Он знал силу, таящуюся в напряженной стальной пружине, но далеко было до золотого пятнышка. Прервав дыхание, Адам тронул спуск…
Ордынские колонны сходились вблизи Фроловской башни, и два железных ливня сбегались на стене, щелкая по каменным зубцам, глухо стуча в деревянные заборола. Каких-нибудь пяти шагов не пробежали они, чтобы встретиться – вопль отчаяния прервал железный дождь. Размеренный стук копыт смешался, дробно покатился прочь, словно от стены прянул испуганный табун. Ополченцы начали выглядывать из-за щитов, вставали в рост. Перемешанная серая толпа всадников уносилась от Кремля. А на бывшей площади, близ пепелища сожженной церкви, застряв одной ногой в стремени, уткнулся головой в горелую землю всадник в золоченых доспехах.
Адам, стоя, с усилием натягивал стальную тетиву, чтобы успеть направить еще одну стрелу в гущу врагов.
Разведка порадовала Тохтамыша: в семи верстах от места ханской ставки обнаружен брод впору коню и верблюду. Пока Акхозя с Шихоматом осматривали московскую крепость вблизи и пытались склонить ее защитников к сдаче, хан с главным разведчиком выехал осмотреть место будущей переправы. Брод охранялся сильной стражей, как будто его могли украсть. Тохтамыш ничего не сказал. Главный харабарчи был хитр, но не слишком умен, зато до крайности точен в исполнении воли правителя. Такие не обманывают своих владык, их хорошо держать исправниками, доносчиками или посылать во вражеский стан с предъявлением ханских условий. К тому же у этого мурзы хватило ума как бы позабыть свое первое имя – Тохтамыш – и зваться только Адашем. Все это в соединении с необычайной жестокостью к противникам выдвинуло Адаша на почетную, хотя и нелегкую службу.
Возвращался хан довольный. Завтра его полчища прихлынут к стенам Кремля и враг содрогнется от их вида. А может, он уже согласился отворить ворота без боя?
Под ложечкой Тохтамыша засосало, едва увидел Шихомата. Шурин не смотрел в глаза прямо, бычья шея налилась кровью – это плохой знак. Слишком дурных вестей Тохтамыш еще не мог ожидать, он слегка насторожился, не подавая виду, спросил:
– Чего молчишь? Рассказывай.
– Казни меня, повелитель, но клянусь аллахом, никто из нас не виноват. – Глаза шурина упорно смотрели под ноги хану, на багровой шее вздулись жилы. – Мы вели переговоры, никто не помышлял об оружии, но проклятые медведи стали стрелять из своей берлоги… Повелитель, мы клянемся отомстить. Мы все умрем, но страшно покараем злобных шайтанов!
– Ты долго говоришь. – Страшная догадка клещами схватила ханское сердце.
– Акхозя… Я просил его не подходить близко к стене. Я хотел его отослать совсем. Но ты же знаешь царевича…
Клещи разжались, откуда-то сбоку холодный клинок вошел в ханскую грудь и остался в ней.
– Где он?
– Я велел положить в моей юрте.
Тохтамыш подождал, пока к ногам вернется сила, медленно пошел к войлочному шатру Шихомата. Тот неслышно ступал сзади, благодаря аллаха за то, что страшное уже сказано.
В просторной юрте горели восковые свечи, едва заметные при сером свете, сочащемся из дымового отверстия сверху. Акхозя лежал на войлоке в своей золоченой броне. Матово-смуглое лицо чуть нахмурено, резко чернели брови, и Тохтамыш впервые заметил, что у сына были длинные, как у девушки, ресницы. Были?.. Акхозя казался спящим, и хан с сумасшедшей надеждой обегал глазами его всего – может быть, он еще жив, упал с лошади и лишился сознания? Наклонился над сыном, скинув шлем, приник ухом к его устам, надеясь уловить живое дыхание, но ощутил только холод. Лишь сидя на корточках, различил маленькую дырочку в узоре зерцала как раз на том месте, где находится грудной сосок. И застывшую кровь на золоте нагрудника. Подвела персидская броня, не выдержала удара кованой русской стрелы.
– Оставь нас, Шихомат.
Вот он, первый удар жестокой судьбы на трехлетнем пути непрерывных успехов, удар, которого Тохтамыш втайне страшился. Зачем судьбе такая страшная, такая тяжкая плата? Разве малым заплатил он прежде лишь за три года безбедного царствования? Пусть бы лучше не взял этой проклятой Москвы, оставил ее в покое, только смерчем пронесся бы по окрестным землям.
Но теперь он Москву возьмет. Правоверный мусульманин, хан Тохтамыш устроит тризну по своему сыну, как язычник: горящий Кремль станет ему погребальным костром, а москвитяне – от старых до малых – омочат жертвенник своей кровью.
Тохтамыш поднялся с коленей, вышел из юрты и приказал своему сотнику собрать на военный совет темников, тысячников и устроителей осадных работ. Подозвал шурина.
– Ты, Шихомат, позови сотников, которые были с тобой у стены, возьми чертеж крепости и приходите в мой шатер. До совета наянов я хочу услышать, как мыслите вы брать этот город.
Шихомат потрясенно смотрел в спину удаляющегося Тохтамыша, потом оглянулся на свой шатер. «Великий аллах, люди, наверное, говорят правду: сердце нашего повелителя вырезано из камня».
В сумерках три ордынских тумена поднялись и без единого огонька двинулись подмосковными лесами к разведанному броду.
Враг удалился от крепости. Москвитяне оплакивали первых убитых, на всех улицах говорили об Адаме-суконнике, застрелившем «золотого» мурзу, повторяли его слова, брошенные неприятелям. В храмах никогда еще не было столько молящихся, как в этот вечер. Остей держал совет с боярами и выборными. Он решительно пресек наскоки на Адама, который, мол, своей неучтивостью навлек гнев ордынцев.
– Гневаться надо нам – они явились под стены Москвы, а не мы под стены Сарая. Когда бы хан прислал к нам посла, тот обязан явиться как посол, а не налетчик.
Наказав впредь не допускать на стены лишних людей, ночью держать усиленную стражу, князь отпустил выборных. Расходились в сумерках. В воротах Рублев схватил Адама за локоть:
– Послушай-ка… Гуляют, што ли?
Сквозь церковное пение, льющееся из отворенных храмов, прорезалась нетрезвая песня:
На речке на Клязьме купался бобер,
Купался бобер, купался черной,
Купался, купался, не выкупался,
На горку зашел, отряхивался…
– На Подгорной будто? Не твои ли, Каримка?
– От собак нечистый! Калган колоть буду!
– А теперь, слышь, – за храмом, где-то у Никольских.
– Да и у Фроловских – тож.
– Ну-ка, мужики, все – по своим сотням! – распорядился Адам. – Навести тишину хоть палкой. Стыдобушка-то перед князем!
Однако навести тишину оказалось непросто.
В то время, когда большинство сидельцев молилось в храмах и монастырях, а начальники совещались, к одной из ватаг пришлых бессемейных мужиков, днем тесавших камни для машин близ Никольских ворот, а теперь коротающих время возле костра в ожидании ужина, подсел носатый человек в большой бараньей шапке, то и дело сползающей с его обритой головы. В разношерстной ватаге молча принимали всякого и на гостя не обратили внимания.
– Славно шуганули Орду-то, – заговорил он первым, обращаясь к нелюдимому седобородому кашевару. Тот не ответил, мешая в котле деревянной поварешкой.
– Теперь, поди-ка, и не сунутся, – не унимался гость.
– Ты б не каркал до срока, – обрезал мужик с испитым желтушным лицом. – А то завтра небо покажется в овчинку, как всей силой навалятся.
– Да все одно не взять им детинца.
Молчали, позевывая, ленясь вступать в разговор. Юркие, как мыши, глаза носатого многое читали на угрюмоватых лицах этих людей, вынужденных притихнуть после веча.
– Мурзу не худо бы помянуть, мужики.
– Не худо бы, – согласился рябой парень, – да бабка к поминальнику не спекла пирогов и про бочонок забыла – он и усох.
– Вона в брюхановских подвалах небось и полных бочонков довольно.
– А печати? – спросил угрюмый кашевар. – Ну-ка, сорви – Адам небось голову оторвет.
– Што Адам? Не он нынче воеводствует. Бояре сами пируют, я счас мимо герема бежал – ихний ключник так и шастает в погреба с сулеями. Для кого беречь погреба-то? Для Орды?
– Верно. – Кашевар обернулся к рябому. – Слышь, Гуля, возьми кого-нибудь с собой – пошарьте в купецком подвале.
Заперев ворота детинца, ополченцы сняли большинство внутренних караулов. Лишь замки да печати сторожили амбары с добром и погреба. В брюхановском доме подвалы оказались пустыми, зато в погребе за сараем нашлись закупоренные бочонки с крепким, устоявшимся медом. Скоро у костра начался пир. Медная лохань, из которой обычно хлебали кулеш, пошла по кругу, и развязывались языки, вспыхивал громкий смех, звучали хвастливые речи. Шли мимо сменившиеся со стражи воротники, остановились около веселой ватаги, их стали звать к кулешу и меду. Гришка Бычара не вытерпел, осушил ковшик. Вытирая свои пшеничные усы, спросил:
– С какой радости гуляете?
– Мурзу поминаем, – хохотнул корявый. – Да мы и по самому хану справили бы поминки.
– Не рано?
– То князь велел угостить народ для храбрости.
Бычара всполошился:
– Што ж мы тут лясы точим? У нас тамо рядом боярский подвал с винами заморскими. Бежим, мужики, не то пришлые повыжрут.
За воротниками увязался носатый.
От улицы к улице полетела весть, будто воевода велел угостить народ. Загремели кованые засовы подвалов и погребов, выкатились на подворья и прямо на улицы замшелые бочки, захлопали пробки тяжелых жбанов, дорогие сулеи из серебра, золота и венецианского стекла пошли по кругу в корявых руках. Тревожные дни неизвестности, смута, а потом спешная, беспрерывная работа по устройству крепости, пожар в посаде, первое чувство оторванности от целого мира, наконец, первый наскок врага и первая кровь, оросившая кремлевские камни, – все это скипелось в людях и теперь выплеснулось в гульбище. Даже иные из женщин, выходя побранить гуляк – как бы не пропили детинец и свои головы! – позволяли уговорить себя и пробовали диковинные вина из сладких заморских ягод. Погреба московских бояр отличались не только обширностью, но и разнообразием содержимого, поэтому даже непьющий находил в них сулеи «церковного» вина, отведать которого не считалось грехом. Хмельное море, молчаливо таившееся в подземной темноте, вырвалось наружу потоком и забушевало в человеческих головах. Уже кое-кто опоясывался мечом, чтобы сейчас же ринуться за ворота крепости и разметать ханские полчища. Но большинство пока еще просто веселилось.
У большого костра близ Фроловских ворот Адам ожидал найти ватажку гуляев, а увидел знакомых ополченцев, среди которых были и суконники, и красильщики, и оружейники. Его обступили, потянули к огню, где стояла винная бочка, уже на треть опустевшая, просили оказать честь, славили за убитого мурзу, сулили даже сделать князем. Адам понял: бранить, стыдить, увещевать бесполезно и даже опасно. Пьяное добродушие толпы обманчиво. Надо уничтожить самое зло. Принимая ковш из чьих-то рук, он оступился и опрокинул бочку. Зашипел, потухая, костер, мужики ахнули, но веселый голос успокоил:
– Не боись, православные! На Тетюшковском подворье этого добра много. Айда со мной!
В темных улицах загорались все новые костры – пиршество разрасталось. А на стенах? Адам бросился к башне.
– Што там за гульба? – встретил вопросом Вавила.
– У тебя-то хоть не пьют?
– Обижаешь, воевода. Да и с чего бы?
– Передай по стене: пьяный на страже будет казнен смертью вместе с начальником!
Адам добежал до светящейся двери ближнего собора, пробился к самому амвону, не обращая внимания на недовольство дьякона, который вел службу, крикнул в толпу:
– Православные! Скверное дело затеялось в Кремле, скверное и страшное. На улицах – пьяная гульба, а враг может пойти на приступ этой ночью.
Тишина в храме сменилась ропотом возмущения.
– Ратники! Берите секиры, ступайте по винным погребам. Не дайте себя вовлечь в пьянство. И не верьте, будто князь велел поить народ. Разбивайте бочки и жбаны, выливайте отраву до капли. Не сделав этого, мы все погибнем!
Люди из храма хлынули наружу.
У князя еще не закончилась дума. Морозов, красный и потный, что-то доказывал Томиле, который стоял перед ним, похожий на рассерженного петуха.
– Пошто врываешься без позволения, когда бояре думают! – вызверился Морозов на влетевшего в залу Адама.
– Отрыщ, боярин! – вскипел Адам. – Князь Остей, вы тут слова тратите, а кто-то твоим именем устроил в детинце гульбище.
Остей вскочил.
– Я послал выборных унять гуляк, да справятся ли?
Мстительная усмешка явилась на лице Морозова.
– Вот оно, ваше воинство! Што я говорил? Оне лишь до погребов добирались, ратнички.
– Побойся бога, Иван Семеныч! – закричал Томила. – Ты воеводой поставлен, и обязан ты был первым делом разбить винные подвалы. Поди на мой двор – найдешь ли там хоть каплю?
– И на стенах гуляют? – спросил Остей.
– Я был у Фроловских, там порядок. Сотские не попустят. А учинили пьянство, я думаю, люди сына боярского Жирошки.
– Слыхали, как повернул суконник! Ево ратнички винище жрут, а отвечать боярскому сыну Жирошке?
– Довольно! – оборвал Остей. – Теперь же берите дружинников и всех, кто под руками. Подвалы разбить, на улицах поставить караулы.
Олекса, выбегая за Адамом, крикнул:
– Пожди меня!
Гудел уже весь Подол. Где-то близ Никольских ворот шла потасовка – яростно гомонили мужики, голосили бабы. Повсюду слышался собачий брех, с Подгорной долетали протяжные разбойничьи песни, в стороне Фроловских ворот на рогах и гуслях наяривали плясовою. Неподалеку кто-то надсадно орал:
– Не трожь! Не трожь, пес, князь дозволил!
Послышались глухие удары, вскрик, звон разбитой корчаги или сулеи. Пугливой стайкой от Успенского собора пробежали девицы. Скоро появился Олекса во главе своих дружинников, вооруженных топорами.
– Айда на Подол, там главное гульбище.
– Я лучше к Фроловским, там на дворе Тетюшкова море разливанное. Боярин чужеземных гостей привечал.
– Возьми пяток моих. – Олекса назвал дружинников по именам.
Мимо опустевшего храма Адам двинулся к знакомому подворью. По пути у костра запалили витни, заодно опрокинули корчаги с брагой. Боярский дом был освещен изнутри, из распахнутых дверей неслись бессвязные голоса, кто-то спал, положив голову на ступеньку крыльца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85