Мы повелеваем: начальников, виновных в бессмысленном пролитии крови, казнить позорной смертью, повесив их на собственных арканах перед московским детинцем. Мы сами желаем расследовать, не подал ли кто из московских бояр со своей стороны повода к бою по злобе, недомыслию, от трусости или по какой другой причине. За пролитую кровь мы наложим на московских людей особую дань, величину которой назовем завтра. Со своей стороны, московские бояре могут потребовать возмещения причиненных убытков от виновных мурз, а мы своей властью будем содействовать справедливости.
Завтра, в час полудня, мы, великий хан Тохтамыш, соизволим осмотреть Кремль, дома и храмы, а также монастыри, коим пожалуем тарханы на владения землей и всяким имуществом. Для нашей безопасности мы возьмем ближних людей и стражу числом до пятидесяти. Князю Остею повелеваем с боярами и духовенством прибыть к нам в ставку до полудня, чтобы сопровождать наше величество при осмотре Кремля. Для чести князя и его бояр нами будет выслана почетная стража к городским воротам. Волей единого справедливого бога великий хан Тохтамыш».
Глашатай умолк, мурза поднял голову, заговорил:
– Я сам тебя встречу, князь, и ты увидишь – я сделаю это лучше твоего. – Мурза усмехнулся. – А теперь спускайте вашу веревку, я должен передать тебе обе грамоты.
По останкам сгоревшего тарана и ограждений Карача добрался до ворот, постучал пальцем в глухое железо. Потом своей рукой привязал пергаменты к спущенному шнуру. Отъезжая, крикнул:
– Великий хан приглашает вас посмотреть на казнь его ослушников и ваших обидчиков. Советую тебе, князь, поступить со своими ослушниками так же!
Ордынцы быстро поскакали к своему войску. Остей сломал красную печать, быстро прочел, отдал грамоту Морозову.
– Пусть все прочтут. Через два часа у меня – дума. Я на казни смотреть не охотник, вы же – как хотите.
Олекса прочел грамоту последним. На клочке пергамента с золотой печатью в виде оскаленного тигра всего две строчки: «Приди ко мне завтра со всеми боярами – будешь жив и славен. Великий хан Тохтамыш».
Архимандриты тихо вскрикнули разом: от недвижных линий ордынского войска отделилось шесть длинных телег, запряженных верблюдами. На всех арбах среди вооруженных стражников стояли люди в длинных белых саванах, похожие на спеленатых кукол. Телеги разделились, каждая направилась к одной из метательных машин. Длинные рычаги катапульт с овальными ложками были спущены и упирались в ограничительные балки, наклонно уходя вверх, – казалось, громадные серые гадюки подняли свои плоские головы над деревянными пряслами, высматривая щели в московской стене. Ополченцы поснимали заборола и в безмолвии следили, как арбы одна за другой останавливались под этими «змеиными головами». Стало видно: люди в саванах крепко обвиты тонкой бечевкой.
– Строгонек хан-то со своими мурзами, – негромко заметил Морозов. – Похоже, их и вправду повесят.
– Мурзы ли то, Иван Семеныч? – сдержанно отозвался Олекса.
– Приими, господи, души их грешные. – Яков перекрестился.
– Не услышит, отче, господь твоей молитвы – нехристи оне.
– Э, боярин, то божье дело – слушать аль не слушать молитвы человеческие. Наше дело – о всякой душе молить его, прощая и врагов в час их смертный.
– Кого прощать? – спросил Олекса. – Этих насильников и детоубийц? Иное слово слышали мы от Сергия, когда шли на Мамая.
– Ты воин, Олекса, я же – монах. И почем тебе знать все молитвы святого Сергия?
Рослый Симеон молча хмурился, сжимая в руке серебряный крест с крупным яхонтом. Он ходил по осажденному Кремлю в парчовой ризе и белом клобуке, сам отпевал усопших и целил раненых, глаза его запали от бессонных ночей, но взор был ясен и пронзителен. Даже крепко обиженный им Морозов посматривал на монастырского владыку с почтением и робостью. Сейчас, наблюдая, как стражники с ближней арбы захлестывают аркан за дышло катапульты, Симеон не вытерпел, ругнулся:
– От нечистые! Мало им смертоубийства – позорище устроили. Будто хан не мог своих ослушников втихую сказнить.
– Для нас устроили, святой отец. Нам показывают, как расправляется хан с неугодными. Не знаю, чем эти провинились, но только не тем, што полезли на стену первыми.
Стражники, набросив петлю на шею связанного, стегнули верблюдов, арба дернулась, и казненный повис, раскачиваясь над самой землей. Скоро на дышлах шести катапульт висело по белой фигуре; один повешенный оборвался, его ударили по голове палицей и вздернули снова. Повозки, стуча по неровной земле большими колесами, потянулись обратно.
В то время, когда Карача вел переговоры с Кремлем, к Тохтамышу доставили нижегородских княжичей. Хан долго молчал, глядя на голые затылки склоненных – оба были обриты по ордынскому обычаю, да и одеты под степняков: епанчи, похожие на халаты, просторные шаровары, цветные кушаки. Полнотелому Кирдяпе нелегко давалось согнутое положение – голова в поту, руки, упертые в войлок, подрагивают. Хан наконец повел глазом, Шихомат, сидящий справа от него, сказал:
– Повелитель приветствует вас в своей веже.
Кирдяпа первым разогнулся, сопя и утираясь, за ним – худощавый, широколицый Семен. Устраивались, неловко подогнув ноги, потом, как барсучата из норы, уставились на хана с боязливым любопытством. Кроме Шихомата, в ханской ставке находился Адаш, неприметно сидящий в углу. Темников не было, Зелени-Салтан обшаривал с отрядом окрестности города. Тохтамыш заговорил тихо, едва раздвигая губы:
– Я доволен великим князем нижегородским. Таких верных улусников я берегу. Мы жалуем вашего отца ярлыком на его удел.
Княжичи стали кланяться, Кирдяпа торопливо забубнил:
– Великой царь, велел бы ты отписать на наше имя и Городец со всеми вотчинами. Наш дядя Борис Константиныч владеет той землей не по правде. Воровал он против отца не единожды, то Митрей Московской посадил ево в Городце, вот ей-бо! – Кирдяпа перекрестился.
Жадность этого княжонка была известна Тохтамышу. Сейчас он видел то ли глупца, то ли человека, совершенно одуревшего от алчности. Разве не московский князь помог их отцу усидеть на нижегородском столе, спровадив в Городец князя Бориса?
– Мне известно, – ответил равнодушно, – что Борис держит удел по уговору с вашим отцом. Однако мы подумаем.
Семен глянул на брата, тот отер потный лоб.
– Великой хан, право князей суздальских на великое княжение Владимирское стариннее московского. Кабы жили мы по старине, дак тебе бы и горюшка не знать. От Митрея Московского все смутьянство. И отец наш звал ево к ханскому ярлыку, он же с войском явился, силой взял владимирской стол.
Хан щурился, молчал.
– Царь наш пресветлай, – гудел Кирдяпа, – доколе ж терпеть нам утеснения и обиды от князя московского? Отдал бы Володимир отцу нашему, а мне хотя бы наместником в Москве – да я бы!.. – Кирдяпа задохнулся от чувства, отер лицо, глаза на толстом лице замаслились, стали как алтыны. – Я рубаху с себя сыму, штоб тебе, великой хан, убытку не знать. А уж народишко-т беспутный во как зажму! – Он потряс стиснутым кулаком.
Хан с интересом смотрел на расходившегося княжонка. Не преувеличивал ли издалека силы Донского? Вот он, русский удельник, ничуть не изменился: брату глотку порвет, чтоб только не покоряться ему или выхватить у него кусок. Но в Орде не то ли самое? Кто теперь пресмыкается перед Тимуром, клянча золото и войско для свержения поднявшегося Тохтамыша? Не приведи аллах потерпеть поражение на московской земле!
Но на Руси таких болванов, как этот, надо беречь. Ведь он искренне верит, что хан в силах посадить его князем в Москве.
– Да, – кивнул Тохтамыш. Ты можешь сесть на московский стол, но сначала надо взять Кремль. Готов ли ты помогать?
Кирдяпа ошалело вытаращился на хана. Ему Тохтамыш представлялся всемогущим, как бог, и этот бог просит помощи у Кирдяпы?
– Буду служить верой и правдой, – выпалил, опомнясь.
– Почему брат твой молчит?
– Он станет твоим рабом, великой хан. Дал бы ты ему в удел Городец али Суздаль. Кланяйся, дурак! – Кирдяпа пригнул голову брата к войлоку.
– Слушайте и запоминайте. Сегодня вы оба пойдете в Кремль. Я думаю, вас пустят. С вами будет один поп, тоже русский. Он научит вас, о чем говорить. Вы сами видели – я и пальцем не тронул рязанских городов, дал пощаду вашей земле и в Тверь послал охранную грамоту. И московитам я хочу добра. Возьму дань и уйду, оставив здесь своего наместника.
Княжата стали бить кошму лбами.
– Ты уж, великой хан, не обидь Семена-то. – Кирдяпа, видно, счел, что его собственные домогания уже исполняются.
За линией стражи их поджидал человек в черной рясе и потертой скуфейке с бегающими темными глазами. Поклонясь в пояс, он повел княжичей в отдельно стоящую юрту, возле которой ходили воины с копьями на плечах. Знай Василий и Семен, куда приведет их этот путь, оба, наверное, предпочли бы смерть. Между тем смерть им не грозила – рано или поздно Тохтамыш отпустил бы обоих, получив затребованную дань с нижегородцев. Но один из них уже мнил себя крепким удельником, другой заносился в мечтаниях до владимирского стола, повелевал землями и государями, творил на Руси свои законы. Распаленные алчностью, оба, не задумываясь, шли путем измены русскому делу и не ведали, как близки позор и проклятья соплеменников, а потом – изгойство, нищета, унижения и преследования – бесконечная цепь несчастий, сваливающихся на их головы, на детей и жен. Один погибнет на чужбине, лишенный всего, окруженный холодным презрением, другой лишь последние дни проведет среди близких, в своей вотчине, – по милости великого московского князя Василия Димитриевича. отца которого он так легко предал в грозные дни.
Остей не ждал от своих думцев согласия, но не предвидел и враждебности, вспыхнувшей, едва открылся совет.
– Покориться хану – измена! – кипел Олекса. – Нам приказано боронить Кремль. Тебе, князь Остей, и тебе, боярин Морозов, лучше других тот приказ известен. Хану надо послать меч, лучше того – намыленную веревку!
– Ты обезумел, Олекса! – кричал Морозов, багровея. – Мало тебе крови? Треть наших побита и поранена, надолго ли хватит остатних? А в Орде прибыло сил.
– Орда теряет больше. Хан понял: ему не взять Москвы силой, он хочет отворить Кремль хитростью.
– А повешенные мурзы? – спросил немолодой боярин с розовым сытым лицом, исполнявший при Остее роль мечника.
– Мурзы ли они? Скорее, то ордынские преступники.
– Но ведь хан желает посмотреть Кремль с полусотней лишь.
– Ты, Иван Семеныч, знаешь ли, што такое полусотня отборных нукеров? Ты с ними встречался когда-нибудь в сече? Ежели они займут ворота, их тремя сотнями не вышибешь. А за ними – тысячи, они пойдут живым тараном.
– Хан – не разбойник, он прислал грамоты за своей печатью, с настоящим послом, – упирался Морозов. – У нас довольно серебра и тряпок, штобы откупиться. Головы дороже. Станем упираться – тогда уж точно конец: не силой – измором возьмут. Им теперь спешить некуда.
– Врешь, боярин! – Олекса вскочил, стукнул в пол ножнами меча. – Рано хоронишь Донского! Подметное письмо лживо. Хан в своих грамотах и не заикнулся, што побил наши рати.
– Может, он нарошно пытает наше покорство, – вступил тот же холеный боярин. – Намек-то подал: ослушники-де наказаны.
– Похоже, так, Олекса Дмитрии, – отозвался архимандрит Яков, сидящий между хмурым Симеоном и словно бы отрешенным от земных страстей, седым как лунь игуменом Акинфием Крыловым.
– Не так, святой отец! Не так, бояре и выборные! Хан хвастает, што разорил наши волости. Беда тяжкая, да не смертельная. Врагу недешево станет его набег. Князья собирают полки, наши силы теперь множатся, ханские тают. Я верю – мы сокрушим Тохтамыша, как сокрушили Мамая. Надо верить, без веры мы – прах!
Олекса сел. Бояре не смотрели на князя, потупились и выборные. Громко сопел Морозов, покашливал в руку седой игумен. Остей завидовал Олексе: его убежденности в своей правоте, его вере в победу над врагом, в мужество своих соплеменников перед грозной бедой, его готовности перестоять самые жестокие лишения долгой осады, наконец, его силе, обнаруживающей себя в каждом движении и каждом звуке ясного голоса. Волею судьбы поставленный во главе московской обороны, Остей чувствовал себя в Кремле не то чтобы лишним, но и не очень уж и необходимым. Если есть от него действительная польза, она в том, что своим воеводством он как бы примиряет боярскую сторону с посадской. Остей снова боялся сделать неверный шаг. Что сейчас полезнее для спасения города – оглядчивая осторожность Морозова или жесткая непримиримость Олексы? Кого поддержать?
– Что думают выборные? Скажи ты, Адам-суконник.
Сотский поднялся с лавки, огладил широкий серебряный пояс с прицепленным мечом и кинжалом. Кольчугу и шлем он оставил в башне, собираясь на думу. Из всех пришедших лишь трое были в броне: Олекса, Клещ и Каримка.
– Московские люди хану не верят. Я спрашивал ратников на стенах после объявления грамотки: на откуп согласны, а ворота отворять опасаются – как бы татары не учинили коварства? Иные советуют даже и Фроловские заложить, штоб соблазна не было: послов-де и по лестницам отправить можно. А с веревкой Олекса Дмитрич погорячился. Што ни говори – сила за Тохтамышем великая, и распалять его лютость нам ни к чему.
– Ты уверен, Адам, што мы богатым откупом не распалим его алчность? Уверен, што Орда уйдет восвояси, а не устроит нам засаду под городом?
Адам развел руками, сел. Поднялся Клещ, коротко отрубил:
– Правда – за Олексой Дмитричем.
– И я так думаю, государь, – подал голос степенный Устин-гончар. – Распоясать людей легко, да беды б не нажить. Теперь народ настороже, крепко за оружье держится, облегчения скорого не ждет. Не дай бог, коли хан возьмет откуп, отойдет для виду и снова всей силой на нас бросится: не устоим, пожалуй.
Другие выборные высказывались не столь решительно: за оружие держаться, но от переговоров с ханом не отказываться и посольство с дарами к нему завтра снарядить. Олекса душевно скорбел о Даниле Рублеве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85