Красавчик. Нелепый Купидон. А дама его курит при этом. Получает двойное удовольствие. Сорокин. И сигарета. Но вот Сорокин растворяется в дыму.
Потешаясь про себя над похождениями молодого повесы, Репнин по-прежнему воображал, будто брызги
фонтанов из того немыслимого далека доделают до него в Корнуолл и превращаются здесь в морскую пену. Для него это был ясный знак: никто не имеет права принудить его, коль скоро он родился в стране, где они бьют, всю жизнь провести на чужбине* Он мечтает только об одном — пробежать к фонтану по воде, что так соблазняло его в детстве. Скрыться от любовной возни за стеной, сбежать от гувернантки, привезенной его отцом из Англии. Репнин едва не закричал во весь голос: позвольте мне прошлепать по воде под струей петергофского фонтана! В Азии это разрешается монахам и нищим, почему бы не позволить и ему побывать в России хотя бы еще раз? Старуха Панова совершила непростительную ошибку, послав его на отдых в Корнуолл, в этот отель. Кто эти мужчины? Кто эти женщины?
Он бы с радостью сбежал из Англии в Париж, не будь там гробницы Наполеона. Наполеон для этого русского все равно что красная тряпка для быка. Да, это верно, потом император сидел одинокий на скалистом берегу острова Святой Елены, но чем занимался он до этого, кроме своих любовных похождений? Говорят, он был великий полководец — возможно, но что он делал накануне сражения при Бородине? Он вызвал к себе парикмахера. Обливался духами, когда другие шли на смерть. А его животик! С губ Репнина едва не сорвалось обычное ругательство в адрес императора. Общение с величественной природой не настраивало его сегодня на возвышенный лад. Наслаждение природой было отравлено недавним соитием Сорокина за стеной. И Репнин стал вспоминать другие приливы и отливы, вечную их красоту. Они с Надей часто приезжали из Лондона на берег моря подышать чистым воздухом. С наступлением отлива в отчаянии провожали они взглядом отползавшее от берега море, обнажавшее грязь и зловоние дна. А потом, утомленные, возвращались в город.
После приключения Сорокина за стеной Репнин закончил письмо жене, получив в тот же день весточку и от нее.
Она вышла из больницы, писала ему Надя, это была маленькая женская неприятность, и сейчас она чувствует себя прекрасно. После возвращения из Корнуолла он расскажет ей. только о солнечных сторонах жизни, решил Репнин. Ни в какие сомнительные истории не станет ее посвящать.
Вместо грубости, брошенной Камброном на предложение англичан сдаться, Репнин, ожидавший захода солнца на этом скалистом берегу, куда он приехал две недели назад, хотел сказать совсем другое. Он вполголоса повторял слова Шекспира о том, как важно уметь молчать.
Любуясь закатом солнца с высокого корнуоллского берега, поразившего его своей величественной красотой в тот первый день, он думал о справедливости этих слов и в отношении любви. Кто мог бы поверить его рассказу, как известный английский летчик, русский по происхождению, униженно умоляет свою даму, в то время как она, находясь под ниц, курит сигарету, устроить ему отсрочку платежей в погашение займа? Недаром античные мудрецы, думал Репнин, считали женщину предвестницей несчастья, независимо от того, добра она и красива или нет, насильно склонили ее к супружеской измене, как это было с прекрасной Еленой, или она ждала своего мужа с войны, оставаясь ему верной десять лет. Бросьте свою сигарету! Зачем пересказывать нелепое и смешное в отношениях людей, что повторяется между ними вечно? ^
Нужно молчать! Репнин ощущал себя сильным, загоревшим, освеженным плаваньем, он чувствовал себя великолепно, как никогда! Это ощущение физической силы в плечах, в ногах, в руках было единственным благом, которое он вынес из своего летнего отдыха.
Долго потом вспоминал Репнин этот закат, когда он сидел на скалах Корнуолла перед своим возвращением в Лондон. Завтра он уезжает, решено. Помимо всего прочего, и денег у него не оставалось.
Он уезжает, хотя госпожа Фои и предлагала ему задержаться еще на неделю в отеле. Графиня Панова, так же как и Лига, гарантировали продление его отпуска и оплату всех расходов. Но Репнин об этом и слышать не хотел. Однако случаю было угодно, чтобы назавтра он никуда не уехал, о чем в тот вечер он, конечно, не знал. В последнее время он и сам часто говорил: все в нашей жизни зависит от случая. Трагедия. Встреча. Распутин. Господин Великий Новгород. Смерть. На все Божья воля, все — это случай.
Так же как и этот прекрасный закат.
Пока он сидел на скале, прислонясь* к каменному изголовью, которое казалось ему мягче подушки, ему послышался явственный голос покойного Барлова, дружески шептавший ему на ухо: «Какая странная перемена, князь! Какая метаморфоза!» Нади с ним нет, Надя уедет от него, но вместо женщины ему подарили встречу с океаном. С этим венцом мирозданья, сотворенного Богом. Вместо женщины Бог уготовил ему свидание с океаном, а он беспределен.
Но какой смысл в похождении Сорокина за его стеной?
И какой смысл в настойчивых приглашениях госпожи Крыловой поехать с ней в Труро?
Но это прекрасно, князь. Это поэзия, князь. Летний отдых. Это, князь, любовь.
«Помилуйте, какая любовь!» — вслух произнес Репнин. Просто-напросто город Тверь почему-то решил: здесь должен родиться этот русский, Крылов, которого потом окольными путями забросило в Англию, где он женился. Между тем маленькое местечко Труро, куда так настойчиво зазывала его госпожа Крылова, решило: здесь должна появиться на свет некая, тридцать лет назад, и два эти представителя рода людского должны встретиться. На войне, где оба работали в шсяитале, — еще одно доказательство прогресса человечества. И ради этого гремят над миром войны? Для этого рождаются дети? Ибо Всевышний задумал бросить в объятия друг другой русского из Твери и уроженку Корнуолла? А соответственно Сорокина в объятия госпожи Петере? Свободная воля — это лишь сигарета в постели? Боже мой, сколько хлопот у Всевышнего!
ПЕРЕМЕЩЕННЫЙ РУССКИЙ
Пар (Рааг) — маленькое приморское местечко в Корнуолле. Здесь на железнодорожной станции скорый поезд, ночью прибывающий из Лондона по дороге к Атлантике, разъединяется на две половины и снова воссоединяется на обратном пути в Лондон. Подобно огромной железной змее, у которой оторван хвост. А вечером следующего дня снова приближается к станции с красными горящими глазами, видными издалека.
В последний день сентября того года железнодорожная станция в Паре была совершенно безлюдна. Перрон освещал единственный фонарь. Прислонившись к этому фонарю, на станции стоял всего один путник, возвращавшийся в Лондон. В сумраке ему открывалась вдали голубая гора и церковная колокольня. Небо еще пылало пурпуром над океаном, но над землей уже сгущался мрак. Аллею за станцией устилали увядшие листья, точно желтые мертвые бабочки, прибитые ливнем к земле. Телеграф стрекотал на станции как швейная машина. В сумерках окрестности неслышно завоевывала осень. {«Осень. Падают листья»,— слышим мы чей-то шепот. Тот, кто шептал, был герой нашего романа, он возвращался в Лондон несколько изменившийся после летнего отдыха.)
Когда минует август, приморские железнодорожные станции в Англии совершенно пустеют. Схлынули толпы отдыхающих, те двадцать восемь миллионов женщин и мужчин, в первый понедельник августа отправляющихся в свой оплаченный отпуск (что является несомненным признаком прогресса человечества). По прошествии четырнадцати дней летних каникул все они почти одновременно возвращаются домой. Поезда в эти дни переполнены пассажирами и забиты багажом, через который пробираются по коридорам, пошатываясь, как матросы в шторм. Хотя обычно в Англии багаж путешествует в отдельном вагоне вместе с детскими колясками. Но в тот день на станции ничего подобного не было. В город не вернулись лишь те, кто остался лежать бездыханным где-нибудь на обочине шоссе возле своих разбитых машин. Такого немало случается каждое лето. Герой нашего романа возвращался в полном одиночестве. Его намерению вернуться двадцать третьего августа, как было намечено, помешало одно происшествие, случившееся с ним в последний день его пребывания на море при прыжке в воду с высокой скалы. Хлопнул выстрел, простреливший ему ногу. Репнин явственно слышал звук выстрела. Он едва выплыл. Разумеется, никто в него не стрелял, у него лопнуло сухожилие на левой щиколотке, так называемое ахиллово, и он должен был на две недели задержаться в отеле, дожидаясь, когда его поместят в больницу и сделают операцию, но потом он от этого отказался и лежал с ногой в гипсе. Сейчас был сентябрь, таким образом,
он на целый месяц просрочил положенный летний отпуск.
Теперь уж он наверняка потеряет свое место в Лондоне. Место клерка в подвале фирмы.
Его нога все еще до колена была в гипсе, словно ее замкнули в какой-то оштукатуренный гроб. Хмурый стоял Репнин в ожидании поезда на перекрестке дорог Корнуолла. С палкой в руке, с помощью которой он скакал, как воробей. Вдали виднелся могучий океанский простор, небо над Корнуоллом было еще светлым, но землю заволакивало темнотой. Темнота стелилась над этой землей железа и меди, хотя отсвет уходящего лета долго еще будет сиять, отражаясь в облаках, плывущих над станцией, на которые загляделся наш герой.
После того, как с ним произошел несчастный случай, Репнин об одном лишь просил старуху Панову, связавшись с ней по телефону,— уговорить Надю не ездить к нему в Корнуолл. С ногой сущий пустяк.
Пока он дожидался поезда, из головы у него не выходил образ одного старика. Это был его соотечественник, он продавал газеты у выхода из подземной станции. Старый, грязный, обтрепанный и жалкий, с длинными волосами, как у апостола. Вот какое будущее его ожидало, в этом не было никакого сомнения. В свои пятьдесят три года он вдруг почувствовал себя пожилым человеком. И впервые подумал: возраст играет важнейшую роль в человеческой жизни, и вот уже он совсем не тот, хотя и возвращается с океана сильный, раздавшийся в плечах, подтянутый, опаленный солнцем и посвежевший. Но в чем-то за это , время он неузнаваемо изменился и понимал, что до конца жизни будет помнить эту станцию Пар и Корнуолл. Его пустынный печальный синий берег, эту землю железа и меди, где жизнь не отличалась ни легкостью, ни весельем.
Человек прислушивается к природе. Но природе человек безразличен. Через какую-то минуту он уедет, и от него не останется на этом перроне ни следа, даже и той еле приметной бороздки, какую оставляет на песке проползший по нему муравей. Кто такой этот Репнин, будь он хоть князем?
Да никто. Перемещенный русский. Перемещенное
лицо, очутившееся в Корнуолле. «Перемещенная персона», слышим мы шепот.
Когда вдали показался приближавшийся поезд, Репнин забеспокоился, сможет ли он этакий хромой подняться в вагон. От рассеянности у него выпала палка из рук, и он, нагнувшись, с трудом ее поднял. Но в вагон экспресса он влез без особых осложнений. Ему подали руки. Из спального вагона тотчас же выкрикнули его имя: мистер Ричпейн!
Графиня Панова обеспечила ему спальное место до Лондона. Ему постелили постель, уложили горизонтально ногу в гипсе и принесли чай. А позже и ночную фарфоровую вазу. (Китай, называют в Англии фарфор, независимо от того, чашка это или что-либо иное.)
Когда Репнина наконец, оставили в покое, он сердито забормотал что-то себе под нос. Эти англичане не в состоянии произнести его имя. Он здесь человек, составленный из богатства и боли: Рич-пейн. А иной раз превращали его и в булавку: Мистер Пин. Репнина поражало и другое: на старинном корнуоллском диалекте слово «прах» звучало так же, как и в русском языке. (Безумный мир, в котором мы живем!)
И разве не безумие с его стороны сравнивать человечество с опавшей листвою, подобно Гомеру? С разносимой ветром листвою. Любое притязание смертного мыслить о человечестве в целом делает его похожим на сумасшедшего. Вот и ему было бы полезнее вспомнить о своем возрасте, о своей жене, прежде чем кидаться с этих скал вниз головой в волны, вынесшие его потом на отмель. Как великолепно встретил его океан на станции, с его пустынным берегом и беспредельной синевой. И в каком виде он его возвращает назад — с ночным горшком. (Хотя Репнин и отказался им воспользоваться.) Пока поезд мчался, пересекая Корнуолл и Девон, этот русский все время что-то бормотал себе под нос, уставившись на свою белую гипсовую ногу.
Его уволят, он не сомневался в этом.
И только одного он не знал — что будет дальше с ним и с Надей.
В ту ночь в поезде он долго не мог заснуть. Он горько иронизировал над собой — надо же, чтобы он один из стольких миллионов возвращался после отпуска с гипсовой ногой! Он воображал себе, как будет скакать
воробьем, выделяясь из толпы людей, спешащих по утрам к метро и автобусным остановкам. Его, конечно же, уволят из фирмы. Одна беда тянет за собой другую, такова воля Божья. Смерть тех, кто был нам дорог. Войны. Россия. Керчь. А следом годы и годы скитаний и бедствий, нужда и забота — Греция, Алжир, Прага, Италия, Париж, Португалия. И все это лишь для того, чтобы обнаружить: и в Корнуолле «прах» называется прахом. (Нашего героя изумляла эта таинственная перекличка между языками разных народов. Вот она, общность человечества, в невнятной скороговорке, в слезах.)
Тем временем экспресс не остановим мчался в ночи вдоль берега моря, и Репнин очнулся от забытья лишь на станции Эксетер. В тяжелой дремоте перед ним вновь возникло наваждение: тот русский эмигрант, который превратился в этом городе в сторожа общественной уборной. Словно бы скрываясь от беззвучной мольбы пойти заменить собой несчастного соотечественника, Репнин натянул на голову простыню. Когда больше не стоит жить, когда перед тобой неотвратимо стоит смерть, надо закрыть свое лицо, так поступил Цезарь перед смертью. «Покрыть себя славой»,— слышится язвительный шепот русского в купе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97