Грайс хотел было отпустить рискованную шуточку насчет совместного сна под столиком, но сдержался и предложил ей, по задуманному, ранний обед и поход в кино.
– Я бы с удовольствием, здесь болтаться явно незачем, но у меня, к сожалению, есть пара неотложных дел, – сказала Пам.
Грайс не разобрал, искренне она огорчается или просто притворяется огорченной. Ведь если б Копланд не улизнул, ей все равно пришлось бы отложить свои дела – так почему она не может отложить их ради него? Он, впрочем, сразу же и ободрился, потому что она добавила:
– А может, встретимся немного попозже?
– Можно и попозже.
– Вы все еще хотите взглянуть на альбионскую труппу?
Грайса охватило уныние. У него были совсем другие планы: бокальчик-другой вина в «Рюмочной» наедине с Пам – вот чего ему хотелось. Ради этого можно и подождать – он сходил бы один в кино, а потом завернул бы куда-нибудь заморить червячка, чтоб не пить на голодный желудок. Но сидеть весь вечер в пыльном зале любительского театра, где гуляют холодные сквозняки, а Сидз изображает из себя великого режиссера или администратора, – нет уж, увольте. Он, значит, и наедине с Пам не побудет, и домой к ужину опоздает? Нет, это его нисколько не прельщало.
– Так ведь у вас, вы говорили, артистов-то больше не принимают?
– В том-то и дело, что мы опять начали прием. Почему бы вам не попробовать свои силы? А кроме того, будет очень полезно, если, вы после вчерашнего вечера побываете на собрании альбионской труппы. – К ним подходила, топоча, юная Тельма, с подносом в руках, и Пам дала ему понять, что ее слова имеют какой-то тайный смысл, непонятный для феи-кормилицы. Видимо, Пам хотелось получить отпущение грехов у своей актерской братии на случай, если кто-нибудь видел, как они поглаживали друг другу руки в «Рюмочной»: пусть думают, что она репетировала с ним его будущую роль. Стало быть, надо соглашаться – это пойдет на пользу их неспешно расцветающей связи.
– Хорошо, Пам, я не прочь. – Отказываться в такой ситуации было глупо. Пам уже хотела сказать ему что-то одобрительное, но подошедшая Тельма с грубоватой прямотой юности спросила:
– Кофе пить будете?
– Минутку, Тельма, ты же видишь, мы заняты! – вскинулась Пам. Грайс уже и раньше замечал ее привычку ставить на свое место младших служащих. Одернув Тельму, она мягко сказала Грайсу: – Значит, около шести в Клубе Сент-Джуд. Вы знаете, где находится Сент-Джуд-лейн?
– Найду.
– Вы встретите там нескольких знакомых и, я уверена, сразу же почувствуете себя как дома.
Строго посмотрев на Тельму, она отошла от Грайса. А Тельма, ничуть не смутившись, принялась выспрашивать:
– Скажите, пожалуйста, мистер Грайс, миссис Фос говорила, они опять начали набирать артистов?
– Говорила, Тельма.
– А меня они возьмут, как вы думаете, мистер Грайс? Я уже тыщу лет к ним прошусь. Мне очень хочется побыть артисткой!
Никуда тебя, милая, не возьмут, подумал Грайс. Ему стало жалко эту юную бегемотиху. А вслух он сказал:
– Тебе, по-моему, надо поговорить с самой миссис Фос.
Но, поискав глазами Паи, он увидел, что она и Сидз, оба в пальто, пробираются к выходу из отдела. Груда писем, которую недавно всучили Сидзу, была теперь у Бизли.
Ну подожди же, мысленно воскликнул Грайс. Когда мы встретимся, ты обязательно услышишь, что я думаю о твоих неотложных делах!
– А впрочем, они, конечно, с радостью тебя примут, – подавляя раздражение, сказал он Тельме. – Пойдем-ка сегодня к ним со мной.
– Чего-чего? Ой, мистер Грайс, большое вам спасибо!
Вечером Тельма положила ему в кофе лишнюю ложку сахара. Он надеялся, что это была одноразовая благодарность. При всей его любви к сладкому он предпочитал пить кофе, а не тепловатый сахарный сироп.
Глава десятая
Торопливо шагая с топочущей Тельмой по пятам, к зданию Клуба Сент-Джуд, Грайс проклинал всех и вся. Они опаздывали минут на двадцать. Эта юная идиотка дождалась конца рабочего дня и потом объявила, что ей нужно в «маленькую комнатку». А после своих явно больших дел «в маленькой комнатке» – он ждал ее целую вечность – она повела его короткой дорогой, и. они вышли черт-те куда. Это была последняя капля.
Да он, собственно, пожалел, что позвал ее с собой, еще не успев закрыть рот. Нет, реакция Пам его не очень беспокоила, но ему пришлось целый день проболтаться в отделе, где остались только Бизли, Грант-Пейнтон, проклятущая Тельма да рабочие из подвала. Чтобы посмотреть одному какой-нибудь фильм, ему надо было подробно договориться с Тельмой о встрече, но при одной мысли про эти длинные объяснения на душе у него становилось тошно и пакостно. А если б он решил пригласить ее в кино, сослуживцы наверняка назвали бы его совратителем малолетних. Он представил себе, с какой радостью подхватит эту пикантную тему горластый Ваарт, и содрогнулся. Короче, ему пришлось околачиваться весь день-па работе, и он бесцельно слонялся из угла в угол, бессмысленно позвякивал мелочью в карманах да прятал глаза от рабочих, которые хоть и двигались, будто сонные мухи, но занимались все-таки делом.
А в довершение ко всему Грант-Пейнтон навалил нанего абсолютно бессмысленное задание. Бизли, твердо объявив, что после обеда он уйдет, передал всученнуюему Сидзом почту Грант-Пейнтону, и тот обязал Грайса рассортировать ее, чтоб не томиться, как он сказал, от безделья. И вот Грайс, присев на корточки, вскрывал огрызком карандаша конверты и раскладывал вокруг себя стопки бумажонок, заполненных в основном злобными жалобами на нехватку канцпринадлежностей. Работа эта была заранее обречена, потому что, когда Грайс рассортировал почту, ему не оставалось ничего другого, как вывалить ее беспорядочной грудой в проволочную корзину для бумаг, где Тельма хранила чашки.
Около четырех часов смотался Грант-Пейнтон, и Грайс, оставшись наедине с Тельмой, вдруг вспомнил про эту корзину. Верней, сначала он решил, что настало подходящее время поискать отдельскую мебель, но сразу же и прогнал из головы эту мысль, А потом вдруг подумал о корзине.
– Послушай, Тельма, а где ты обычно хранишь наши чашкн?
– Чего-чего? Да в архивном шкафу, мистер Грайс, Мистер Копланд сказал, что можно.
– Я понимаю, Тельма. Но ведь шкафы-то у нас исчезли. Как же ты их нашла? По феиному веленью?
– Чего-чего, мистер Грайс?
– Я говорю, что, мол, как же ты нашла архивные шкафы?
– А-а, вот вы о чем. Да я, понимаете, иногда очень рано прихожу на работу. У меня, понимаете, папа-то водитель грузовика, ну и он иногда едет утром в Бирмингем, и если я успею собраться, он, понимаете, меня подбрасывает…
– Хорошо, Тельма; хорошо, свою биографию ты расскажешь мне как-нибудь потом, а сейчас просто просвети меня, где ты нашла архивные шкафы.
– Чего-чего? А-а, понятно. В главной прихожей, мистер Грайс,
– В какой такой главной прихожей?
– Ну, в главной прихожей, на первом этаже, где стоят все эти пальмы в кадках, знаете? Там и нашла. А узнала я свой шкапик по красной шерстяной тряпочке, она привязана…
– Ладно, бог с ней, с тряпочкой. А ты вот скажи-ка мне, что твой шкапик делал в главном вестибюле?
– Не знаю, мистер Грайс.
Не знал, конечно, и Грайс.
– Но ведь сейчас-то архивных шкафов там нет?
– Нету, мистер Грайс.
Стало быть, ночные уборщики не донесли мебель до подвала № 3. Хотя непонятно, почему они не спустили ее на лифте прямо в подвал. А впрочем, не будет он ломать себе над этим голову, к черту! И если зазвонит, как опасался Грант-Пейнтон, телефон Копланда, покрывать он тоже никого не будет, пусть выкручиваются сами. И корзину, в которой лежит почта, оставит на полу, пусть уборщики делают с ней что хотят, не его это забота.
Вскоре после Грант-Пейнтона ушли и рабочие – им, по-видимому, нужно было не меньше часа, чтобы переодеться и отбить карточку ухода. А когда опустели два смежных отдела и Грайс остался наедине с Тельмой, его охватило боязливое беспокойство. Он понимал, что многие мужчины на его месте обязательно принялись бы подкатываться к пухленькой Тельме. Но ему не хотелось об этом и думать. Это был не его стиль. Бродя из угла в угол по отделу, он тщательно следил, чтобы Тельма не подходила к нему ближе, чем на шесть футов. Попробуй задень нынешнюю молодую девицу хотя бы плечом – враз окажешься насильником! День, суливший беззаботную свободу, принес ему только тяжкие испытания…
– Да поторапливайся же, Тельма!
Однако Грайс опять воспрянул духом, когда подошел наконец по извилистому переулку к викторианскому зданию Клуба Сент-Джуд. Вдоль клубного фасада тянулась темная аллейка, наверняка опоясывающая все здание – в самый раз, чтобы пообжиматься, как говорили когда-то его приятели-солдаты. Желание, которое он безжалостно подавил, искоса посматривая на юную Тельму в «Аль-бионе», опять наполнило его боязливым беспокойством, но он мысленно заменил Тельму милой Пам и успокоенно приободрился.
Войдя в дверь под аркой, он поднялся по широкой двухмаршевой лестнице на второй этаж, и гулкое эхо многократно умножило тяжелое топотанье Тельмы за его спиной. Клуб Сент-Джуд сразу же напомнил ему воскресную школу его детства – такие здания сотнями, если не тысячами, возводились в конце прошлого века. Еще на площадке между двумя этажами он уже знал, что, поднявшись, окажется в сыром верхнем вестибюле с темной нишей, где к стене прикреплена каменная раковина, над которой сально поблескивает мраморная доска для сушки посуды, да рядом, возможно, стоит заржавленная газовая плита об одной горелке в форме кольцевой трубки с дырочками, а прямо напротив входа виднеется двустворчатая дверь матового стекла, ведущая в большой, плохо освещенный зал. Но вот чего он никак не ожидал здесь увидеть, так это грубо сколоченного стола на козлах и трех одноруких швейцаров, неподвижно восседающих за ним под голой, без абажура, лампочкой, которая ярко высвечивала лаковые козырьки их форменных фуражек и блестящие металлические пуговицы на пиджаках.
Грайс, разумеется, не разобрал, те ли это швейцары, которые заставили его расписаться утром в Книге для опоздавших, но, увидев, как один из них сфокусировал на нем линзы своих очков, а два других демонстративно не обратили ни малейшего внимания, он безошибочно понял, какую организацию они представляют. Прошло несколько секунд, и швейцар в очках рявкнул, вспугнув тяжелую тишину:
– Билет!
– Простите?
– Вход только по членским билетам.
Хотя Тельма была всего лишь младшей служащей, Грайс, ища сочувствия, бросил на нее взгляд, свирепо проклинающий распоясавшихся бюрократов. Можно было подумать, что они с Тельмой пытаются проникнуть в секретный бункер, где хранятся все альбионские капиталы: Кажется, Пам говорила, что фирма поддерживает своих актеров-любителей, даже выделяет им какую-то денежную дотацию, но чего ради они развели здесь этот проклятый бюрократизм?
– Я еще не член труппы, – сухо сказал Грайс. – Меня пригласила миссис Фос.
– Фамилия?
Дальше последовала та же процедура, что и при его первом посещении «Альбиона»: очкастый швейцар спрашивал двух остальных, есть ли у них в списках Грайс, а они, водя костлявыми пальцами по замусоленным бумажкам, сообщали друг другу, что, мол, Грайс, а не Крайслер, но никто из них не потрудился ему сказать, найдена его фамилия или нет. Наконец первый швейцар подозрительно воззрился на Тельму.
– А эта юная леди куда?
– Она со мной, – объяснил Грайс.
Швейцар неспешно вздохнул и медленно, словно черепаха, закачал головой.
– Если ее нет в списках – нельзя. Она подала заявку миссис Фос, секретарю Приемной комиссии? – Швейцар говорил еще медленней, чем качал головой. Выяснилось, что о Грайсе их известили, но про Тельму никаких указаний не дали. И значит, его они пропустить могут, а ее нет.
Грайс хотел было начать спор, но вспомнил, что он и так опоздал. Вот ведь забавно – всякий раз, когда у него плохо со временем, ему преграждают путь однорукие швейцары.
– Ничего не поделаешь, Тельма, – сказал он.
Сначала ему показалось, что она проторчит тут до ночи. Пожимая плечами, шаркая по полу подошвами, и бормоча: «Эх, не получилось… А может, все-таки попробовать?» – она топталась перед швейцарами, явно не зная, как же ей теперь быть. Но потом уныло утопала к лестнице, и Грайс, радуясь, что отделался от нее, открыл, с разрешения очкастого швейцара, стеклянную дверь.
Как он и предвидел, перед ним был плохо освещенный, перекрытый поверху дубовыми брусьями зал с устоявшимся, хотя и едва заметным запашком школьных обедов. У дальней стены возвышалась просторная сцена, и над ней – арка из клееной фанеры, сделанная совсем недавно. Грайс, никогда не бывавший в любительском театре, смутно предполагал, что, войдя, увидит на сцене Пам, красящую какие-нибудь декорации или, пожалуй, надзирающую за окраской декораций, и снующих мимо нее любителей, которые таскают по залу экзотические штуковины из папье-маше; а режиссера или постановщика, или как он там у них называется, Грайс представлял себе похожим на гомосека, и он должен был стоять, уперев руки в бока, и убеждать актеров, чтобы они играли живей и непринужденней. Но сегодня любители устроили, по-видимому, генеральную, да к тому же ещё и публичную, репетицию: человек восемьдесят или даже девяносто сидело в зрительном зале, а на сцене несколько артистов – наверно, сливки альбионской труппы – разыгрывали пьесу, в которой Грайс тотчас же узнал комедию Оскара Уайльда, где не то Эдит Эванс, не то Сибилла Торндайк спрашивает: «Вы говорите – саквояж?» Никаких декораций на сцене не было, и Пам их вовсе не красила, а, разодетая в пух и прах по моде начала века, объясняла Ардаху – Грайс его сразу узнал, несмотря на приклеенные бакенбарды, – что она, мол, хотела бы влюбиться в человека по имени Эрнест. Стало быть, ее предложение поставить «Он пришел» отклонили, Грайс очень удивился, что на генеральной репетиции и Пам и Ардах держат в руках текст, причем Ардах явно не помнил из своей роли ни единого словечка. Похоже, что альбионские любители всегда репетировали свои пьесы в театральных костюмах, чтобы сжиться, так сказать, с образом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39