– Да што – Марью снасильничали, пакостники.
– И этот? – Воин кивнул на пленного.
– Этот – первый.
Копыто шагнул к сотнику. Куремса не носил знака, но бывший разведчик легко угадал в нем начальника.
– Ты кто? – спросил по-татарски.
Куремса выпятил грудь:
– Я начальник сотни. Мой покровитель – великий эмир Таврии оглан Кутлабуга.
– Вон даже как! Где твоя сотня?
Куремса уже не верил, что его убьют. Сотниками дорожат и враги, особенно когда они в чести у эмиров.
– Моя сотня делает, что ей велено.
– Понятно: жгет, режет и насильничает.
– Ванюша, – негромко окликнул Роман. Из балагана вышли девки, среди них стояла Марья, бледная как смерть, с искусанными в кровь губами.
– Вот он, твой обидчик, Марья! – громко сказал воин. – Приказывай: што делать с ним?
Девушка глянула на сотника, закрыла руками лицо, опустилась на землю.
– О-ох, мама родная, как мне теперь жить?
– Никита! – позвал воин парня-пастуха. – Ты все видел, Никита. Нынче ты один из нас не пролил вражьей крови. Должен пролить – не дай бог, ослабнет рука в бою, как у Овсея. Возьми топор.
Парень растерянно оглянулся, веснушки выступили на его побледневшем лице. Один из мужиков сунул ему в руки свое оружие. Куремса понял. Смуглое лицо его покрылось крупными каплями пота, он торопливо залепетал:
– Яман, яман…
Копыто сильно потянул волосяную веревку, и сотник, задыхаясь в петле, поволокся за ним. Следом медленно шел Никита, оцепенело рассматривая топор в своих руках. И тогда мужик, что недавно жаловался на дрожь в руках, взял трофейный меч, неспешно направился к раненому десятнику, который затих, запал в траве на краю поляны. Девки отвернулись, окружая сидящую Марью.
Воротясь, Копыто послал половину людей за ордынскими лошадьми, которые возвращались на поляну из леса, другую – за своими. Девки бросились к ребятишкам, маленького вынули из притороченной к седлу холщовой люльки, стали поить козьим молоком, греть воду. Мужики постепенно собрались снова, рассматривали трофейное оружие – кривые мечи, саадаки, копья с крючьями, небольшие топоры, булавы, шестоперы и джериды, разную походную оснастку степняков. Из сумок сотника и десятника вытряхнули их добычу – женские серебряные мониста и серьги, бусы дорогого разноцветного стекла, золотые бляшки со сбруи, горсть жемчуга, шелковую сорочку и два теплых повойника из легкого козьего пуха, шитую серебром плащаницу, детские сапожки из голубого сафьяна.
– Приберегите, – угрюмо сказал Копыто. – Может, еще найдутся хозяева. А нет – отдадим в монастырь, в пользу сирот.
– Топором-то, однако, способнее, нежель мечом, – заметил мужик, зарубивший десятника. – Я уж спытал.
– На земле способней, – ответил Копыто. – Но мы не в большом полку стоим. Ты, Касьян, выбери меч по руке, да и другие – тож. С Ордой воюем, может, в седлах доведется еще рубиться с погаными. На досуге стану поучивать вас.
Никита, бледный, весь опущенный, сидел поодаль, не принимая участия в разборе трофеев.
– Ровно с похмелья парень, – заметил Роман, но никто не улыбнулся. В воздухе уже заныли зеленые мясные мухи, сердито граяли вороны в кронах деревьев, обступающих вырубку.
– Чего дальше будем делать, начальник? – спросил Касьян.
– То ж самое – бить Орду, покуда она рассыпана. Искать надо грабежников и – сечь без пощады.
– Стадо, однако, перегонять.
– Зачем? Орда не ищет сгинувших, ей некогда ждать.
– Один-то ушел, – сказал пастух. – Старый, вроде меня, этакой неприметный. Толмачил он. Когда скрылся, я и не видал.
– Што ж ты молчал, Лука? – укорил Копыто. – Теперь уж не поймать. – Спохватился вдруг: – Тут бабы к вам с нашего стана не являлись?
– Нет, Ванюша.
– Вот беда! Ждать надобно Меланью, а ждать нельзя, ежели упустили вражину. Думайте, куда скот отогнать.
Притихли мужики. Лучшего места, чем это, близко не было.
– Зачем, православные, искать иного места? – вдруг подал голос Лука. – Вернутся ордынцы аль нет – то еще неведомо, а погоним скотину – как раз налетим на нечистых. Оставьте вы мне коняку посмирнее, глядишь, и на одной ноге со стадом управлюсь. Хочу я, православные, за мир пострадать, ты же, Никита, как знаешь. Случай чего, скажите бабке моей да сынку Алексею – так, мол, и так: за мир пострадал Лука.
Никита встал:
– Не оставлю я тебя одного, отец. А нагрянет татарин снова, велит показать дорогу к нашим – не откажусь. Леса темны, дороги в них узеньки, по болотам и того уже, а в Черной трясине вся Орда уместится. Дождемся Меланью да и отошлем мальцов и девок.
Долго хмурился Копыто, но лучшего не придумал.
Трофейных лошадей взяли заводными, для прокорма положили во вьюки живых баранов, и отряд направился в сторону Звонцов по той самой тропе, что привела врагов на вырубку. Копыто думал, как бы ему увеличить свой отряд. Теперь это непросто – с появлением Орды люди становятся похожими на волков, боятся друг друга. Когда уходили в лес, его догнал осиротелый Васька:
– Дяденька, возьми! Боярин сулил взять меня в дружину, я хочу бить Орду.
Копыто поднял парнишку на руки, тихо заговорил:
– Слушай, Василей. Должен ты сослужить боярину службу, прежде чем он возьмет тебя в войско. Ведь братка твой малый знаешь кто? Он боярский сын, беречь ево для дружины надо. Бабы-то, они какие? Понянчатся с чужим чуток да и кинут, а за ним догляд нужон. Будь стражем при нем до боярина. Понял, Василей, какое дело важнецкое?
– Понял, дяденька. – Парнишка серьезно смотрел на воина.
– Ступай, Василей, сполняй.
Вражеского разведчика настигли версты через две. Он понуро сидел на упавшей лесине, лошадь его общипывала листья с орешника, и шорох веток предупредил Копыто. Сквозь зеленую сеть острый взор Ивана различал лицо врага, отрешенное, похожее на потрескавшийся желтый известняк. О чем он думал? Может быть, решал: возвращаться ли к своим, где придется держать ответ за пропавших воинов, или выбрать иной путь? А может, посреди враждебного леса грезились ему родные кочевья в привольной степи, горечь кизячного дымка, лица старухи и маленьких внуков? Стрела уже легла в изложье, когда степняк насторожился, повернул голову и тем облегчил прицел.
В тот же день запах дыма навел Копыто на станицу беглых крестьян. Было их больше трех десятков, семеро – молодые мужики и парни, годные для ратного дела. Они ушли из-под самого носа грабителей, бросив на дороге обоз со всем добром, второй день голодали и зябли у костров, пробираясь на Можайск. Копыто оставил в отряде мужчин, остальных отослал на вырубку, к пастухам. Теперь в его ватаге стало двенадцать бойцов. Он самолично разведал Звонцы. Пустое село с растворенными воротами подворий манило к себе и казалось страшным. В деревянном кресте церквушки торчала длинная опереная стрела – какой-то степняк проверял свою меткость или стрелял голубей.
Под вечер устроили засаду между Звонцами и серпуховским трактом. Уже стекалась военная добыча к основному пути ордынского войска от Серпухова на Москву, и ждать пришлось недолго. Сначала прошла конная полусотня, охраняя подводы с зерном в мешках и коробах, медовыми колодами, сундуками и узлами, из которых выпирали круги воска, торчали высохшие звериные шкуры. Через час появилась новая колонна. Спереди, вольно держась в седлах, ехало четверо всадников, за ними тянулись телеги с какой-то поклажей, над бортами торчали головы детей. Привязанные к телегам веревками, брели босые, простоволосые люди: молодые мужчины и женщины. Позади торчали пики конного десятка, доносилась унылая степняцкая песня. Копыто застрекотал белкой – сигнал своим приготовиться к нападению. Стали различаться слова песни, которую выводил высокий молодой голос:
Когда время выдернет зубы у волка,
Старый зверь издыхает в овраге.
У седого Худай-богатура
Время вырвало тридцать зубов и один,
Но голод не стиснет арканом шею Худая –
У старого волка степей уж большие волчата,
Они – сосцы его жизни,
И Сондуг-удалец – сладчайший сосец.
Скоро великий эмир Кутлабуга
Привяжет коней к Золотому колу в стране урусутов,
И тогда на славной охоте в богатых улусах
Сондуг-удалец теплую шубу добудет,
Красную шубу соболью.
Он добудет красную шапку бобрового меха,
Сбив ее меткой стрелой с урусутского князя.
А потом скакуна золотого эмир Кутлабуга
Снова привяжет у юрты отцовской,
И воины станут хвалиться добычей,
Жен своих милых и старых отцов одаряя.
Крикнет старый Худай сладчайшему сыну:
«Ойе, любимый волчонок!
Отдай мне красную шубу соболью,
Красную шапку отдай ты мне поскорее –
Ведь осень уже застала Худая,
Осенние реки со льдом в жилы ему пролила.
Ойе, зубастый волчонок,
Согрей-ка ты старого волка
Шубой почетной с княжеского плеча».
Копыто каркнул вороном: передних всадников он пропускает, их должна взять на себя пятерка, затаившаяся в кустах по другую сторону дороги. Сам он ударит замыкающих. Копыто стал осторожно отходить в глубину леса, где стояли верхами его ватажники. Песня близилась:
«Ойе, Худай полоумный! –
Скажет веселый волчонок. –
Тебе ли, Худаю, трясти соболями,
Если овчина не может тело твое отогреть?
Одна лишь куница согреет Худая,
Теплая и молодая, с кожей атласно-белой.
В сапфирах глаз ее цветут леса урусутов
Золотом и смарагдом.
Пересчитай ее зубы – их будет тридцать и два –
Жевать упругое мясо,
Перекусывать белые кости –
Кормить беззубого волка Худая
Сладким мозгом и растертой кониной.
Когда же она очаг твой раздует
И ложе твое застелит кошмою,
Ты пососи ее сладкие губы –
Они углей горячее.
А потом ты ее обхвати, как барс газель молодую,
И в жилах твоих заструится веселое пламя,
И белый войлок на ложе
Зацветет лазоревым маком,
Словно настало лето в юрте Худая
В середине белой зимы.
Оставь соболей ты Сондугу,
Они ведь тела не греют,
Но ослепляют юных газелей –
Тех, что пасутся в наших кочевьях,
Среди войлочных юрт.
Пусть им почаще снится ночами,
Что спят, согреваясь, они под красною шубой.
А Сондуг завернет в свою шубу одну сладкоглазую
По имени Зулея…»
Певец продолжал тягучую повесть о том, какими дарами, добытыми в урусутской земле, осыплет он свою возлюбленную, Копыто, слушая, зло усмехался: «Погоди, соловей, ты поспишь у меня в деревянной шубе, лучше того – в вороньем зобу». Стал слышен скрип телег и топот коней замыкающей стражи. Всадников оказалось всего шестеро, они держались в седлах так же вольно, как и передние, – вокруг хозяйничала Орда, а полоняники не опасны: они связаны, на самых крепких надеты деревянные рогатки, да и воля их раздавлена побоями и унижением в момент захвата. Ордынцы умели ломать строптивых, наступая поверженным на лица, бросая возмутившихся на дорогах с переломанными спинами, насилуя на глазах мужей и отцов их жен и дочерей, превращая грудных детей, стариков и старух в мишени для стрел.
В своих ватажников Копыто верил – испытаны в бою. И он знал, какая ненависть душит мужиков, когда перед ними прогоняют соплеменников с позорными веревками на шее. Стража поравнялась с засадой, и тогда свирепо рявкнул медведь. Кони ордынцев присели, заверялись на месте, осыпая дорогу пометом, строй смешался, ватажники, подныривая под сучья, с ревом выплеснулись на дорогу. Впереди колонны тот же рев смешался со свирепым визгом степняков. Копыто, не целясь, метнул сулицу в чью-то открытую спину, мгновенно перекинул меч в правую руку, полоснул сталью искаженное страхом лицо другого врага, отшиб торопливый встречный удар копья, грудью своего коня опрокинул малорослую лошадь вместе с наездником. Мужики втроем прижали к лесу здоровенного ордынца, он молча, свирепо отбивался, вертясь на мохнатом коньке.
– Сулицей ево! Сулицей! – Копыто оборотился на конский топот. Двое ватажников погнались за убегающим врагом, он остановил их криком: – Роман, Плехан, назад! Помогайте Касьяну! Этот – мой!
Сильный и рослый конь Ивана быстро настигал противника. Тот, оборачиваясь, вытягивал из саадака черный, лаково поблескивающий лук. Дорога шла краем поля, прижимаясь к лесу, открытое пространство скоро кончилось, дорога с поворота унырнула в сосновый бор. Копыто рывком увел скакуна на ее другую сторону, и не напрасно – степняку пришлось довернуть лук, стрела свистнула мимо и впилась в древесный ствол. Враг уже не убегал, он стоял на широкой просеке, торопливо накладывая на тетиву новую стрелу. Копыто прянул в сосны, скатился с седла, кинул через голову ремень самострела, таясь за деревьями, стал перебегать, высматривая врага. Увидел его уже вдалеке, скачущего во весь опор. В ярости послал стрелу вслед, беглец наддал.
– Черт с тобой! Все одно кому-нибудь из наших попадешься.
Когда он вернулся, суматоха на дороге уже прошла. Женщины сушили глаза, Роман вооружал освобожденных мужиков.
– Ушел, змей! – подосадовал Копыто.
– А мы ни единого не упустили, – похвастал Касьян.
– Ну да, звонцовские, оне таковские: впятером и одного валят. – Копыто быстро оглядывал прибывших людей.
– Тут девять побитых…
– Молодцы! Да убираться надо живее.
– Што делать с подводами? – спросил бородач из освобожденных.
– Бросить. Коней распрягайте – нужны. А с телег взять лишь корма да одежку. Сколько вас, мужиков-то?
– Два десятка без одного.
– И чего ж вы поддались?
– Да што, начальник? Оно ить негаданно вышло…
– А вы б на полатях спали побольше. Уж который день небо в дыму.
И в самом деле – копоть от пожаров накапливалась в недвижном воздухе, небо над всей округой посерело, и после полудня можно было смотреть на мутное солнце, едва прикрывшись ладонью.
Гвалт затих. Копыто построил свое войско на дороге. Тридцать два ратника. Пятеро пешие, вооружены оглоблями. Их оделили ножами и кистенями. Освобожденные смотрят на Ивана так, словно этот рыжий вот-вот сотворит чудо. Но чудо уже свершилось – они снова свободны и оружны, а девять их насильников лежат падалью в дорожной пыли. Поодаль сбились толпой женщины, матери не отпускают от себя детей – боятся, что снова вырвут из рук.
– Слушайте и запоминайте, – строго заговорил Копыто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85