хотелось провести в Альгарве, и большую часть обеденного времени он тратил на предотъездные дела: получал в банке деньги, вел последние переговоры с туристскими агентами и всякое такое прочее. Они поговорили об Альгарве, где Грайс никогда не бывал, а потом о Тенерифе, куда, как он считал, мистеру Хакиму обязательно надо будет съездить в один из очередных отпусков. Когда Хаким ушел, чтоб узнать, не удастся ли ему купить сандалии у своего родственника, торгующего модными товарами, дешевле, чем в Португалии, Грайс до конца обеденного перерыва уныло рылся в карманах, избавляясь от старых автобусных билетов.
В среду, однако, он отправился на тринадцатый этаж и благодаря приобретенным во вторник знаниям о работе Административного сектора получил под расписку комплект ДДТ. Вернувшись на свой этаж, он хотел было пригласить Пам пообедать, но Сидз его опередил. А в «Лакомщике» ему пришлось сесть за один столик с братьями Пенни, и пока те смачно дышали на его салат, он смотрел, как Пам и Сидз тараторят неподалеку, будто поссорившиеся попугайчики. Если б ему не были известны их давние разногласия по поводу альбионской труппы, он поклялся бы, что они, вроде несчастной пары из Отдела зарплаты, выясняют опостылевшие им обоим любовные отношения.
Так тянулось до сегодняшнего вечера. Пам и Сидз упархивали в «Лакомщик», даже не глянув на него, а он становился жертвой братьев Пенни. Сегодня утром, во время перерыва на чай, он робко подошел к Пам и сказал, что готов расплатиться за пожертвованный ему в беде талон, но она равнодушно ответила: «Как-нибудь в другой раз», а весь ее вид, казалось, говорил: «Да забудьте вы об этой чепухе».
И Грайс уже поставил бы на Пам крест, если бы в лифте их отношения не развивались совсем по-другому.
Лифты, как давно уже заметил Грайс, были по-своему весьма интимными приютами. Попадая туда, человек сразу же раскрепощался – вроде как перед зеркалом в ванной. Бизли, например, выпячивал нижнюю губу и вдувал изо всех сил воздух в ноздри, а Грант-Пейнтон мерно пощелкивал языком, словно бы изображая часы. За стенами лифта ни тот, ни другой ничего подобного себе не позволяли. Сидз, входя в лифт, сейчас же начинал напевать слова песенки «Обожаю бродяжить» – и это при том, что в иных местах он никакого интереса к музыке не проявлял. Среди других сослуживцев Грайс отметил Копланда: на каждой остановке он тяжело вздыхал и закатывал глаза, как бы приглашая спутников присоединиться к его нетерпеливой мечте поскорее добраться до нужного ему этажа; а миссис Рашман, возможно из сочувствия к Копланду, всякий раз чуть приседала, сгибая колени, и негромко просила: «Ну скорей же, лифт!»
У Грайса не было выработанной манеры лифтового поведения, потому что в «Комформе» он работал на первом этаже, да и само здание «Комформа» было довольно низким. Но он очень быстро обрел эту манеру. Подымаясь утром на восьмой этаж и спускаясь вечером вниз, он приучился становиться на носки и прижиматься к виниловой стенке лифта, сводя одновременно лопатки, так что они почти касались друг дружки. Сослуживцы молча одобрили это проявление его индивидуальности, и он почувствовал себя среди них своим – вроде как вступил в свободное братство масонов, по его собственному определению.
И вот, какой бы отчужденной – или, скажем, просто равнодушной – ни была Пам на нейтральной территории восьмого этажа, она неизменно становилась оживленно-приветливой, затворившись в лифте. Грайсу пока ни разу не удалось подняться с ней наверх утром – она была поздней пташкой, что неизменно вызывало насмешливую песенку миссис Рашман «Ранняя птаха к нам прилетела», когда она прибегала в десять минут десятого, – но тем крепче ухватился он за возможность спускаться с ней вниз по вечерам. Появляясь на службе позже всех, Пам, надо отдать ей должное, позже всех и уходила. Грайс обыкновенно слонялся по фойе, пока она не начинала собираться домой – это было видно ему сквозь стеклянные двери, – и тогда, вызвав лифт, он нажимал кнопку «Стоп», чтобы двери не захлопнулись. Пам подбегала к лифту и бочком-бочком, как делают почти все люди, подбегающие к лифту за секунду до его отправления, проскальзывала в кабину. На пути вниз, пока Грайс терся спиной о стенку лифта, она, отдышавшись и заглядывая в сумочку, начинала бормотать: «Так-так, что же я забыла?», а Грайс шутливо гадал: «Ключи? Кошелек? Сезонный билет? Набор казенных ручек?» – и между ними устанавливалась интимная лифтовая связь.
Так они путешествовали по вечерам сквозь этажи четыре раза за первую неделю – неплохое начало. И только во вторник он не успел явиться на это свидание, потому что задержался в Административном секторе; хотелось бы ему знать, огорчилась ли Пам, не обнаружив постоянного спутника, галантно открывавшего перед ней двери лифта.
Но они свое наверстали. В четверг, то есть вчера – будь благословен этот день! – она так долго убирала свой стол, что почти все служащие успели уйти, оставив им лифт на двоих, и Грайсу удалось немного расширить границы их общего интимного мира, сказав: «По-моему, наши лифты оборудованы встроенными печками». – «У нас их называют кондиционерами, – отозвалась Пам. – Они накачивают в лифты горячий воздух летом и холодный зимой». Тогда, смахивая со лба воображаемые капли пота, Грайс разыграл перед ней пантомиму «Смерть от жары», а она подыграла ему, выпятив нижнюю губу и обдувая себе снизу вверх лицо – жантильное подобие бизлийского лифтового номера: – и одновременно обмахиваясь, как веером, свернутой в трубку «Ивнинг стандард». Очень интимная сценка. Здорово это у них получилось.
Грайс, впрочем, не собирался торопить события и был готов смириться с любым, пусть даже самым медленным, ростом их дружбы, зародившейся в «Лакомщике». Нет-нет, он вовсе не хотел спешить. Ведь сейчас давала начальные побеги его первая любовная связь на стороне – да и вообще практически его первая любовная связь, если не считать романа с Пегги в «Причалах и внутренних водных путях», – так что он готов был ждать ее плодов сколь угодно долго.
Поэтому Пам здорово его огорошила, когда сегодня, попрощавшись у дверей «Альбиона» с несколькими сослуживцами, дерзко спросила, в какую он идет сторону.
– Посиси? Ах, в каую соону? Да обыа на восток, хаа мау и на запад – мы ведь тут как раз между двумя автобусными остановками. – Он был так потрясен, что сначала даже заговорил почему-то вроде Копланда, когда у того во рту конфета. Ему сделалось вдруг очень жарко, и оставалось только надеяться, что он не покраснел.
– Мне-то на запад, – сказала Пам с такой откровенной улыбкой, что она вполне заменила прямое приглашение.
Они пошли – прогулочным шагом, добавил бы Грайс – по Грейвчерч-стрит; Пам явно никуда не спешила, ну а он, разумеется, тем более, и разговор у них сначала шел в основном о скверной телятине и запеканке, эти блюда они ели – правда, за разными столами в «Лакомщике». Тут бы Пам вполне могла извиниться, что не приняла его приглашение на обед, но она этого не сделала. Может быть, ей просто было очень уж стыдно.
Автобус Пам останавливался в двухстах примерно ярдах от «Альбиона», а Грайсов, как она считала, – напротивоположной стороне улицы: Грайс не сказал ей, чтоего автобус тут вообще не останавливается и что емупредстоит вернуться назад, к остановке тринадцатого, который идет в сторону Лондонского моста. Дело того стоило.
Но вот уже и конец их совместного пути. Пам пристроилась в хвосте довольно длинной очереди, а Грайс остановился рядом.
– «По требованию», – вслух прочитал он надпись на металлической табличке. – «Номера маршрутов: тридцать восьмой и сто семьдесят первый». Вам какой – тридцать восьмой или сто семьдесят первый?
– Оба. Любой.
– Так вы, стало быть, живете где-то возле Ислингтона?
– Да, в той стороне. Я еду до Эйнджела, и потом мне три минуты ходу. Верней, Эйнджел я назвала для ориентира. Мне-то нужна следующая остановка.
– Выходит, вам до дому – рукой подать? Дорога пенсов на семь?
– На девятнадцать, – отозвалась Пам. – Это когда они здесь останавливаются, – немного раздраженно добавила она, увидев, как два тридцать восьмых автобуса, оба битком набитые, проехали мимо.
Грайс мысленно прикинул, сколько ему придется ждать. Все это было очень мило, но они застряли тут в разгар «пикового» часа, а впереди Пам стояло не меньше двадцати человек. Тут ведь до самой ночи запросто проторчишь, кольнула его досадливая мысль.
Он уже хотел спросить ее, не приходило ли ей в голову прогуляться остановку-другую на восток, чтобы сесть в автобус, пока он еще не набит, когда она вдруг начала перед ним обнажаться – он по крайней мере именно так воспринял ее выделанно беззаботную речь.
– Я вот смотрю на вас, и мне вспоминается миссис Рашман, – сказала Пам, – потому что раньше здесь останавливался ее семьдесят третий автобус, так что мы ходили сюда вдвоем. И я всегда точно знала, что она скажет, – еще до того, как она открывала рот: «Знаете что, пойдемте-ка выпьем».
Хотя Пам старалась говорить небрежно, Грайс почувствовал в ее голосе дрожь волнения, очень похожего, как он решил, на его собственное. Тщетно пытаясь казаться спокойным, он хрипловато сказал:
– По-моему, где-то поблизости должен быть винный бар.
– Правильно, за углом. «Рюмочная», Вы там бывали?
– Да нет, просто однажды проходил мимо и заметил.
– Заведеньице так себе. Но там хоть можно сесть;
И вот они сидели тут, и Грайс прихлебывал из бокала соавэ, а Пам неприкрыто интересовалась его лич-. ной жизнью – расспрашивала, женат ли он и всякое такое. Грайс чувствовал, что у него слегка кружится голова.
Пока, видимо, не стоило прямо объявлять, что жена не понимает его, но намекнуть было можно.
– Да уж не без этого. С незапамятных, как говорится, времен. Ну, и у каждого из нас появились, конечно, свои собственные интересы. Хотя в общем, – тут он простодушно вздохнул, – мы живем довольно мирно.
Ему казалось, что он взял верный тон.
– А ваша жена работает?
– Неполный рабочий день. В маленькой компании неподалеку от нашего дома. Она просто заходит на работу во второй половине дня и регистрирует дневную выручку. Чтоб не томиться целыми днями дома. – Ему очень не хотелось, чтобы Пам узнала, где работает его жена. Лукас-то, наверно, дознался: он, похоже, досконально изучил Грайсову жизнь. А дознавшись, мог сообщить Сидзу. («Да, его жена тоже была членом Либерального клуба. Но политикой, как и он, не интересуется. А кстати, знаете, где она работает? Так вот, строго между нами, она работает у букмекера».) Ну, а Сидз, весьма склонный посплетничать, был, судя по всему, в приятельских отношениях с Пам…
Не первый уже раз Грайсу захотелось узнать, какие все же отношения связывают Сидза и Пам. Ладно, там будет видно. Если их первое тайное свидание окажется не последним, Сидз наверняка останется с носом.
– А иногда, и даже довольно часто, она работает вечерами, – как бы ныряя в омут, добавил он. – Так что мы, бывает, несколько дней подряд видимся только по утрам. Ну и, как я уже сказал, у каждого из нас появились свои собственные интересы.
– В самом деле? И какие же?
– Ну, она уделяет много времени местной… – он чуть было не сказал «местной любительской труппе», но успел сообразить, что если интересы у них с женой разные, а он не прочь стать артистом альбионского любительского театра, то надо придумать что-то другое, – … феминистской организации, – чуть запнувшись, закончил он.
– Да нет, я спросила о ваших интересах.
– А-а. Я, значит, не с того конца, как говорится, начал. Какие, стало быть, интересы у меня? Ну, я, конечно, люблю посидеть за чаркой, как мы с вами сейчас. Не хотите ли, кстати, еще чарочку этой сладкой водицы?
– Что ж, вообще-то она сравнительно ничего.
– Очень даже ничего. Так хотите?
– Пожалуй. Только вместе с вами.
Грайс подошел к стойке и заказал еще два бокала соавэ, В следующий раз он обязательно возьмет сразу бутылку. Ведь порциями-то получается гораздо дороже.
– Что еще? – снова заговорил он о своих интересах, когда они обсудили, что бармен здорово недоливает бокалы. – Я, разумеется, много времени провожу у нашего гроба живых картин, если так можно выразиться. Вы вчера смотрели «О господи, опять Селвин Жаббс!»?
Пам покачала головой,
– А мне понравилось! – чуть вызывающе, словно она его осуждала, воскликнул он. – Там есть прямо-таки великолепные повороты сюжета, кто бы их ни придумывал.
Пам по-прежнему, только теперь немного медленнее, покачивала головой, выражая легкую насмешку или, пожалуй, полное равнодушие – но уж во всяком случае нисколько не осуждая свою, так сказать, необразованность. Если он будет продолжать в том же духе, она просто перестанет его слушать.
– Вообще-то я, конечно, слишком часто сижу у телевизора, – признал он, – поддался, знаете ли, дурной привычке. Надо бы почаще выходить…
– А куда вы обычно выходите?
– Да в том-то все и дело! Куда, собственно, можно выйти? Мне обязательно надо чем-нибудь заняться. Вы вот упоминали… альбионскую труппу, правильно я понял?
– Я думала, вам это неинтересно.
– Что вы, наоборот. Или, лучше сказать, небезынтересно. Я с удовольствием к вам зашел бы – на первый раз просто посмотреть. А там – кто знает? – может из меня получится первоклассный Гамлет!
Пам улыбнулась, но молча. Она не поддержала и другую его шутку, – что ему, мол, с его данными лучше всего, наверно, играть в массовых сценах и по возможности спиной к зрителям.
Она просто сменила предмет разговора.
– А что вы думаете о «Коварном Альбионе» после вашей первой трудовой недели?
Эге, у нее явно прорезались Сидзовы интонации. Грайсу не раз рассказывали про женщин-мартышек, рабски подражающих своим любовникам. Его сердце сжала когтистая лапа ревности, хотя до сих пор ему было неведомо это чувство. Староват я для ревности, мысленно усмехнулся он. А стало быть, утопим-ка ее в вине.
– Что ж тут можно сказать? – осторожно откликнулся он, хлебнув из бокала. – Фирма как фирма.
– И вас не тяготит ваша работа?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39