На скаку обогнув рощу, скрывшую беглецов, сакмагоны вылетели на полевую дорогу менее чем в полуверсте от кургана, близ которого толклись скученные табуны ордынских лошадей. Над курганом пестрели большие стяги, под ними толпилось множество спешенных и верховых.
– С нами крестная сила! – крикнул Варяг, указывая на тысячу всадников в зеленых халатах. Это был ударный, личный отряд темника. Но взгляд Тупика приковали табуны.
– Микула! Додон! Со своими десятками пугните коней. Живо!
Двадцать разведчиков, взвыв по-волчьи, рассыпанным строем ринулись к табунам. Первым, припадая к гриве, скакал зверовидный Кряж. Когда этот «лесовик» рявкнет медведем, ордынские табуны придется собирать от Можайска до Москвы. На кургане началась суматоха, две ближние сотни ордынского чамбула стали поворачиваться к русским. Тупик выдернул меч.
Из-за рощи накатил топот – полк оказался ближе, чем думали разведчики. Тупик выхватил значок у сигнальщика, и передовые сотни, повинуясь его командам, сбавили бег, стали расходиться веером в ширюкую лаву. Вот и пришлось повоеводствовать – чему не научит война! Молодой боярин Григорий Михайлович во весь опор мчался к нему, видно, хотел что-то спросить. Тупик понял: надо командовать не теряя минуты – вражеский резерв смешался.
– Григорий! – закричал в лицо возбужденному воеводе. – Бери первую, обходи слева, отсекай от табунов и можайской дороги! Я со второй и третьей ударю на курган.
Тупик не дождался выхода всех отрядов – не было нужды: в глазах ошарашенных врагов русская конница теперь бессчетна. Орлик всхрапнул от сильного укола шпор, сорвался с места в карьер. Знакомо загудел ветер, врываясь под шлем, седая жнива понеслась под копыта, закрутилась, закачалась, разрастаясь, зелено-бурая тьма ордынского чамбула. Припадая к гривам, крутя над головой сверкающие мечи, скакали рядом Варяг и Дыбок. Позади катился чугунный топот увлеченных в атаку сотен. И вдруг конница врага распуганным стадом, в середину которого прыгнул барс, шарахнулась в стороны, редея, разорвалась на две части: меньшая кинулась назад, к долине Рузы, – под мечи обходящей тысячи, большая, обтекая курган, устремилась к знамени своего темника, добивающего пешую русскую рать. «Чудны дела твои, господи! – изумился Тупик. – Нукеры Великой Орды, не скрестив даже мечей с русской ополченческой конницей, бегут от нее, словно козы от волка. Вот она где заговорила, Непрядва!» Он-то боялся, что конные ополченцы не выдержат удара панцирной гвардии темника.
Часть врагов при развороте скучилась, и сотня разведчиков первой ворвалась в их задние ряды. Перед Васькой были только незащищенные спины, и он крестил эти по-крысиному сгорбленные спины с незнаемым прежде мстительным злорадством: «За Москву! За Можайск! За Серпухов! За Звонцы!..»
Желто-зеленое знамя темника металось вдали, сигналя какие-то приказы, но бегущие уже не могли остановиться, понять, что же происходит, – они мчались на скученные толпы своих конных, обступивших пеший полк. Воины Тупика глубоко вклинились в раздерганные порядки бегущих, сотня распалась на десятки, враги теперь скакали не только впереди, но и с боков, даже сзади. Яро вопя, Дыбок вдруг прянул в сторону, погнался за удирающим мурзой в золоченой броне.
– Назад, Мишка, назад! – остерегающе закричал Тупик, видя, что мурза увлекает преследователя в гущу зеленых халатов. Но Мишка уже оторвался, его светлая кольчуга словно прожигала серо-зеленое месиво бегущих. Не обращая внимания на других врагов, он коршуном настиг мурзу, тот взмахнул руками, завалился в седле, исчез в толпе конных. Тупик, Варяг, те, кто скакал рядом, стали поворачивать за Дыбком, уже догадываясь, что последует дальше. Враги шарахались от сакмагонов, и Тупик видел, как Дыбок прыгал с лошади. Сзади набегала толпа рассеянных нукеров, гонимых ополченцами, но крики предостережения не достигали Мишки. Он уже насел на поверженного – срывал с него дорогой меч в украшенных каменьями ножнах, золотой пояс с кошельком, рвал застежки панциря. Что Мишке толпы бегущих врагов, когда в руках состояние! Тупик не доскакал до него каких-нибудь тридцати шагов, когда усатый нукер на полном галопе опустил пику, ударил склоненного русского, и острие пришлось между оплечьем и шлемом. Бармица не выдержала – пика прошла шею насквозь, тело Мишки мотнулось и опрокинулось навзничь. Алешка взревел, кровеня шпорами бока своего пегаша, кинулся за убийцей дружинника. Тупик только оборотился на погибшего. Будь ты проклята, человеческая жадность! Скольких сгубила и скольких сгубишь еще! Знал же он, знал, что жадность доводит Мишку до мародерства, а мародеры на войне долго не живут. Ведь и тогда, под Переславлем, как после узнал Тупик, Мишка обобрал раненого мурзу еще до окончания боя. Другого Васька, пожалуй, выпорол бы для науки, Мишку – не мог. Может, ее прежде и не было, настоящей-то вины перед Мишкой Дыбком, а теперь есть. Непоправимая вина, которая не забудется до смерти, – сгубил попустительством…
От русского стяга конные степняки хлынули навстречу своим зеленым халатам, столкнулись, смешались беспорядочной громадной толпой – за ордынскими рядами воины обходящего полка уже видели багровые стяги и сверкание мечей дружины Владимира Храброго. Над полем сечи теперь царили боевые кличи русских отрядов, и словно воскресали разрушенные врагом города, прорастали колючим железным лесом, неудержимо наступая на захватчиков.
– Москва-а! – во всю силу легких закричал Тупик.
– Москва-а-аа! – раскатом отозвалось поле, а над головами смятенных крымчаков навстречу летело:
– Непря-адва-а!..
Они грозно сомкнули два своих крыла, «Москва» и «Непрядва», сметая толпы ошалелых степняков к дубраве – на окровавленные копья воинов Константина Боровского. Уже стяг пешей рати, так и не сорванный врагом, остался за спинами русских конников. Лишь нескольким десяткам ордынских всадников удалось бежать с поля сечи. С опущенными копьями броненосные дружины двинулись на охваченных паникой степняков, смертно жалящий обруч окружения начал сжиматься. Впервые за полтораста лет вооруженной борьбы с Ордой равное по численности войско русского князя окружило многотысячную степную конницу. Подобного прежде не случалось даже в междоусобной борьбе ханов. В середине окруженных жалобно заржали лошади и отчаянно, тоскливо, жутко, как убиваемые собаки, закричали люди, схваченные давкой. Чамбулы растеряли свои значки, желто-зеленое знамя темника было затоптано в кровавую грязь вблизи русского стяга, а где сам Кутлабуга, никто не знал. В середине стиснутой толпы сражаться крымчакам было не с кем, они душили друг друга, а по кольцу окружения на каждый ордынский меч приходилось два русских, на каждое копье – три русских. Вопли «Яман! Яман!» терялись, глохли в треске железа и кликах наступающих.
На стыке полков, где замкнулось кольцо, появился Владимир Храбрый. В железе от пяток до макушки, он медленно ехал к месту побоища и, откинув забрало серебристого шишака, осматривал кровавое поле своими холодными глазами, в которых не было радости от победы. Впрочем, враг еще сопротивлялся и мог отчаянным усилием, направляя удар в одно место, порвать петлю, наброшенную на его шею. Кто-то из бояр, примчавшихся на зов княжеской трубы, заговорил: положение противника, мол, безнадежно и его можно заставить сложить оружие. Князь жестко оборвал:
– Ежели вы и дальше будете наступать, как улиты, они сами заставят вас плясать под свои дудки. Не милосердствуй в бою, воевода! Удивляюсь, как татары до сих пор вашего мешка не порвали.
Бояре поспешно разворачивали коней, мчались к своим сражающимся отрядам. Громче заревели горластые трубы, русские броненосные сотни начали клиньями разрывать спертую массу окруженных. Лучники и самострелыцики облепили деревья за спиной пешцев Боровского. Каленые стрелы хлестали сверху в плотные толпы врага, и каждая находила цель. Дубраву оцепили конники – на случай, если бы степнякам удалось прорвать строй утомленных пеших копейщиков и скрыться в зарослях.
Князь не смотрел на битву. Это уже нельзя было назвать сражением – шла казнь.
– Где воевода пешего полка Олександр Смелый? – спросил Владимир дружинников. – Кто видал его?
– Говорят, он под стягом стоял…
Владимир стронул жеребца, шагом поехал к полковому знамени, под которым толпились ополченцы. Туда сносили убитых и раненых, на поле появились черные одежды попов и монахов. Люди расступались перед князем, он смотрел в их неостывшие лица, на которых радость спасения еще не стерла жестокого отчаяния идущих на верную смерть. Взгляд князя невольно отмечал порванные тигиляи, иссеченные кольчуги и шлемы, кровавые повязки. Не забыть бы сказать Мещерину – пусть выявит бронников, чьи кольчуги и панцири лучше держали удары.
Под стягом, на скользком от крови жнивье, лежали павшие. Поп с медной кадильницей в руке над походным аналоем читал по книге молитвы, едва слышимый за шумом побоища. С приближением князя он понизил голос, стало заметно только шевеление губ. Владимир сразу увидел рослого воина в залитой кровью броне с обнаженными кудрями, лежащего возле самого древка. В ногах его сидел чубатый черноволосый дружинник, держа на коленях побитый шлем с обломленной еловицей. Он не глянул на князя, скуластое лицо его казалось застывшим. У Владимира сдавило горло – война и тут выбрала лучшего. Скольких витязей сегодня не досчитается в своей дружине Владимир Храбрый? Скольких сынов не досчитается Русь? Это не Куликовская сеча, но ведь – лучшие!..
– Он, государь, с двумя десятками прорубался к ихнему мурзе, – рассказывал боярин Алексей Григорьевич, стоящий перед князем со шлемом в руках; осунувшееся лицо его кривилось, руки все время вертели исцарапанный стрелами шишак. – Я, государь, кричал ему – отойди, мол, к стягу, да куда!.. Мурза на стяг наш прет, он же – на мурзу. Как твоя-то дружина, государь, ударила, татары всей громадой шарахнулись, ровно очумелые, своих топтали и кололи. Нас пять сотен было под стягом, и то половину смяли, от его же ратников вон лишь Каримка остался.
Рвущий душу, дикий и протяжный, как плач волчьей стаи в голодную зимнюю ночь, прилетел с места побоища взрыв новых криков, Владимир даже не повернул головы. Он сошел с коня, опустился на колени возле убитого, снял с себя золотую гривну, осторожно приподнял окровавленную голову Олексы и надел гривну ему на шею. Встал, нашел взглядом Алексея Григорьевича:
– Тебе, боярин, поручаю павших. Сочти их и посылай в Волок за телегами. Ежели родичи сами захотят хоронить кого – пущай. Остальных положите в братскую могилу. Олександра Смелого надо бы со всеми, но все же спросите жену. Ей, жене, и гривну отдать на память. При убитых держать почетную стражу. Да смотри: ежели чья поганая рука потянется – одежу с кого снять, сапоги аль иную справу – отрубить ту руку без суда.
– Слушаю, государь.
Князь подошел к недвижному Каримке, тот поднял тоскливые глаза и вдруг вскочил, заговорил, торопясь:
– Бачка-осудар! Убей меня, как собак. Каримка – воин, Ляксандра – калга, Каримка – живой, бачка-Ляксандра – нет. Воин казнит нада – калга не берег.
– Сильнее смерти, Каримка, даже бог стать не может. Хочешь у меня служить?
– Хочу, бачка-осудар.
– Табун пригонят – бери коня и становись в первую сотню.
Владимир направился к своему серо-стальному жеребцу. Голос попа, читающего молитвы, стал громче. С поля подносили новых убитых. От места побоища галопом примчался гонец.
– Государь! Ордынцы становятся на колени и просят пощады. Боярин Михаила Иваныч спрашивает: што делать?
Перебирая поводья, Владимир смотрел на убитых, глаза его снова были холодными, как зимнее железо. Люди вокруг притихли.
– Передай Михаиле Иванычу – пусть спросит насильников русской земли: они остановились, когда жены наши с детьми бросались с московской стены и разбивались о камни?
Тупик уже вышел из боя и стягивал к себе легкие тысячи. Он не одобрял жестокости Владимира, но и крики избиваемых крымчаков не вызывали в нем жалости – они пожинали то, что посеяли сами. Война не кончалась сражением под Волоком-Ламским, другие ханские тумены продолжали разорять русскую землю, и где-то сейчас по-звериному кричала и билась мать, у которой на глазах резали грудного ребенка. Между тем над курганом еще торчали сигнальные стяги тумена, о них забыли, пока не раздался тревожный крик:
– Смотрите, Орда!
Из-за кургана посотенно вылетали на рыси лохматые всадники под цветными значками, осаживали коней, озирая поле. Не слишком торопились мурзы-грабежники на призывный сигнал начальника, предпочитая военной славе лишние мешки чужого добра. Первая их тысяча заявилась, когда уже добивались остатки главных сил тумена. Тупик не знал, сколько врагов привалило, зато он видел, что кованым тысячам Владимира для нового боя необходимо перестроение, и решил действовать.
– Сигналь, Никола: «Все – за мной!» Трубач, – нападение!
Полторы тысячи собранных ополченцев устремились за своим воеводой, ослепляя врагов блеском мечей. Степняки поняли, кто перед ними, и бросились бежать во всю прыть конских ног. Тупик гнал их до берега Рузы. Здесь, на переправе, кони ордынцев начали спотыкаться и падать – кто-то успел насыпать железных шипов на след степного войска, оставив на прибрежных деревьях малоприметные знаки, понятные только русским. У берега произошла давка, русские конники настигли бегущих, и завязалась новая сеча. Вслед за Тупиком привалила тысяча во главе с Григорием Михайловичем, и положение степняков стало безнадежным. Хрустальные воды лесной Рузы замутились кровью. Иные из крымчаков пытались уйти вплавь, но противоположный берег усыпали мужики, вооруженные рогатинами и топорами. Враги начали бросать оружие, и Тупик остановил сечу. Пленных связывали их же собственными арканами и гнали к воинскому стану на месте сражения.
Возвращение полка с вереницей пленных войско встретило ликующим кличем. Владимир приказал построить ратников так, как стояли они вчера на смотре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85