Подождет. В новом году он заметно переменился. Она вспоминает: как раз в день своего увольнения — теперь она это знает — он рассказывал ей о том, что вдруг среди зимы пошел теплый дождь и настала странная непогода, будто наступил потоп в Лондоне. Гром. Сверкали молнии. Затем хлынул ливень и все потемнело. Это так странно, в декабре. А что потерял заработок, что уволен — об этом он тогда умолчал.
Вода, сказал, проникла и в подвал.
Они, говорит, все поднялись наверх, в канцелярию. Итальянец играл на мандолине. Пока дождь не кончился. Пока в Лондоне не зажглись фонари.
Ничего не сказал ей об увольнении. Сейчас, вечером, ожидая его возвращения, она вспомнила, что в тот вечер ей показалось, будто домой пришел какой-то совсем другой человек. Ей показалось, что он весь мокрый от пота и пряди волос прилипли ко лбу. Она заметила на его лице какую-то глубокую морщину, идущую от левого уха, а правая щека ввалилась. Он как-то печально и слишком часто улыбался во время
разговора. Вспомнила и то, что впервые в тот вечер ей показались незнакомыми и чужими его огромные, черные глаза. Они так страшно, глубоко запали. А глаза казались необычными оттого, что расширенные, темные зрачки их были все время странно устремлены вверх, под самые ресницы, так что белки выглядели огромными.
Это были глаза утопленника, беспомощно взирающие со дна омута.
Разве можно себе представить, что это тот самый человек, который не, еще совсем юную, носил на руках в море на острове Принсипи? И в первые дни после их свадьбы, в Афинах.
Разве это возможно, чтобы теперь, после стольких лет вместо него пришел к ней какой-то совсем другой, незнакомый человек?
И все потому, что он потерял ежедневный фунт стерлингов. Сумму, которую, по рассказам Барлова, тот каждый день давал за границей своему Ваньке, когда с любовницей путешествовал детом по Европе. Надя знала его любовницу балерину, хотя никогда в этом ему не призналась. Барлов рассказывал им с теткой о своей молодости и жизни с этой женщиной.
Расставшись с черной бородой, напоминавшей бороды французских королей и итальянских бандитов, Репнин сделался совсем юным, он уже был не тот — высокий, резкий, упрямый, какого она привыкла видеть все эти долгие годы. И не такой, какого помнила по Керчи, Милану, Парижу, где они опустились до того, что князь вынужден был в казачьем платье служить швейцаром в одном из ночных заведений.
Когда в тот вечер муж наконец возвратился, она бросилась ему на шею, стараясь узнать, где он так долго задержался. Муж выглядел усталым.
Много было дела в лавке.
, У него не хватило духа признаться — просидел, мол, мадам, на лондонских скамейках, на скамейках для нищих и носильщиков, мадам. Прибавил, что она нынче прекрасно выглядит и что, он надеется, в ближайшие дни сможет, наконец, передохнуть от своего шитья. Ему бы хотелось хоть несколько дней пожить спокойно и беззаботно без ее эскимосов. Посидеть вместе в маленьком русском ресторанчике, что поблизости от дома. А потом послушать Москву.
Ему хочется хоть на несколько дней забыть, где они и что.
В тот вечер, и в русском ресторане и позже, когда они, возвратившись к полуночи, дома слушали Москву, Надя смотрела на него с грустью. Он заметно сдал, похудел. С тех пор, как муж расстался со своей странной черной бородой, их отношения становились все более холодными, несмотря на его нежность. К тому же его смущало, что жена, даже не пытаясь скрывать, как никогда прежде искала близости, отдавалась ему в последние недели с особенной страстью. Ненасытная, бесстыдная.
В тот вечер, хотя было уже далеко за полночь, Надя, голая, выйдя из ванной, остановилась перед зеркалом. Убирала свои распущенные волосы и смотрела на него сладострастно. Рассматривала себя в зеркале с явным удовольствием. Ее зеленые глаза отливали синевой и горели будто в лихорадке. Она была весела, а ее тело не выдавало никаких следов их нищего лондонского существования. Затем, пока он был в ванной, ожидала его в постели, улыбающаяся и нагая. Так бесстыдно, обнаженная, она никогда прежде перед ним не появлялась.
Ей оставалось прожить вместе с ним в Лондоне три месяца, и дальнейшее было неопределенным. Ясно было лишь то, что, по его собственным словам,— будь у них дети, они не расстались бы даже на время. Посему, в оставшееся время следовало ухватиться и за это, как за спасение. А там будь что будет. А он не мог понять ее ненасытности и безумия после стольких лет, проведенных в браке. Сейчас, размышлял он в тот вечер, это уже совсем не та девчушка, которую он повел за собой, которая вверилась ему, согласилась в Керчи отправиться с ним, без колебаний, в далекий мир.
Но это уже была и не та молодая женщина в Афинах, которая быстро усвоила уроки любви, как будто во всем мире, во всей человеческой жизни нет для женщины ничего более прекрасного. Ее глаза сейчас были полны едва сдерживаемых слез.
По его возвращении из Корнуолла, после месяца вынужденного воздержания из-за какой-то женской ерунды, она снова отдавалась ему, но уже по-другому, безумно, и он был поражен разительной переменой, которая произошла в жене. Она совсем иначе обнимала его. Она просто безумствовала.
Он не знал, что об этом и думать.
Стараясь скрыть, что снова остался без заработка, что он снова на улице, Репнин по вечерам как-то машинально погружался в воспоминания о том, как некогда охотился в Сибири. Рассказал, что и здесь, в одной из лондонских библиотек обнаружил немало книг об охоте, которые просматривал в читальне, так как купить бы их не смог. Таким образом, каждый вечер в их разговорах фигурировали медведи, охотники шли в раскрытые медвежьи объятия с ножами в руках. Схватившись, ударяли их со спины, прямо в сердце.
Ну хватит, хватит, Коля, хватит, милый Коля, улыбаясь, прерывала его жена. Ей уже его сибирские медведи снятся по ночам. Просыпается с криком. Ничего не может понять. Не знает, где она, откуда взялись эти медведи, почему она очутилась в Сибири. И с чего они вдруг пришли ему на ум?
Она пробуждается в слезах и видит, что он спокойно спит. Ничего не понимает. Почему они так невесело живут? Откуда взялись эти медведи?
Если уж ему хочется рассказать ей что-либо перед' сном, пусть лучше говорит о петергофских фонтанах, которые, по его словам, состояли из одной пены, пена — и ничего больше, но, как шутил Барлов, могли превращаться в балерин. Балерины прыгают, взлетают вверх и бегут по. воде каналов до самого моря. Пора спать, заметила она, смеясь. Уже давно миновала полночь.
Она скользила по нему, потеряв стыд, уставшая от ласки, и он замирал, оставляя ее спать у себя на груди.
По обыкновению, говорила она, теряя последние силы. Она очень любит вас. Эта женщина. Ваша жена. Потом что-то еще бормотала по-русски, но разобрать уже было нельзя.
Она лежала как мертвая.
И хотя эти фразы она, утомленная от страстных объятий, повторяла по нескольку раз, и хотя он все это уже неоднократно слышал — в ее словах чудилось ему что-то бесконечно печальное. Сейчас она уснет. Эти смешные фразы заключали в себе какой-то страшный, скорбный призвук. Как слова, произносимые перед смертью.
Они всякий раз потрясали его, хотя он молчал, пропуская их якобы мимо ушей. В тот вечер он взял по
читать перед сном старое издание «Записок охотника», но она положила сверху какой-то модный журнал, который принесла от старухи Пановой. Пусть лучше посмотрит журнал. Может, найдет что-нибудь интересное для нее. Что-нибудь новенькое. Хватит этих эскимосов. После Нового года надо придумать что-нибудь другое и для ее кукол, и для нее самой перед отъездом в Америку.
Она быстро высвободилась из его объятий. Аззет,. Хватит — сказала. Хочется спать.
Хорошо бы, говорит, заснуть и никогда не проснуться. Да, да, она не хотела бы просыпаться. Не хочет больше мешать ему в жизни.
И затихла, словно уснула.
Как бы по некоему заключенному между ними немому' договору, он осторожно, ласково снял ее голову со своей груди и положил на подушку, рядом.
Однако погасить лампу сразу побоялся — это ее всегда будило. Хотелось к тому же еще спокойно почитать. У него вошло в привычку каждый вечер читать перед сном. А потом он гасил свет. Это все, говорила жена, что она требует от него в жизни.
Только это.
Таким образом, в тот вечер он начал рассматривать модный журнал, который она ему подложила. И хотя ему в этот вечер, как, впрочем, и всегда, не было никакого дела до уже устаревших лондонских модных журналов, которые им неустанно присылала старая графиня, он решил полистать его, чтобы дождаться тихого, равномерного дыхания жены. Это будет означать, что она окончательно заснула.
Оказавшийся в его руках журнал был двухлетней давности. Новогодний номер. Репнин с удивлением перелистывал это нарядное, праздничное издание. Номер открывался статьей под названием «Год чудес», где автор расхваливал Лондон 1945 года.
Первый мирный год.
Автор воспользовался первым днем мирного нового года, чтобы в модном журнале прославить Лондон.
Он разыскал какой-то панегирик Лондону, написанный в XVII веке неким английским поэтом после опустошительного пожара, и перепечатал его на новый, 1945 год, желая подчеркнуть удивительное сходство того, что было сказано о Лондоне двести лет назад, с тем, ч^о можно было бы сказать о нем сейчас, в 1945 году.
В первый новый год мира.
Панегирист двести лет назад в старомодных выражениях воспевал лояльность, непреклонность и отвагу горожан. А во вступительной статье, с привлечением обширных иллюстраций, повторялось то же самое о Лондоне в новом, 1945 году.
Действительно, существовала удивительная связь прошлого с настоящим. Поэт двести лет назад восхвалял лояльность, непреклонность и отвагу горевшего Лондона, перенесшего чуму и войны, а нынешний журналист все это повторил в 1945 году. Действительно, существовала удивительная связь прошлых и нынешних времен.
Русскому эмигранту не понравилось то, что в этих дифирамбах лишь вскользь упоминалось, что и другие города пережили нечто подобное, но, мол, отделались дешевле, «не так дорого заплатили за войну». Лондон был вознесен до небес, его ставили в пример всем другим городам.
И в 1945 году он ставился всем в пример.
Объяснялось, и почему такие почести отдаются именно Лондону. Потому, говорилось в панегирике, что это был год чудес и таким же является 1945 год. Именно Лондон сделал этот год — годом чудес, и сам Лондон останется в памяти как чудо для всех грядущих поколений и на все грядущие века. Лондон, воздвигнувший сам себе бессмертный памятник. На своих руинах.
Репнина поразило это славословие в честь Лондона двухсотлетней давности, словно бы написанное сегодня. Поразила и связь прошлого и настоящего, подтверждение которой он на каждом шагу встречал и в собственной жизни. И тем не менее он недовольно ворчал, лежа рядом с женой. Тихо. По-русски.
В этой хвалебной, восторженной статье упоминались и Варшава, и Роттердам, и Париж. О Санкт-Петербурге, то есть о Ленинграде, и о Москве не было ни слова.
Репнин, как всегда столкнувшись с несправедливостью, иронически хмыкнул.
А Ленинград?
Город, выдержавший девятьсот дней блокады, неописуемые, чудовищные страдания мужчин, женщин, детей? Город, который жители защищали от артиллерии и танков с винтовками, ножами, лопатами в руках.
Орудовали гранатами, даже те, кто некогда прежде не имел с ними дела.
О Ленинграде, потерявшем шестьсот тысяч мертвыми, не было ни слова.
Удивительно, что. этот русский эмигрант, с молодых лет избалованный, готовившийся к легкой и беззаботной жизни русских князей, случайно попавший со штабом Брусилова на войну, сейчас чувствовал себя не кем иным, как просто солдатом, офицером. Музеи, книги, люди, которых он встречал на чужбине, воспринимались им лишь как развлечение и забава, но поражение русских царских частей в первой мировой войне, судьбы русской эмиграции,— как трагедия, которая терзала и днем и ночью, хотя он тщательно скрывал свои мучения от жены. Отупев от многочисленных жертв, этот русский человек долгие годы переезжал из одной страны в другую, менял города, знакомых и видел все будто не в своем, а в чужом сне, случайно наблюдая этот сон со стороны. Однако стоило кому-нибудь завести речь о русской армии, о русском солдате, Репнин бледнел и уже взвешивал каждое слово, как капли собственной крови. Только такие сюжеты его задевали за живое, только из-за этого он мог вдруг сорваться с места и ударить обидчика. Победы Красной Армии во второй, только что окончившейся войне, неожиданные, явившиеся для них будто чудо, действовали на Репнина, да и не только на него, но и на многих русских эмигрантов, как бальзам на рану. Всякий раз, собираясь вместе послушать сводки боевых действий, эти люди радостно улыбались. По временам даже можно было услышать глухие, из самого сердца идущие слова о том, что оккупанты в России заплатят за все той же монетой.
Репнин пережил войну в Лондоне, видел, как горел Лондон, восхищался жителями города, стоически выносящими все лишения, но его оскорбляли слов слова подобных панегириков. В такие минуты он вспоминал о книжке, изданной в Лондоне Комитетом русских монархистов сразу после первой мировой войны. Книжку написал Волконский. Для англичан, в целях информации. Ее продавали за шесть пенсов. И в этом многомиллионном городе не удалось продать и тысячи экземпляров.
Как это свойственно артиллеристам, Репнин легко запоминал цифры, запомнил он точно и численность русских потерь, указанных в той книжке, которая должна была открыть глаза англичанам.
Во время первой мировой войны Россия мобилизовала восемнадцать с половиной миллионов. Почти два миллиона погибло и умерло, а три с половиной миллиона было раненых.
Полтора миллиона — инвалидов.
Два с половиной миллиона томились в лагерях, в плену, а русские, в своих лагерях, имели три с половиной миллиона пленных.
Лондон все это обошел молчанием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97