Жена махала ему рукой, пока не скрылась из глаз повозка. Насупленный Алешка стоял рядом, Тупик чувствовал неловкость перед ним и другими, чьи семьи остались в Москве, но не утешал: еще неизвестно, где опаснее – за крепкими стенами Белокаменной или в малочисленном княжеском полку. Ведь только чудом он вырвал Дарью вместе с великой княгиней из ордынской петли.
Во всех прошлых походах, как бы далеко ни отрывался разведчик от своего главного войска, грела мысль, что войско идет по его следам, все время приближается спасительной грозной силой. Теперь же пути разведчика и родного полка расходились, и холодящая душу пустота росла за спиной. Хмуро молчали воины, лишь Додон не оставлял своих глубокомысленных наблюдений:
– Гля-ко, мухомор-от красён и весь будто мукой присыпан, а рыжик – рыж, ровно Варяг. Оба от земли – пошто бы им разниться?
Додона терпели молча. Кряж вдруг весело сказал:
– Ча заненастились? Попомните слово мое – расколотим мы Тохтамыша в щепу.
– Тебе видение, што ль, было? – усмехнулся Микула.
– Было. Загадал я, мужики, когда мы ишшо с Николой от реки Осетра поспешали: ежели встречу в войске кого из прежних братьев лесных – одолеем ворога. И вот нынче встретил Никейшу. Ныне он – послушник Афонасий в Троице. Принес образок от Сергия великому князю.
– Тот здоровенный чернец? – спросил Варяг. – Уж не думает ли он стать новым Пересветом?
– Штобы новый Пересвет явился, новая Куликовская сеча должна случиться, – сурово сказал Микула.
– Гля-ко! – удивился Додон. – У березы-то лист березовай, а у рябины – рябиновай. Нынче зелены, а по осени изжелтеют. Надо ж!
Впервые в этот день воины громко расхохотались.
Ночью, с привала на лесистом холме, отряд увидел в московской стороне великое зарево.

VII
Где-то на лесных распутьях Остей разминулся с великой княгиней, и встречи с ордынскими отрядами тоже избежал, хотя слух о проезде молодого князя в Москву быстро разлетелся по окрестностям, и кое-кто из служилых, снарядившихся в Переславль, поворачивал коней к Белокаменной. Рано утром въехал Остей в пустой посад. Мост Фроловской башни не был поднят; серый в яблоках скакун князя ступил на деревянный настил, и тотчас вверху, между зубцами, явились головы стражников.
– Отворяй! – гаркнул молодой свитский боярин. – Князь Остей от великого князя Донского.
Бесшумно сдвинулся, пополз вверх, внутрь башни, полуаршинной толщины железный затвор ворот; князь, пригибаясь, въехал в Кремль. На бесхитростном лице его отразилось изумление.
Какие только картины смуты, общего настроения и бедствий не являлись ему в пути! В забывчивости он хватался за меч, готовый самолично рубить головы татям, смутьянам, грабителям боярских домов и осквернителям храмов, искал пламенные слова, которые бросит в толпы обезумевших людей, покинутых боярами. И вот он в Кремле.
Быстрый глаз князя примечал множество ратников на стенах и в стрельницах башен, поднятых его появлением, там и тут торчали алебарды, копья, плоские лезвия русских рогатин. Изнутри к стенам приставлены широкие ступенчатые лестницы из свежих плах, еще видны сметенные в кучи щепа и стружки, тут же громоздятся поленницы дров, стоят бочки смолы и котлы с водой, возвышаются груды отесанных камней и ядер из тяжелой свинцовистой глины, связки метательных копий. Вблизи «опасных» стен – по восточной, северной и северо-западной стороне – сооружены фрондиболы – метательные машины упрощенного типа в виде колодезного журавля, способные бросать через стены пудовые камни и целые мешки ядер. Кремль едва просыпался. На площадях, на перекрестках улиц слабо чадили костры, возле них, опираясь на копья и алебарды, подремывали стражники. На подворьях, заставленных телегами, женщины разводили под таганами огонь, поскрипывал колодезный журавель, из-за оград доносились шорохи молочных струй и повизгивание голодных поросят. На всадников не обращали внимания, лишь один из ополченцев у костра спросил: «Откуль, витязи?»
Жаль чего-то стало Остею. И радовался, что видит крепость устроенной, а словно обманули его. Не потребовалось от Остея немедленных подвигов во спасение великокняжеской столицы, толпы не валили ему навстречу, не звонили колокола, не шли попы с хоругвями и святыми реликвиями. Народ спал – в боярских и купеческих домах, в клетях, житницах и амбарах, приспособленных для жилья, спал в шатрах и прямо среди подворий, благо стояла теплынь, – спал и не чуял близости спасителя. Остей вдруг заволновался: не придется ли ему, посланцу государя, доказывать свое право возглавить оборону, назначать и смещать начальников, вести переговоры с Ордой?
Дядя, Дмитрий Ольгердович, сказал ему на прощание: подобной чести иной князь во всю жизнь не дождется, – Остей же с радостью послужил бы Донскому в чистом поле, командуя даже сотней, а эту честь уступил дяде. Но Дмитрий Ольгердович мечом и преданностью давно уж выслужил у московского государя немалый удел, Остею же надо еще заработать свой хлеб. И княжеский хлеб нелегок, если ты не получил готового наследства. В Литве смутно. Многочисленные сыновья Ольгерда – родные дядья Остея – грызутся за каждый городок и клочок земли. От отца, владеющего бедным Киевским уделом, не разживешься, да Остей и не единственный сын. Идти на службу к западным государям тому, кто крещен в православии, – значит, заранее обречь себя на изгойство. На Руси он свой.
Если Москва падет, Остея ожидает гибель, хуже того – мучительный ордынский полон. Но если Москва выстоит, слава его сравняется со славой дядей Андрея и Дмитрия – куликовских героев.
У великокняжеского терема вооруженный привратник, увидев Остея в сопровождении бояр, согнулся в поклоне.
– Милости просим, государи. Хоромы пусты и конюшни – тоже, всем хватит места. Я счас конюхов кликну.
– Где воевода ваш? – строго спросил Остей, спешиваясь.
– Адам, што ль? Дак он стоит в дому князя Володимера – там все начальные. А государев терем велено не заселять на случай чего да штоб не попортили утвари.
Прозвонили к заутрене. Князь решил не торопить события, занялся размещением дружины, но в ворота скоро вломились горожане в кольчугах, кафтанах, епанчах, все до одного опоясаны мечами, за голенищами – длинные ножи, на поясах у кого праща, у кого железная булава. Передний детинушка средних лет, скинув богатую кунью шапку, поклонился князю в пояс, звучно заговорил:
– Слава всевышнему, дождались сокола. Примай, Остей Владимирыч, крепость, ослобони от тяжкой заботы.
Остей улыбнулся с облегчением:
– Ты уж и рад… Адам-суконник, я не ошибся?
– Не ошибся, государь, – уж как рад, словом не сказать.
– Ладно, воеводство приму – на то воля великого князя Донского. Но тебя, Адам, с твоими подручными не ослобоню от дела. Как мне без помощников? Бояр-то, почитай, нет у меня.
– Э, государь, – ответил темнолицый человек с клешневатыми руками не то бронника, не то кузнеца. – Был бы князь – бояре сами найдутся.
Остей свел белесые брови. Сдержанно спросил:
– Что о татарах слышно?
– Да уж в зареченской стороне показывались их дозоры. Большое войско будто на Пахре. Олекса Дмитрия вечор сам пошел в сторожу, ждем с часу на час.
Клешнерукий вдруг со смехом прогудел:
– Што я говорил! Эвон, князь, бояре подваливают!
Сначала в воротах появились сразу три черные рясы монастырских настоятелей, во главе шествовал рослый архимандрит Симеон. За святыми отцами – толпа боярских кафтанов, шуб и шапок, оружные отроки и челядины.
– Глядите: великий боярин Морозов!
– Чудны, господи, дела твои: то ни единого воеводы в Белокаменной, то сразу три! – хохотнул клешнерукий.
– На готовенькое вороньем летят, – заметил другой.
Монахи наперебой благословляли князя, он, кланяясь им, с удивлением поглядывал на Морозова.
– Здоров ли государь наш, Димитрий Иванович? – загудел тот хрипловатым голосом.
– Здоров, – сухо ответил Остей. – А ты, боярин, будто занедужил?
– Одолело меня лихо проклятое, да миловал бог. В Симоновском ко святым мощам приложился, а ныне спешу принять службу, на меня возложенную государем.
«Какой только дьявол тебя принес?» – подумал Остей с досадой.
– Княже, суда и правды у тя прошу! – Вперед через толпу проталкивался боярин Томила. – Не попусти убивцам и татям!
– О каких татях речешь, боярин?
– Здесь, пред тобой они! Били меня смертным боем и этот вот, – ткнул пальцем в Рублева, – и тот вон, и Олекса, богом проклятый, бил и конно топтал, бросал меня, боярина служилого, под ноги черни. Глянь на язвы мои, княже! Послушай других лучших людей, битых и ограбленных ворами. И ты, народ, не попусти ватажникам, вяжи их! – Томила попытался ухватить Рублева за ворот, но получил такой толчок в грудь, что едва не свалился.
– Пошто охальничаешь, боярин? – властно крикнул Адам. – Ты, государь, людей допроси, прежде чем слушать злого буяна Томилу. Сам он виноват в бесчестье своем. Стыдно, боярин!
– Што-о? Ты, суконник, стыдишь меня?
– Погодь, Томила. – Морозов снова выступил вперед. – Князь, я и сам наслышан о воровстве. Смуту учинили тут без меня: в колокол били, в детинец ворвались силой, человека мово Баклана с иными стражами, почитай, донага раздели.
– Людей побили, сучьи дети, кои Жирошку, сына боярского, воеводой кричали! – раздался голос из толпы.
Боярские слуги стали напирать на выборных, Остей побагровел, не зная, на что решаться, оглянулся на своих дружинников, они придвинулись, и это спасло выборных от расправы. Морозов, чувствуя колебания князя, потребовал:
– Князь, не мешкай: вели взять атаманов под стражу.
– Молча-ать!.. Прокляну псов нечистых, во храме прокляну – с амвона! – Высокий, худой архимандрит Спасского монастыря Симеон, задыхаясь от гнева, стучал в землю посохом, наступая на боярскую толпу. – Ворог лютый на пороге, а вы чего творите, ефиопы окаянные? Свару затеваете, на воевод, народом выбранных, подымаете руку? Чего добиваетесь? Штобы народ отвернулся от князя, со стен ушел али побил нас всех каменьями?
– Кого защищаешь, отче Симеон? – крикнул Томила. – Смутьянов, воров государевых?
– Ты вор, Томила, ты – не они. Били тебя за дело – не ты ли обзывал посадских людей дураками, стращал татарами, грозился истреблением, мало того – велел народ бичами стегать? Прости, господи, но жалко мне, што боярин Олекса не зашиб тебя до смерти! – Подняв тяжелый посох, погрозил Морозову: – А тебе, Иван Семеныч, как только не совестно на людей-то смотреть?
– Ты как смеешь, монах, корить меня, великого боярина?
– Смею, ибо свои грехи ты выдаешь за чужие. Ты вызвал смуту – в грозное время бросил град в безначалии, оставил нас хану на съедение и скрылся, аки тать в ночи. От великой нужды ударил народ в колокол, на вече избрал себе достойных вождей. Для чего теперь ты воротился, боярин? Штоб, себя выгораживая, новую смуту посеять? Лучше бы ты с…л без оглядки подалее!
Хохот покрыл слова архимандрита, побагровелый, готовый лопнуть от бешенства, боярин рванулся к монаху, но встретил твердо направленный в грудь посох.
– Погодь, черноризец! – вырвалось у Морозова.
– Ты, князь, не верь злобным наговорам. С того часа, как вече избрало воевод из людей житых – ибо не нашлось там боярина достойного, окромя сотского Олексы, – ни один человек не обижен, ни один дом не ограблен, ни единый храм не осквернен. Адаму спасибо со товарищи его.
На шум прибывал народ, посадских стало уже больше, теперь они не дали бы в обиду своих выборных. Князь воспользовался минутой тишины:
– Правду молвил святой отец, братья мои: негоже нам теперь считать обиды вчерашние – то лишь врагу на руку. Перед страшным стоим. О спасении Москвы думать надо, о чадах ваших, о земле русской. Не будь я потомком Рюрика и Гедимина, коли не отрублю голову смутьяну – будь он хоть черным холопом, хоть рядовичем князя, хоть житым или даже боярином!
Приказав глашатаю обнародовать грамоту, присланную великим князем, Остей велел всем оставаться на своих местах, исполнять прежние обязанности и по вызову его выборным являться на совет вместе с боярами. Решив для начала осмотреть укрепления и расстановку ополченческих сотен, он приказал следовать за ним Адаму и Морозову. Боярин зло надулся – его уравняли с выборным воеводой, – но делать нечего: пошел! Томила же, излив князю свои обиды, будто выдохся: притих и посмирнел. А когда уже двинулись в обход, вдруг попросил:
– Остей Владимирыч! Государь мне доверял неглинскую стену устраивать и оборуживать. Отдай мне ее под общий досмотр?
– Вот за это, боярин, хвалю. Когда бы другие тебе последовали, век готов сидеть в осаде, – с чувством сказал Остей.
Первый вывод, который он сделал для себя, – быть осмотрительным. И впервые в жизни пожалел, что ему всего лишь двадцать два, а не тридцать два года: уверенно стать меж двух огней способен лишь зрелый муж. Для начала решил больше смотреть и слушать, не мешая разумному и полезному, стараться примирить обе стороны, держась ближе к той, за которой сила.
Пушкари первыми из ополченцев были поставлены на кремлевские стены и обживали их по-домашнему. Вавила Чех находился во Фроловской башне, командуя большой пушкой и пятью тюфяками. Справа, от Набатной башни до угловой Москворецкой, стояли пушкари Афоньки со своей огнебойной силой, слева – от Никольской башни до угловой Неглинской и далее – располагалось самое большое пушечное хозяйство Проньки Песта. При каждой огнебойной трубе находилось по три пушкаря, во время осады добавлялось еще по два помощника из ополченцев, чтобы скорее оттаскивать тяжелые железные чудища от бойниц для заряжания и возвращать на место для выстрела. После ухода князей все заботы по прокорму пушкарей легли на их начальников, и Вавила еще до веча перевез семьи с хозяйством в детинец, поселил в пустых клетях недалеко от стены. То же сделали и соседи. Олекса поставил Вавилу начальником воротной башни, и забот прибавилось.
Остей начал осмотр стены с главной, Фроловской, башни, и порядок ему здесь понравился. Он расспросил о боевых возможностях тюфяков и великой пушки, установленной в среднем ярусе, велел до срока прикрыть жерла заборолами, чтобы огненный бой оказался для врага неожиданным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85