Превыше всего публика ценит вид этих красавиц сзади. Бедные мужчины, им не доставались подобные женщины, и, разглядывая актрис, изображенных на открытках, они с вожделением причмокивают языком: «Вот это сучка!» «What a bitchl» На самом деле под этой их грубостью скрывается восторг. Таким образом они выражают восхищение красотой и прелестью, столь редко встречающейся в их жизни. Такая женщина стоит того, чтобы по ней сходили с ума, ради нее совершали безумства. Однако вслух ей, разумеется, ничего подобного не говорили, поэтому инбстранка не подозревала о том, как к ней относится мужская половина Милл-Хилла.
Ее никто не понимал, с мужем она говорила по-французски и на каком-то неведомом языке. Иной раз казалось, что между ними происходит бурная размолвка, и тогда прохожие спешили поскорее пройти мимо, хотя для Англии супружеские ссоры дело привычное.
— Помните, Надя, того гвардейского офицера в холле отеля «Park Len», жена влепила ему две увесистые пощечины на глазах у всего света, а он стоял неподвижный и совершенно красный?
Это бормочет тот голос, который вплетается в наше повествование.
Если бы прохожие могли разобрать, что отвечает эта женщина в дверях, они бы сейчас же осознали, что супруги не ссорятся, а речь идет о бачках, о воде, о зиме и о любви. А поскольку сочинителям романов доступны все языки, я вам расскажу о том, чего не могли знать обитатели Милл-Хилла.
Подойдя к своему дому в этой зимней тишине, иностранец опускал бачки на снег, чтобы немного отдохнуть. Отдышаться. Дорога была скользкой, и всякий мужчина, если ему перевалило за пятьдесят, должен был почувствовать это. Он начинал размахивать руками, как моряк, телеграфирующий с корабля на корабль. С помощью азбуки Морзе.
В тот вечер жена крикнула ему по-русски со слезами в голосе:
— Я не могу больше видеть, как вы мучаетесь. Это так страшно! Эта зима никогда не кончится. И мы никогда больше не вернемся в Париж, никогда. Никогда не вырвемся из этого курятника. Это конец! Бросьте эти проклятые бачки. Я же вижу, как вам тяжело!
Остановившись, словно для того, чтобы услышать этот голос, эти фразы, которые уже слышал не раз, он стоял, посмеиваясь, над своими бачками, веселый и бодрый, каким его никогда еще не видели жители Милл-Хилла.
И начал уговаривать свою жену, словно ребенка: —- Шоша! Все это пустяки. Вовсе мне не тяжело, как вам кажется. Утрите ваши слезки, чтоб не показываться людям в таком виде. Смотрите, другие тоже ходят за водой, да еще и несут при этом больше — и в бидонах, и в кувшинах. Жизнь всегда была такой, просто мы этого не знали. А теперь знаем. Внезапно нас застигла беда. Еще постарше меня ходят на станцию за водой. И дети ходят. Мне это ничуть не тяжело.
— Вы никогда не признаетесь! Вам будет плохо! В ответ на это мужчина громче смеется.
— Почему это мне будет плохо — именно мне? Когда столько людей в Милл-Хилле носят бачки с водой, да еще и потяжелее, чем мои. А сколько водоносов в целом мире, вы можете вообразить? И в Лондоне их полно, а раньше было еще больше. Вспомните табличку, которая висела напротив отеля «Park Len», где мы жили, когда сюда приехали. Какой-то лорд распорядился прибить ее к стене. На этом углу водоносы могли остановиться и передохнуть. Стоя. Точно старики на скамейке.
Тут он подхватил свои бачки, словно желая показать, что роль водоноса вовсе не обременительна для него, и внес их в дом.
ПОХОРОНЕННЫЕ ЗАЖИВО
Все следующие дни, в сумерках, начинал падать снег. Вид из их окошка на побеленные просторы напоминал Россию. Их похоронили заживо. Под вечер, напившись теплого чая, поев хлеба с маргарином и погрев руки на теплых чашках, они ложились в постель и лежали там неподвижно, точно покойники в гробу. Тэдерь и объятия их были не так часты, как раньше.
Но этот покой и тишина в их доме не могли длиться вечно. Надя, жаждавшая любви в этой их беспросветной жизни, начала замечать, что муж к ней охладел. А вдруг его тянет к другой женщине или это старость подступает? Она замечала и другое — муж снова стал думать о самоубийстве.
Иногда он тихо бормотал стихи Некрасова о погибших на войне — стихи, столько раз читанные ей сумасшедшим Барловым, ныне уже покойным. («Увы! утешится жена, и друга лучший друг забудет».) Чтение этих стихов означало конец их бесконечным дневным разговорам; Репнин хотел тишины. Пора покинуть этот мир.
И оба они перед тем, как заснуть, переносились в свое прошлое. Она вспоминала первые годы своего брака, он — Россию. Их настоящая жизнь там, в прошлом, как будто бы и не было Лондона. Как будто бы они живут здесь чьей-то чужой жизнью. Впав в бедность, они остро ощущали свое одиночество в этой стране. Дорога домой была им отрезана, и ей и ему; о своих родителях никто из них не знал — живы они или нет и как закончили свой путь. Все поиски через Красный Крест не принесли никаких результатов. Репнин почти каждую ночь прогуливался по Невскому и утром с грустью рассказывал об этом жене. Он прощался на улице с друзьями, с которыми провел вечер, Барлов провожал его до дома. А утром, проснувшись, он признавался ей, что был на вечере и танцевал с другими женщинами, но она их знает, а потом танцевал с дочерью полковника Коновалова, своей первой детской любовью. Ее, Нади, в той его жизни еще не было.
Она рассказывала ему, как училась с братьями верховой езде и как скакала во сне на отцовском коне. Оба ее брата погибли. Она ненавидит Некрасова и эти стихи, которые ее муж так часто читает. Изнуренная обходом лондонских лавчонок, где она предлагает свои куклы, она лежит в постели неподвижная, как будто вынесенная прибоем на отмель утопленница, окоченевшая, безжизненная, и только подвернувшиеся ноги еще окатывает волной. Вдруг темноту спальни прорезал свет автомобильных фар, машина проехала по переулку и продолжила свой путь в снегу. Она содрогнулась от резкого света, точно змея скользнула по ее груди и скрылась на чердаке.
Да, никто о них не помнит. Интересно, заметил ли Репнин, что приходский священник два дня назад, хотя ему и заплачено вперед, не помянул ее отца? Княгиня Багратион не прислала ей поздравительную открытку на Новый год. Голицыны тоже их не поздравили. Затаились в своем подвале и продают антиквариат. Ее все забыли. Но и собственный ее муж не лучше других. Постыдился бы. Забыл, какой сегодня день. В этот день, двадцать шесть лет назад, они обвенчались в Афинах.
Он вскакивает с постели, как в какой-нибудь сентиментальной комедии, бросается к ней и начинает целовать.
Она высвобождается из его объятий, поднимается и говорит в темноте осевшим голосом:
— Помнишь, Коля, как мы были счастливы, когда приехали в Лондон? Лондон горел. Но это было неважно. Ты тогда торжественно провозглашал: «Лондон всю Европу озарит своим пламенем и нас вместе с ней». Ты умеешь красиво говорить. Это хорошо, что Англия тоже вступила в войну, сказал ты мне, для нас это лучше. Ты метался по улицам, гасил пожары в домах и не хотел ни на одну ночь выехать из Лондона. Русские не оставят Москву, когда она горит — так ты это называл.
Он заблуждался тогда, сокрушенно признается Репнин, укладываясь в постель. Он не мог предвидеть того, что их здесь ждет. Она должна его простить.
— Ты меня заставлял молчать даже тогда, когда под нашими окнами открыли бензоколонку. Не разрешил переселиться. Говорил, мы не оставим Шипку. Русские Шипку не сдадут. Пока у нас были деньги, мы ни от кого не ждали благодеяний. Мы и сейчас милостыни не хотим. Мы хотим работы. Почему тебе ее не дают? Как они смеют так относиться к тебе? В чем твоя вина? Почему ты не можешь найти никакой работы, хотя бы для того, чтобы иметь крышу над головой?
— Потому что я, дарлинг, не из тех, кого они называют «полезными» — «useful».
— А если бы мы покончили жизнь самоубийством? Все газеты написали бы об этом! Ах, как бы они нас жалели!
— Ничего подобного, Надюша. И не подумали бы. Разве было что-нибудь в газетах, когда Сурин покончил с собой? Тарновский мне сказал: девять человек свели счеты с жизнью. И что же? Было что-нибудь в газетах? Они это скрывают. И знаете, что бы они говорили, если бы газеты сообщили об этом? Как они объясняют, почему люди кончают с собой? А потому, говорят, что у них «нарушен баланс». Не в банке, разумеется. В мозгу.
Ее трясет от этих слов, как и многих других иностранцев, оказавшихся в Лондоне. Как могут англичане так объяснять самоубийство? В последнее время она содрогается, когда слышит, как ее муж смеется надо всем. В ужасе просыпается по ночам он не убил ее во сне.
Муж нежным шепотом начинает ее успокаивать не надо этого бояться. Новиков, правда, убил жену, потом себя. Он не способен на это.
Все эти разговоры доводят до отчаяния его бедную жену. Она с тихой лаской начинает упрекать: зачем он обманывал ее целый год? Будто бы получит помощь от Общества польских офицеров. От Союза русских монархистов. От Союза английских женщин, основавших Клуб борцов за индивидуальную свободу. И еще от каких-то там обществ, которых полно в Англии.
— Я не обманывал тебя, Надя. Но пока я не оказался на улице как нищий, я многого не знал об этом городе. Теперь знаю. Все эти благотворительные общества всего лишь fagade, как говорят французы.
Она начинает перечислять его заслуги и спрашивает:
— Неужели все это ничего не значит в Лондоне? И мыслимое ли дело, что ты больше года не можешь найти здесь никакую работу?
— Они все время обещают. Обещают. Голицыну дано обещание устроить всех нас. Вопрос в деньгах. В эпоху, в которую мы живем, деньги имеют силу солнца, такую силу, которую больше не имеют слезы. Все человеческое счастье заключено теперь в деньгах. Англичане превратили торговлю в религию. Когда в Лондоне интересуются, кто есть кто и кто чего стоит, то спрашивают: «How much is he worth?» — то есть: сколько у него в кармане? Сколько фунтов? А русская эмиграция ничего не стоит.
— Не может счастье заключаться в деньгах. Здесь тоже живые люди. И здесь бывают слезы.
— Деньги в Англии имеют силу молнии и грома, дарлинг. Теплоту весны. Англичане не виноваты в том, что мы им поверили на Азове. Поверили этой сказке о Лондоне. Все это было давно. Ты заметила, что здесь напоминает очертания виолончели? Или арфы? Графический знак фунта стерлинга! Здесь каждый с детства слышит звуки этой арфы. Мы им поверили, как деревенщина фокуснику на базаре!
— Но для чего им надо кормить нас разными сказками? Для чего они лгут? Мое Женское благотворительное общество вечно обещает помощь. Вечно они твердят,
1 показное (фр.).
на каждом заседании: «Help, help, help»,— счастье, мол, ждет нас за углом, а когда приходят в гости, незаметно оставляют банки с консервами или с супом. И то и дело тянут нас на разные заседания. Княгиня Багратион сказала мне, что вот-вот прибудет помощь из Америки.
— Им и правда надо время, Надюша, чтобы наладить все эти дела. А тебе надо спать, тебе надо отдохнуть. Ты голодная, ты устала. Нервы у тебя сдают.
— Для чего они нас обманывают? Для чего унижают?
— Они нас не обманывают. Офицер, который потерял отечество,— это рыба, выброшенная на песок. Англичане признают нашу славу. Преклоняются в нашем лице перед всем человечеством, подобно Достоевскому, который преклонялся перед проституткой. Они только не решили еще, в какую графу своей бухгалтерии вписать союзническую верность. Здесь, Надюша, каждый кассир, каждый бухгалтер ощущает себя равным Нельсону. Офицеров ценят одни только примитивные народы. Здесь ценят фунт стерлинга. А этого у нас нет. Все потоплено на Азове. Целый флот угнали в Африку. Что ты привезла с собой в Англию? Одну книгу. Пушкина. Даже серег у тебя нет. Серьги остались в Париже.
— Почему мы не остались в Португалии? Там и нищему светит солнце. В крайнем случае ты нашел бы там место швейцара. А здесь и этого нет. Ваш муж, говорят мне, аристократ. Он заслуживает лучшего. Надо ждать. Может, счастье уже близко. За углом. Почему вы не остались в Париже? На каждом шагу спрашивают меня про Париж. Где я научилась делать куклы, допытываются. В Париже? Это единственный город, который они признают.
Он смеется на это. Как будто ему и правда весело. И начинает что-то рассказывать, желая, видимо, развеселить жену. Польские дипломаты, которых они сопровождали в Лондон, говорили ему, будто бы в Англии проститутки исключительно француженки. Так им представили дело англичане. Ни одной, мол, англичанки среди них не найдешь. Англичане никогда не поверят, что здесь проституцией занимаются и английские девчонки, порой даже несовершеннолетние.
— Боже, какой вздор!
— Ничуть! Такие у них понятия. Париж всегда пользовался в Лондоне большим авторитетом. Об это писал еще Шекспир. Я тут хочу иметь английский пудинг и английское мыло, которые так любил мой отец, они же предлагают мне какие-то раскрашенные пирожные и говорят, что они французские. У них все лучшее — французское. Единственное исключение делают они для хлеба, сравнивая его с венским.
— Мне тоже все хвастаются тут своими поездками в Париж. Мол, на лето они туда едут. И даже говорить со мной пытаются по-французски. Мадам разбирается во французском покрое! Скажите, ваши куклы сделаны по французским моделям? А когда узнают, что я русская, не желают на них и смотреть.
— Это понятно, для англичан и англичанок Париж город романтики. Тут они трудятся бок о бок по разным банкам, учреждениям, фабрикам, но как будто не замечают друг друга. Упаси боже иметь любовную интригу на работе. Это тут не принято. Среди сослуживцев никто романов не заводит. Здесь все исключительно чопорны. Если какая-нибудь парочка и встречается, то тайком, желательно в Париже. Они порознь пересекают пролив, делая вид, будто бы совсем не знакомы, и соединяются лишь, сойдя с поезда в Париже, в номере какого нибудь скромного отеля. Гут уж англичанки дают себе нолю: «Ах, как хорошо!» «How wonderful!»
— Какие глупости. Все это ваши выдумки.
— Вовсе нет. Это мне Ордынский рассказывал. Да и сами англичане. Дома сдержанность, приличествующая человеку хорошего воспитания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97