Для чего был дан ему этот отдых, эти летние каникулы? Его наградили тем, что он окончательно понял,— он потерял Россию навсегда. Нет у него больше пристанища в России. Для чего провел он две недели летних каникул в отеле с диковинным названием «Крым», данным ему, по всей видимости, нарочно для того, чтобы напомнить: Севастополь в конце концов пал? Кто были эти люди: чета Крыловых, Беляев, Сорокин, граф Андрей со своей тещей, с которыми познакомился он в этом местечке, носящем имя корнуоллского святого и полного диких роз? 81. Май зал. Растет там и пальма у въезда в местечко. Есть и пивной бар, где по вечерам собирается местное общество и пьет пиво, заменяющее в Сантмаугне любовный эликсир.
При въезде в местечко в тот первый день, вспомнилось ему, им навстречу попался красный автобус, в точности такой, какие ходили в Лондоне, тяжелый, покачиваясь, полз он вдоль моря, как какой-то красный слон.
Что он расскажет жене об этом отдыхе? О чем промолчит? Часы проходили в размышлениях, и Репнин
в полусне слушал монотонное и ритмичное постукивание стального обода колес на стыках рельсов.
Да, да, он непременно расскажет жене об океане и. поляках, и, конечно, о русских, чьей-то волей превращаемых в отеле «Крым» в англичан. И обязательно о малиновке, что залетала даже в комнаты. (Надя обожает птиц!)
Но вот о чем ни в коем случае не собирался он рассказывать, так это о мыслях о самоубийстве, все чаще приходивших ему в голову с тех пор, как он повредил себе ногу.
Об этом он, конечно, промолчит.
На первых порах случаи самоубийства среди царской русской эмиграции были достаточно редкими. Молодежь его круга, офицеры царской армии, очутившись за границей, первые годы прожигали жизнь в попойках и веселье. Распродавались драгоценности, жемчуг и золото, и под гром русской песни лилось рекой шампанское. Это был плач эмигрантов по России. Безудержно пускались деньги на ветер, как на похоронах. И лишь с недавнего времени участились случаи самоубийства среди русских эмигрантов в Париже, Лондоне и всюду, куда забросила их судьба. Состарившиеся, одряхлевшие, больные, они неслышно сводили счеты с жизнью, которая потеряла для них всякий смысл. Убедившись в том, что пути возвращения в Россию отрезаны, эмигранты отбывали в мир иной, умерщвляя себя по своим жалким конурам, кухонькам и подвалам. Они затворялись в четырех стенах. И не выходили даже просить подаяние. Побираться. В последний раз посещали они русскую церковь, а недостатка в этих церквах, как бы только и дожидавшихся от них этого прощального прихода, не было. И, наконец, сводили счеты с жизнью, травясь мышиным ядом, вешаясь на окнах или бросаясь в Сену. Лондон с помощью газовых горелок облегчал им возможность добровольного ухода из жизни. Достаточно было вечером оставить газ открытым и лечь к нему поближе. Когда в доме поднимется паника из-за сильного запаха газа, все будет кончено. Они уже будут мертвы. И после них не найду5т даже прощальной записки.
Дольше всех, по наблюдению Репнина, держались опустившиеся субъекты, сальные, косматые, заросшие бородой, они читали книги под светом уличного фонаря и стойко сносили голод, убежденные в пользе голодания. От голода их щеки приобретали особый цвет прелестных белых роз.
В последние дни пребывания в Корнуолле Репнина охватила еще более глубокая меланхолия, чем та, которую он испытывал недавно в Лондоне, и дня два перед отъездом он скакал по берегу с мыслью о том, что ему надо было бы здесь покончить с собой. На море.
Бедняжка Надя, с тех пор, как она стала зарабатывать чуточку больше от продажи кукол-эскимосов, которые она делала из какого-то синтетического материала, белого и мягкого как пух, она надеялась изгнать из его головы черные помыслы о самоубийстве. Она жаждала жизни. А между тем Репнин за время своего отдыха в Корнуолле окончательно утвердился в намерении расстаться с женой, отослав ее ради спасения к тетке, а затем тихо уйти из этой жизни. Исчезнуть со сцены. Подобно чайкам, возвращавшимся на те же самые скалы, мысли о самоубийстве все чаще посещали его в маленьком местечке Сантмаугне. Но прежде всего надо было дождаться, когда она уедет к своей родственнице в Америку. После чего* исчезнуть, как исчезло множество русских, и даже Красный Крест бессилен был их отыскать.
Повторял он про себя, не разрешая бросить в лицо англичан оскорбительное выражение Камброна. Мысленно вглядываясь в полусне в океан и представляя себе берег Корнуолла, Репнин приходил к выводу: на море ему было бы легче всего разыграть завершающий акт трагикомической истории его жизни. На море это будет и тише и эстетично, чем в Лондоне. Ему достаточно будет дождаться штиля, выйти в море в лодке и встать на корме. А потом выстрелить себе в висок. Он упадет в воду. Если набить карманы галькой, он тотчас же пойдет ко дну и там останется среди водорослей, морских звезд и рыб. Утром прибой вынесет на берег лодку еще одной разбитой судьбы. Ему не придется видеть Надю старой и сгорбленной, как те старушки, что продают по лондонским улицам розмарин и спички. И Надя будет помнить его таким, каким он был, когда они повенчались с ней в Афинах.
Он не мог бы прежде убить свою жену, как это сделал Новиков. Нет, это невозможно, хоть единый миг перед тем, как он пустит себе в лоб, видеть ее,
корчащуюся в смертных судорогах на окровавленной постели. Услышать ее предсмертный хрип. Нет, невозможно увидеть ее в воротах смерти. И ей не придется лицезреть его в какой-нибудь богадельне покрытым коричневыми пятнами, предвестниками конца. С отвалившейся челюстью и землистым цветом кожи. Помнится, это называется: «Гиппократова маска». Он уйдет без всякого прощального письма. К чему оно?
Он мог бы написать лишь одно — он возвращается туда, откуда прибыл. В Санкт-Петербург. Это было бы точно.
Нет, он не станет ждать смехотворного финала. Похороны. Серебряная монетка, положенная покойнику в рот для уплаты перевозчику через подземную реку Ахеронт. Чепуха! Глупость! В Лондоне надо заранее вносить деньги за кремацию. Бедняжка Надя должна будет носить цветы к его праху. Ко Дню роз, фиалок и тому подобное. Комедия. Ей выдадут пепел в жестяной коробке. Если она заплатит за нее. Железная коробка в Англии называется тин.
В ушах его звенело: тин, тин, тин!
Да, напрасно в местечке Сантмаугн не .поставил он точку на своей жизни и не завершил еще одну историю русской эмигрантской судьбы. Утром нашли бы пустую лодку, выброшенную волнами на берег. И в такт с ритмическим поскрипыванием, постукиванием и тарахтением колес скорого поезда Репнин бормотал: он пропустил свой срок — и ворочался без сна. Так, в раздумьях о собственной смерти пролетали часы, как будто бы он думал о ком-то другом.
Синяя лампочка над его головой то вспыхивала ярким пламенем, то тлела голубоватой короной, источая аметистовый цвет, то превращалась в бело-синий старый российский флаг; флаг падал и покрывал его лицо, и он уже не видел самого себя. Репнин засыпал, но вскоре вздрагивал и снова просыпался. Так продолжалось долгими часами, пока вдруг лампочка не засветилась перед ним ручным фонариком проводника, который будил его со словами: «Скоро Лондон, сэр. Через несколько минут прибываем».
Поезд шел по лондонским пригородам.
Репнин спросонок собирался, пил первый утренний чай и не мог отделаться от ощущения, будто он выплыл из какого-то подводного мира, где провел по меньшей
мере месяц в состоянии безумия, которое наконец рассеялось. Потом он сидел на диване одетый, умытый, выбритый, отодвинув в сторону занавеску. Они проносились мимо убожества городских окраин, мимо зелени спортивных площадок, мимо нескончаемых рядов одинаковых домиков с единственным окошком на втором этаже и вывешенным перед ним мужским и женским бельем. Лондонские пригороды были не менее безобразными, чем пригороды всех других столиц мира, однако Репнин, вышедший из роскоши, видел в этой бедности трогательные черты человеческого бытия. Все эти домики, бесконечные ряды домов, безмерные конгломераты домов были выстроены по единому образцу, принятому в девятнадцатом веке в английской метрополии. Сотни, тысячи домов шли сплошным, иной раз сильно искривленным рядом, повторяя друг друга. Это были дома для бедноты. К каждому из этих домов, тянувшихся вдоль жёлезной дороги, примыкал непременно крохотный палисадник, иной раз не превышавший двенадцати футов, с каким-нибудь деревом. Чаще всего это было фруктовое дерево. На крохотном клочке земли люди ухищрялись возвести еще одну постройку, сколоченную порой из двух-трех ящиков. Подобие летнего домика. Владельцы этих дач пили в нем чай, читали газеты. А рядом лежала собака.
В окнах домишек, мимо которых проносился экспресс, мелькали цветы. Не было почти ни одного домика, который не старался бы украситься цветами. И хотя все вокруг черно от копоти и гари, ибо большинство поездов еще тянут паровозы, люди ухитрялись и здесь разводить цветы на задымленных окнах. Цветы, подобно утопленнику, тянули к свету бледные и корявые руки. Мимо проносились громады пивоваренных фабрик и целые улицы многоэтажных зданий, почерневших от дыма. Угловые дома неизменно принадлежали банкам, но только большие кинотеатры были построены с известным шиком — с коринфскими колоннами и кариатидами, тонированными под бронзу. Прожекторы с газонов освещали их обнаженный торс. Из окон поезда Лондон представлялся морем крыш, уходивших вдаль, куда хватал глаз. Он казался бесконечным, подобно перенаселенным скоплениям жилищ у азиатских причалов. И не поддавался обзору, утопая в дыму, вившемуся по утрам из бесчисленных труб.
С высоты, словно проносясь над городскими крышами, при пересечении одной из улиц Репнин увидел стайку ребятишек, высыпавших провожать экспресс. Дети на фоне кирпичных красных стен являли собой живую картину убогости, напоминая карликов и горбунов из какого-то испанского дворца; хотя обычно в Англии маленькие дети и выглядели ухоженными. Какая- то, очевидно, пьяная бабка держала за руку одного из малышей. Потом она села перед дверью прямо на землю.
Внутренним чутьем улавливая его в перестуке колес и скрежете металла, Репнин угадывал несущийся из всех этих строений крик: «Смотрите, смотрите! Он возвращается! Он едет к нам назад! Чтобы заодно с поляками, индусами, неграми, итальянцами вырвать кусок хлеба из рук у кого-то из коренных жителей Лондона! Неужели ему не стыдно?»
«Ни черта подобного! — отвечал им Репнин про себя.— Это оптический обман, подстроенный вашими очками. Я давно уже уехал из Лондона, хоть и мчусь над крышами вашего города в экспрессе. Я вернулся на Неву, в свой родной город, творение Петра, его единоличной воли. Он основал этот город — не цеховики, паромщики и торговцы. Уехали отсюда и поляки, давно возвратились они в свою Польшу, хотя этого пока не видно, об этом никто не догадывается пока. В конце концов вы всех прогоните с этого острова. Раздуваясь, подобно баллону Монгольфье!»
И хотя никто не слышит этой переклички, Репнин тяжело дышит от незримой схватки с Лондоном, как бы пытаясь вырваться из чьих-то рук, которые его душат, и сам стараясь до кого-то дотянуться. Очнувшись, он рывком отодвигает оконную занавеску, и Лондон, размыкая свои удушливые объятия, опадает, как тряпка. Но вот показался вокзал — возможно там ждет его Надя? Поезд лавировал в лабиринте рельсов, расползавшихся, подобно насекомым, от этого Вавилона нашего времени, и лишь поскрипывал на стрелках. Наконец он вобрался под стеклянный купол вокзала, черный от копоти, и затормозил. Репнину подали, как положено здесь инвалидам, маленькую коляску на колесах. На этих колясках парализованных провозят по перрону к выходу или к машинам. В конце пути поезд останавливают чугунные буфера, и местным поездам порой случается со всего маху в них уткнуться, отчего пассажиры валятся с ног. Поднимается смех/ Со скорыми поездами, как этот корнуоллский экспресс, такого не бывает. Его ведут с большой осторожностью.
Экспрессы, следующие из Лондона к океану, слишком дороги.
Скорый поезд, прибывающий с моря, откуда люди возвращаются после отпуска, обычно дожидается толпа родных и знакомых. И длинный хвост такси перед вокзалом. Но вот поезд останавливается, и пассажиры начинают спрыгивать с подножек. Англичане встречают прибывших с тихим достоинством, не торопясь кидаться ни к мужьям, ни к женам, ни к знакомым. Здесь не приняты театральные поцелуи, англичане еще издали сердечно приветствуют друг друга поднятыми зонтиками. Носильщики и те сохраняют безмолвие. И вдруг Репнин увидел в толчее Надю. Она пробиралась к поезду в пальтишке персикового цвета, в черной шляпке. Издали увидела его и помахала рукой. Лицо ее светилось радостью. Бледное лицо этой женщины, мелькнувшее в вокзальной полутьме, было единственным светом в жизни этого русского, всем, что у него осталось. И он еще раз поразился ее красоте, увидев ее близко. Она летела к нему, легкая, восторженная. Она похудела и стала от этого еще красивей. Ее волосы цвета старинного русского золота выбились из-под черной шляпки и спускались на правое ухо, а зеленые глаза смеялись.
— Коля, милый Коля,— сказала она, поравнявшись с его окном.
На секунду лицо ее исказилось, когда она увидела коляску, которую служители вытаскивали из вагона, между тем как он ловко спускался с подножки со своей гипсовой ногой. Она побледнела и провела рукой по лбу, словно отгоняя от себя тяжелое видение, только что явившееся ей. И быстро взяла его под руку. Она прекрасно держалась и не плакала.
И только когда она целовала его, он ощутил вкус слез на ее задрожавших губах.
Посмеиваясь над намерением перевозить его в инвалидной коляске, Репнин с нарочитой бодростью зашагал к такси. Стоя, расплатился с носильщиком, демонстрируя свою способность обходиться без посторонней помощи. И, открыв дверцу, полез в такси следом за женой, вцепившись в палку, чтобы она ненароком не выпала из рук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97