Боярин Морозов выглядел недовольным. Заметив среди ополченцев десятилетнего отрока, буркнул:
– Вы б тут ишшо люльки повесили. Зелье ж рядом.
– То сынишка мой, – объяснил Вавила. – Сызмальства к пушечному делу приучаю, он смышленый, баловать не станет.
– На своем дворе приучай, а тут крепость. – Дал боярин и дельный совет: – Вы энту дурищу, – ткнул рукой в сторону фрондиболы, – лучше приспособьте бочки со смолой и кипятком подымать на стену. Небось на веревках-то руки пообрываете.
– Да мы, боярин, нынче ж пару подъемников особых поставим. А машина еще сгодится.
Адам тушевался, лишь коротко отвечал на вопросы князя. «Кончилась власть наших выборных», – с неясным сожалением подумал Вавила.
Едва отошел Остей, к воротам прискакал Олекса.
– Готовьте свои громыхалки! – крикнул пушкарям. – Завтра Орда пожалует.
Встревоженный Вавила раздумал идти домой полдничать, послал за обедом сынишку. Долго смотрел через узкую бойницу в полуденную сторону, где небо затягивала серая пелена. Эта странная нехорошая пелена, казалось, надвигается на Москву.
Внизу послышался оживленный говор, видно, принесли обед ополченцам, но женские голоса были незнакомы.
– Ай не боитеся, красавицы, што татарин нагрянет да и уташшит в свой гарем? – громко спрашивал озорной Беско.
– Вы-то нашто? – отвечал девичий голос.
– Ладно – не пустим их, токо почаще пироги носите.
– И медок с княжьего погреба, – пробасил Бычара.
– Орду отгоните – медок будет.
– Не-е, милая, прежде для храбрости требуется. Не то быть вам в гареме беспременно.
– Да уж лучше в колодец! – Голос третьей гостьи показался знакомым. Вавила стал спускаться вниз. Около ворот девицы с корзинами в руках угощали пирогами ополченцев. Те расступились, пропуская начальника, Вавила пристально смотрел на одну из девиц, белолицую, сероглазую, веря и не веря глазам. Руки ее с корзиной вдруг опустились.
– Ой! Ты ли, дядя Вавила?
– Анюта?
– Я это, я самая. – Она подошла к нему, остановилась, сбивчиво заговорила: – Мы вот пирогов напекли… Да куда ж ты запропал, дядя Вавила? Я уж искала тебя, искала…
– Слыхал я о том, спасибо, дочка. – Вавила глянул на притихших ополченцев. – Да у меня, как видишь, тоже – слава богу. Ты-то пошто здесь? Говорили, тебя княгиня Олена взяла.
– Она ж в отъезде…
– Откушайте пирогов наших, – одна из девиц протянула пушкарю угощение, он взял, ободряюще улыбнулся смущенной Анюте, стал жевать пирог с яйцом и грибами. Послышался конский топот – вдоль стены мчались трое, впереди – Олекса.
– Вавила! Оставь на месте лишь воротников, возьмите огнива да факелов побольше – в посад пойдем. Я – мигом назад!
– Зачем пойдем-то?
– Аль сам не догадываешься? – Олекса сверкнул глазами на девушек, наклонился с седла. – Анюта, душенька, угости нас – со вчерашнего дня крохи во рту не было. А этих чертей не закармливайте – детинец проспят. – Жуя пирог, на скаку оборотился, крикнул: – Посад палить – вот зачем!
Замерли ополченцы с недожеванными пирогами во рту, бледная Анюта шагнула к Вавиле:
– Что же теперь будет?
– Не бойся, дочка, так надо. – Неожиданно для себя спросил: –Олекса – твой суженый?
– Шо ты! – Лицо девушки зажглось румянцем. – Он в тереме нашем с дружиной стоит.
– Витязь лихой. И ты вон какая стала – не узнать. О родных-то чего сведала?
– Ничего. Поди, съехали в Брянск…
– Наверное, съехали. А ведь я женился, и дети есть. Вон сынок бежит с обедом.
Она с удивлением смотрела на рослого парнишку.
– Твой? Когда ж вырос-то?
– Приемыш. – Вавила улыбнулся. – И девочка есть, семилетка. И другой сынишка… Как раз годок ему.
Анюта улыбнулась с едва заметной грустью:
– А я все помню, дядя Вавила. Дай бог тебе счастья. Мы теперь часто ходить будем к вам. Может, чего постирать?
– Не надо, дочка. Мы люди ратные, да и семьи у многих тут. Ты в гости ко мне приходи…
Вавила приказал отворять ворота. Растревоженный встречей, повел ополченцев в посад. К стене отовсюду валил народ.
В сухой полдень Великий Посад, подожженный со всех концов, превратился в огненное море. Тысячи людей, высыпавших на стены, столпившихся под ними у открытых ворот, завороженно смотрели на буйство пожара. И страшно было оттого, что никто не метался, не вопил, не звал на помощь – люди стояли и смотрели, как выпущенный на волю красный зверь уничтожает их многолетние труды. День был тихий, но большой огонь породил ветер, его потоки устремились к горящему городу, загудели башни кремлевской стены, чудовищным медведем заревел огненный ураган. Красные вихри вздымали повсюду стаи трескучих искр, хлопья сажи и клубы дыма, в воздухе летали клочья горящей соломы и целые головешки, копоть свивалась над посадом в громадную бесформенную тучу, гарь поднималась к высоким августовским облакам, растекалась безобразной лохматой шапкой, накрывала пригородные луга и леса, застилала солнце. Охваченные пламенем снизу доверху, шатались высокие терема и церкви, рушились кровли изб, пылающие стены извергали смерчи огня – город превращался в один исполинский костер. В Кремле стало трудно дышать. Люди на стене заслонялись от жара рукавами. В гуле и треске огня, глухом грохоте разваливающихся строений не слышно было испуганных криков птиц, мечущихся в дыму, лая собак и ржания лошадей в конюшнях детинца.
Из-за прясла Никольской башни молча взирал на пожар князь Остей. Он все время кутался в светлый плащ, словно ему было холодно. Лишь теперь Остей начал до конца понимать, какую ношу взял на свои плечи. Рядом беспокойно топтался Морозов. Одутловатое лицо его словно поблекло перед пожаром, в желтушных угрюмых глазах плясало отражение огней, кривились губы, казалось, боярин недоволен тем, как горит город. Поодаль недвижно застыл Адам, рядом с ним что-то пришептывал Каримка, то и дело хватая за руку мрачноватого Клеща. Адам, казалось, не видел пожара, именно сейчас он решил, сдав детинец, вернуться в свою суконную сотню, чтобы сражаться на стене. На коленях возле широкогорлого тюфяка истово молился Пронька.
Вавила уже вернулся на свое место. Он стоял на стене возле Фроловской башни, вымученный, с опаленной бородой, в прожженном кафтане – пришлось пробиваться сквозь пламя. Маленькая миловидная женщина с ребенком на руках жалась к нему, утирая глаза концом повойника. Вавила не стал удалять жену, прибежавшую к нему с детьми, да и жены других ополченцев теснились тут же. Вавила смотрел на огонь, и по временам горящие избы, терема и храмы казались ему большими и малыми кораблями, гибнущими в сражении – так много схожего было между московским пожаром и тем, что он видел на море. Люди безумны, или это бог за неведомые прегрешения ставит их перед неизбежностью истребительных войн?.. Вспомнились холеные лица богачей, немыслимая роскошь их одежд и дворцов, великолепие храмов, которые они воздвигли своим святым на костях баснословно дешевых рабов и чужом золоте, алчность работорговцев, жестокость надсмотрщиков, старавшихся для большего обогащения хозяев. Те две морские армады дрались за право владеть торговыми путями, по которым стекаются в закатные города богатства всех земель и дешевая рабская сила. И Орда снова идет на Русь, чтобы взять новые полоны, дармовые меха, золото, серебро и хлеб. Но те-то, кто полезет на эту стену, подставляясь под выстрелы тюфяков, луков и самострелов, под сокрушительные камни и горящую смолу, много ли получат? Как и те, которые на его глазах жгли, резали и топили друг друга посреди пылающей Адриатики? Обогатятся ханы и мурзы, еще больше обогатятся работорговцы и скупщики награбленного, а с ними – владетельные сеньоры в закатных и полуденных странах. Если, конечно, война для хана будет успешной.
Он скрипел зубами, вспоминая издевательства, пережитые в неволе. Теперь снова за ним вышли на охоту с арканом. Нет уж – он предпочтет смерть. Скажет об этом своим товарищам, поведает им, каково живется рабу в тенетах жирных и жадных пауков.
– Ты штой-то сказал, Вавила? – Жена встревоженно смотрела на него высохшими глазами.
– Это я так, Милуша, про себя. – Он обнял жену, наклонился к сынишке – тот весело лопотал и тянулся ручонками к высокому столбу пламени, охватившему Фроловскую церковь.
– Большим – горе, малому – забава, – сказала жена. – Где теперь жить станем?
– Не горюй, Милуша, выстроим хоромы лучше прежних. Вот и Аленка станет нам помогать. Станешь, дочка?
– Стану, ежли котика с собой возьмем.
– Возьмем. Как же без котика в доме? – Вавила улыбнулся. До чего ж мало надо человеку, пока душа его не заражена алчностью, завистью и оподляющим властолюбием. И до чего щедр человек на добро, пока кто-то по скотскому праву силы не ранит его грубой жестокостью и унижением, вызвав в ответ неисцелимую обиду, ненависть и злобу! Сам он от природы не жесток, но, мстя за позор прошлой неволи, защищая от новой себя, жену и детей, станет убивать беспощадно, с холодной расчетливостью, чтобы убить побольше.
Великий Посад горел до утра. Когда встало солнце, среди черного пожарища чадили только головешки да кое-где кровенели из-под пепла непотухшие угли. Холм с Кремлем словно подрос. Белые стены присыпало пеплом, прикоптило дымом, но среди выжженного города, над черной, всхолмленной равниной и почерневшей под прокоптелым небом рекой они все еще казались снежными и легкими. В прогорклом воздухе молчаливо кружили вороны и косокрылые коршуны, налетевшие из далеких степей.

VIII
Увидев зарево над Москвой, Тохтамыш понял: горит посад. Но Москва – не Серпухов, такой город не разбежится весь, – значит, Кремль готовится к осаде и его придется брать приступом. Хан приказал часть пленных отдать в передовую тысячу: пусть рубят деревья для постройки переправ и осадных машин – в московском посаде теперь и бревна целого не найдешь. Остальной полон и захваченную добычу он велел отправить в Сарай – пусть Орда увидит, что поход удался: снова в степь идут вереницы рабов, кибитки, полные добра. Узнав, что Кутлабуга приказал развешивать здоровых пленных на перекрестках дорог, хан послал к нему гонца со словами: «Самые расточительные женщины – глупость, вино и пустая злоба. Кто долго живет с ними, теряет голову. Я безголовых темников не держу».
В ночь, озаренную московским пожаром, Тохтамыш велел привести к нему беглого лазутчика и сказал:
– Ты просишь в награду золотую пайзу с изображением сокола – этим ты, купец, хочешь сравняться с ордынским темником. Но за такую пайзу мало одной разрушенной церкви.
– Что я должен сделать еще, владыка народов? – Глаза-мыши настороженно уставились в лицо хана.
– Тебе дадут лошадь и проводят до Москвы. Проберись в город. Как отворить ворота Кремля, ты подумаешь сам.
– Это непросто, великий хан.
– Будь это просто, я послал бы другого.
– Что я должен делать?
– Что хочешь: устрой бунт, отрави воду, сожги корма, отыщи тайный ход в крепость, взорви их зелье для пушек и разрушь стену, усыпи стражу – все годится, лишь бы мои воины проникли в Кремль. Со стены ты увидишь на расстоянии полета стрелы несколько желтых флагов. Посылай стрелы в сторону этих флагов, вкладывая в них записки с важными вестями.
– Исполню, великий хан.
– Не теряй времени. Мое войско не может топтаться под московской стеной больше одного дня.
На следующий день с Поклонной горы Тохтамыш увидел город. Среди угольного пожарища, над серебристой лентой реки, стоял игрушечный холм, окруженный белой стеной с игрушечными башнями. Игрушками казались и сияющие золотом купола храмов, островерхие крыши теремов. Далеко справа, ниже Кремля, пойменными лугами приближались к берегу сотни тумена Батарбека, с которым шел Акхозя. Тохтамыш послал разведчиков в обе стороны по реке и велел строить переправы.
Колокольный набат выбросил Остея из терема, не тронув стремени, он взметнулся на постоянно оседланного коня. Народ бежал к подолу, в сторону угловой Свибловой башни. Здесь, близ устья Неглинки, стену обороняли кожевники – рукастые, присадистые мужики, наполовину из крещеных татар, черемисов, мордвинов и мещёры. О бок с ними стояли гончарная сотня, оборонявшая москворецкую сторону, и усиленная сотня кузнечан, взявших под защиту невысокую часть стены над обмелевшей к осени Неглинкой – до северной угловой башни. Остей стремительно взбежал на стену по высоким ступеням, оставив коня отрокам.
– Гляди, бачка-осудар! Вон собак нечистый! – торопливо заговорил Каримка, уступая удобное место между зубцами.
Выше устья Неглинки через Москву вплавь переправлялось до двух сотен степняков. Небольшие вьюки с оружием привязаны к седлам, воины плыли, держась за конские хвосты. Еще сотни три стояло за рекой, там же грудились повозки с жердями, бревнами, расколотыми лесинами.
– Государь, ниже Кремля тоже появились, – сообщил подошедший по стене Клещ. Остей направился к Свибловой башне, чтобы с высоты ее обозреть реку, скрытую москворецкой стеной. Тяжело дыша, следом топал подоспевший Морозов, за ним – Томила и выборные. Оборачиваясь на ходу, Томила спрашивал Клеща:
– Ты поставил тюфяки для прострела повдоль стены?
– Как же, Томила Григорич, все сполнено по твому слову.
– А пушку великую ты вели Проньке с башни снять да перетащите ее во-он против той горушки, за Неглинкой. Непременно там будет ставка темника али тысячника. Достанет ли?
– Я спрошу Проньку.
– Ежели не возьмет ставку, все одно под горушкой чамбулы ихние сгуртуются – хорошо будет горяченького запустить в середку.
– Сполним, боярин.
– Приду гляну.
Задушил-таки свою обиду старый боярин. Что значит – князь явился: и ополченцы стали воинами в глазах Томилы, и кормов довольно, и припасу хватает. Вот только шишки от мужицких кулаков небось побаливают. Ну, да главное – Кремль отстоять, шишками после сочтемся.
Бойниц всем не хватило, Каримка и Клещ стали позади бояр, рядом с дозорными самострелыциками. В башне слегка сквозило. И здесь, в высоте, почти над самой рекой, попахивало гарью. Остей смотрел в узкий проем на ордынских всадников, заполонивших противоположный берег ниже Кремля Их было с полтысячи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85