. И, преодолевая внутреннее сопротивление, он вытащил из шкафа портреты и повесил их на прежнее место. Какое ему, черт возьми, дело до Наполеона!
Перед зеркалом, на мраморной полке камина стояла фотография жены. Да, да, завтра, когда приедет Ольга Николаевна, она его не застанет дома. Не хочет он выступать в роли помощника в чьем бы то ни было браке. Он снова отыскал и взял в руки книгу о Санкт-Петербурге, то есть о Ленинграде, с фотографиями, которые день ото дня становились для него все милей и дороже.
Не сводя глаз с этих фотографий, Репнин подумал, что они помогают ему освободиться от стыда, который он испытывал из-за того, что некогда, во время царя и Распутина, сам принадлежал этому городу. В течение многих лет, стоило зайти разговору о его родном городе — а о нем в Лондоне тогда без конца болтали,— Репнин разражался страстным панегириком в адрес русских аристократов, которые, мол, поднимали бунты даже против царей. Да здравствует декабрь! — кричал внутри его какой-то голос. Звенел в голове. Что это — смех Барлова или шепот сердца, которое надрывно стучало? Да здравствует Московский взбунтовавшийся гвардейский полк! Да здравствует Тульчин! Российскому декабрю слава! Довольно нам Наполеонов на стенах! А перед глазами возникли швейцарские дед- инки, снега и лед, и российское воинство спешило на помощь союзникам. А союзники? — которые тогда так же помогали, как и в последней войне, по словам огромного шотландца, помогали советской армии — где были союзники? В швейцарских горах российское воинство спускалось с ледников в долины, переправлялось через реку, брело по воде, а затем на другом берегу снова карабкалось в гору, чтобы ударить неприятеля с тыла, оставляя за собой на льду и в снегу тысячи погибших солдат. Русское воинство спешило на помощь союзникам. Словно огромная черная гусеница, сквозь пургу и метель, колонна русских солдат пришла на помощь союзникам в долине Муоты. Марш через Альпы продолжался кряду шестьдесят часов. И кто же были те покорители Альп? Множество простых мужиков, превращенных в солдат. Солдат — это великомученик. Какая необыкновенная метаморфоза мужика!
А что об этом говорят в Лондоне?
Ордынский смеялся, вспоминая, как герцог Йоркский, отправившись на подмогу русским, взобрался на какую-то гору. А потом? Потом взял и спустился Захлебываясь от смеха, Ордынский повторил стишок, который сочинили о герцоге сами англичане. А в наполеоновские времена в России произошло семь тысяч восстаний и крестьянских бунтов. Накануне же революции количество таких выступлений народа возросло до тридцати тысяч. Об этом повсюду в мире умалчивали.
А о чем больше всего заботился Наполеон? Ему было необходимо жениться! Он уже стал императором. Просил у русского царя руки одной из великих княжон. Ну почему же, черт побери, ему не дали ее? Может быть, тогда он не пошел бы на Москву войной? А сейчас за все это расплачивается Репнин. Сидит в Лондоне, в чужой квартире русский князь. Наполеон отправился на Москву более чем с шестьюстами тысячами солдат, но уже после первого сражения под Смоленском, говорят, призадумался. Потерять столько тысяч убитых из-за одной княжны! И все же великий Наполеон решил продолжать продвижение к Москве. Не знал, что найдет он там вместо принцессы. Пятьсот пятьдесят тысяч его солдат остались в России навечно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97