Бронник наверняка стал бы на его сторону, он умел убеждать посадских словом, его влияние не уступало влиянию Адама. Себя Олекса не считал витией, он всегда рубил сплеча, а речи прямые и жесткие – не самые убедительные. Вдруг вскочил Каримка:
– Бачка-осудар! Не давай собакам жрать! Я его дом не жег, ясак не брал, он мой дом жгет, ясак берет. Гони вора!
Остей улыбнулся, вспомнив, как этот плечистый кожевник утром швырял со стены ордынцев. Итак, трое посадских старшин склонились к Олексе, но большинство на стороне Адама, – считают, что от переговоров нельзя отказываться. Адама Остей понимал: за ним богатые суконники, которым каждый осадный день приносит ощутимый убыток. Дешевле откупиться да скорее отстроить сожженные ткацкие дома, мытни, валяльни, восстановить прерванные торговые связи – осенью как раз начинаются самые прибыльные сделки.
Бояре и дети боярские склоняются, конечно, на сторону Морозова, а вот что думают святые отцы? Князь хотел обратиться к Симеону, но вошел одетый в железо могучий дружинник из стражи:
– Государь! К тебе люди из ордынского стана.
– Послы? – удивился Остей. Дума замерла.
– Нет, русские. Двое говорят: они князья. С ними поп. Их впустили в город по лестнице.
Лицо князя побледнело. У многих сперло дыхание, лоб Морозова покрыла испарина. Одна и та же мысль явилась каждому: хан прислал пленных князей, захваченных в злосчастной битве.
– Они к тебе просятся, государь.
– Впусти, – бесцветным голосом сказал князь.
Вошли двое в опушенных соболем круглых шапках, в помятых епанчах, подпоясанных кушаками, сапоги в черной пыли. Третий – в поношенной рясе и скуфейке, еще не старый, круглолицый, с редкой бороденкой и словно бы испуганными, бегающими глазами.
– Кирдяпа? Семен? Вы откуда свалились? – Морозов вскочил.
– Истинно, Иван Семеныч, свалились. – Кирдяпа быстрым взглядом обежал думу. – Со стены мы только што свалились – вы ж ворота свои крепко бережете.
Лица ожили, Остей нахмурился:
– Кто вы и зачем явились?
– Так то ж сыны великого князя суздальского, – торопливо ответил Морозов. Остей ожег его взглядом.
– Правда сие, княже, – выпячивая грудь, заговорил Кирдяпа. – Посланы мы отцом к великому хану Тохтамышу, вот уж кой день при ставке ево. Ратники ваши на стене спознали нас да и впустили на крестном целовании, ибо дело неотложное.
– Вы от хана или сами собой? – Остей сохранял суровость.
– Не посылал нас великой хан. Сказал лишь: можете-де в Кремле побывать, ежели пустят. Я-де в разумие воеводы ихнево верю, кровь больше не стоит лить. Расскажите, мол, тамо, чево повидали.
– И чего вы повидали?
– Ты, княже, не понужай меня, – осердился Кирдяпа, уставив на Остея глаза-оловяшки. – Я сам князь, сын великого государя и наследник ево. А видали мы силу несметную.
– О том и спешили донести нам?
– Не токмо. Землей рязанской шла Орда – никого не тронула, города обегала, не стоптала колоска. И нас по чести жаловал хан. На Оке он стоял, при нем князь Ольг гостевал. За одним столом оне пировали, нас посадили рядом. – Семен гукнул, громко засопел, но Кирдяпа не обратил на брата внимания. – Хан сказывал нам: он-де пришел наказать князя Митрея за неправды многие и обиды царскому величеству. Хто, мол, не противится ему, хочет по старине жить, тому он, великой хан, послужит защитой. При нас Ольгу ярлык своеручно выдал. И Михаиле Тверскому тож послал. Сказал: и нам-де выпишет.
– Выписал? – негромко спросил Олекса.
– А как жа! – Кирдяпа не понял насмешки. – Уж показывал. Все наши права старинные в той грамотке помянуты. И выходы он требует не по давней старине, а как платили при Джанибеке. Мне, говорит, людишек ваших не надобно, нашей-де царской казне токо разор: меньше людишек ясачных – меньше и приход. Мне, говорит, довольно мягкой рухляди, хлеба, воску и серебра.
– А золото годится?
– Господа думцы! – Остей свел брови.
– Про золото не сказывал, – слегка растерялся Кирдяпа, но тут же обнадежил: – Небось не откажется и от жемчугов.
– Вам-то он чего посулил от прибытков? – спросил Олекса. – Тридцать сребреников? Али побольше?
Кирдяпа набычился, тяжело засопел:
– Ты, боярин, пошто злобствуешь? Нам нынешний царь ордынской зла не творил, и мы старинного обычая не рушили. Митрей порушил ево и тем беду на вас навел.
– А ты забыл, княжонок, как ваши нижегородцы в чумной год перебили полторы тысячи нукеров хана вместе с послом? Какому обычаю следовали они, восставая на насильников? Ты забыл, как Нижний и все ваши волости пеплом по ветру развеивали? Как брата твово Ивана лютой смерти предали на Пьяне и сколько ратников ваших там было порезано? Забыл, что женками вашими и детишками торгуют ныне на всех невольничьих рынках за морем? Коротка же ваша память, княжата. Вы небось и то забыли, што за пьянский позор московский воевода Федор Андреевич Свибл с врагом посчитался?
– Да Бегича с Мамаем на нас же тогда навел! – крикнул вдруг Семен резким петушиным голосом.
– Бегичу с Мамаем мы свернули поганые шеи. И Тохтамышу давно свернули бы, не отойди вы от русского дела. Вот слушаю вас и дивлюсь: будто не княжичи вы, а бродячие побирушки. Знаете ли вы старинный-то наш обычай – мечом гнать ворога с родной земли, пока не прошиб его кровавый пот! Да коли теперь Москва не устоит, хан передавит вас, как тараканов. Он вам покажет права, олухи царя небесного!
– Не богохульствуй, Олекса Дмитрич, – строго сказал седой игумен. – И гневливое слово придержи. В несчастье господь милует смиренных и терпеливых.
– Какому смирению учишь, отче, перед кем?
– Погоди, Олекса, – прервал Остей. – Вы, княжичи, зачем пришли к нам? Уговаривать нас отворить хану ворота?
Кирдяпа отер вспотевшее лицо рукавом, угрюмо ответил:
– Не время вам теперича безумствовать. Тебе, княже, надо идти к хану с покорством. Он возьмет откуп да и – прочь. Зачем ему изводить ваш корень, ежли выходы станете платить? Да нелюби не выказали бы к наместнику, коего он даст вам.
Стало тихо, Остей спросил:
– Зачем наместник Москве при живом государе?
– Нету вашего государя, – буркнул Кирдяпа, опуская глаза. – Побиты и Митрей Иваныч, и Володимир Ондреич, а иде княжата ихние, не ведаю. Хан небось в Сарай отослал, коли живы.
Стало слышно, как ноет и бьется в зеленое пузырчатое стекло обессилевшая муха.
– Сами видали побитых князей? – сухо, спокойно спросил Остей.
– Он видал. – Кирдяпа отступил, вытолкнул вперед таившегося за его спиной попа. – Сказывай, отче.
Поп всхлипнул, слезы обильно хлынули из его глаз, омочив редкие усы и бороденку. Симеон строго спросил:
– Кто таков, сыне? Какой епископии, какого прихода?
– С Литвы я, отче. Полоцкой епископии, сам приход держал в сельце Рядовичи, не слыхали? – Поп утер глаза. – К Сергию шел в обитель, да не застал. Сказали, будто ко князю великому отъехал он в Переславль. – Темные глаза попа, быстро обежав думцев, скрылись, он снова тихо всхлипнул. – Туда я и направился с молитвой, да татары в пути полонили меня. Оно, грех сетовать – не оскорбили сана мово, в товарах везли. Как-то ихний начальник спрашивает: можешь ли целить раны? Говорю: доводилось. Он и зовет меня: пошли, мол, со мной, может, спасешь кого из живых ваших, православных то есть. Пришли – господи, спаси и помилуй нас! – У попа вырвался стон и снова хлынули слезы. – Поле над речкой широкое и все, как есть, телами кровавыми устлано. Своих Орда, видать, собрала, одни наши – безбронные, догола раздетые и разутые… – В молчании ждала дума, пока рассказчик справится со слезами. – Мужики там какие-то ходят, знать, татары согнали – хоронить. Мне бы молитвы читать по усопшим, я же во гневе безумном страшные кары на душегубов призываю… Мурза ихний посмеивается да говорит мне: поди, мол, поп, глянь последний раз на московских князей, нынче их зароют в одной яме со всеми. Иду – ноги едва несут, – и вижу: лежат двое рядышком в одних рубахах нательных, у обоих черные стрелы великие в грудях торчат… Снял я крест…
– Стой, поп! – крикнул Олекса. – Опиши нам обличье тех убитых. Живо!
Пугливые глаза рассказчика метнулись на боярина и тут же словно отпрыгнули.
– Да как же, господин мой, мертвых-то описывать? Коли душа покинула тело, смутны черты его. Скажу лишь: один велик телом и власом будто темен, другой малость пониже его был, телом посуше и борода светлая, широкая – всю грудь покрыла.
– Не верю я тебе, поп, не верю!
– А чему ты веришь, сотский? – зло спросил Морозов. – Ты ж ничего, кроме бычьего свово упрямства, не признаешь. Тут беда на весь мир православный, думать надо, как избыть ее, он же одно заладил: не верю да не верю!
– Зато ты, боярин, поверил с радостью.
– Што-о? – Морозов привстал.
Оловянные глазки Кирдяпы метались от одного спорщика к другому, поп глаза прятал, отирая слезы, Семен упорно смотрел в пол.
– К порядку, бояре! – потушил ссору Остей. И тогда Семен, по-прежнему не поднимая глаз, сказал:
– Ханский шурин Шихомат хвастал мне золотым поясом, добытым в сече. Тот пояс сестра наша Евдокия дарила Димитрию в день свадьбы. Ежели кто видал – в том поясе он был на съезде князей, когда докончальные грамоты писали.
Все вдруг вспомнили, что явились к ним на думу братья великой княгини Евдокии, жены Донского, что запутывать им думу вроде бы ни к чему, а уж рассказывать небылицы о смерти Димитрия – неслыханное кощунство. Пусть и с чужих слов они его хоронят, но пояс! С такими поясами, как с оружием, князья расстаются в двух случаях: либо дарят, либо теряют с головой.
– Не ты ли прислал нам стрелу с письмом? – спросил Остей.
– Я, батюшка, я. – Поп начал кланяться. – Татары мне дозволяют уязвленным помогать, я грамотку-то заране изготовил да и устерег случай.
– Дайте ему лук, – приказал Остей. Когда попу подали саадак, потребовал: – Стреляй в стену.
Тот уверенно и сильно напряг тетиву, с резким стуком стрела глубоко впилась в бревно. Морозов крякнул. Адам пристально всматривался в попа: вроде бы видел этого человека прежде, но где и когда? Впрочем, тысячи лиц ежедневно проходят перед глазами и каждое начинает казаться знакомым. Если бы мирная жизнь не отодвинулась так далеко, возможно, Адам припомнил бы прошлую весну, буйный ток воды через прорванную плотину, купание в ледяных струях, тяжелые хвостуши, набитые живым трепещущим серебром, запах костра и вкус густой щербы с дымком, подслеповатого странника, принесшего из Новгорода недобрую весть, и хмуроватого круглолицего спутника его с бегающими глазами…
– Можете ли вы, княжичи, и ты, отче, сейчас, здесь и при всем народе московском целовать крест на том, что сказанное вами – истина?
Все трое, достав кресты, произнесли клятву.
Едва удалились нежданные гости, поднялся архимандрит Симеон, сутулясь, оглядывая думу своими орлиными глазами, заговорил медленно, взвешивая слова:
– Пришло время, дети мои, и духовным пастырям подать голос в совете. Хотя запретил нам отче Киприан вступаться в мирские дела, ныне речь о спасении христианства, и мне, старшему в иночестве, долг велит разомкнуть уста. Как ни горька весть о гибели воинства и государя, не ропщите, братья, но откройте души в молитве до потаенной глубины, изриньте из себя всякую скверну, всякое корыстное желание. Одной рукой карает господь, другой милует и спасает покаянные души. Нет, братие, не зову я вас покорно склониться пред врагами христианства, а зову лишь к принятию всякой воли неба и очищению самых помыслов ваших. Снова полезет враг на стены – и мы пойдем защищать их с вами, поднимем всех братьев монастырских, все иконы, какие есть в обителях, ликами обратим на врага, будто грозные заборола. Но ежели хан зовет на мирные переговоры, отвергать его не по-божески, ибо то есть гордыня, вызов на кровопролитие. Отряди ты, государь, к нему посла не гордого, разумного, чтоб смягчил его дарами и речью вежливой. За откуп не стойте. Ризницы в храмах и монастырях тоже не пусты. А хочется хану по Кремлю проехать – пущай утешится. Посмотрит на храмы божий, может, лютости в нем убудет. Кто и поклонится царю ордынскому – в смирении нет греха. Те же, кому противно присутствие ханское, пущай в монастыри удалятся али в домах сидят, щтоб не навлечь какой беды.
– Да пушки и пороки на тот же случай снять бы со стен, да оружье у ратников поотнимать и запереть под замки, в тон подхватил Олекса. Симеон печально посмотрел на него.
– Тебя бы, сыне, я и правда разоружил на то время. Воин ты великий, но страшна твоя непримиримость. Нет в ней ни капли христианской доброты, одна лишь языческая слепая жестокость.
– Доброты? – Олекса задохнулся от гнева. – Русская земля залита кровью и покрыта пеплом, наших братьев с веревками на шее гонят в неволю, над сестрами нашими измываются насильники, детишек засовывают в мешки, а вы о доброте? Вы с колокольным звоном хотите встречать в Кремле кровавого хана, хотите заставить народ лобызать копыта ордынских коней? Воры и предатели!
– Как смеешь, щенок? – вскочил с места Морозов.
– Олекса Дмитрич! – Лицо Остея дрожало. – Ты оскорбил святых отцов и честных рыцарей. Повинись, или тебе не место в совете.
– Я ухожу. Но когда вы заплачете кровавыми слезами, вспомните этот час!
Олекса поднялся, широко зашагал к двери, позванивая броней.
– Зайди ко мне после думы! – крикнул вслед Остей.
Молча поднялись Клещ и Каримка, двинулись за Олексой.
– Как бы оне, государь, народ не возмутили? – опасливо сказал Морозов, проводив выборных взглядом.
– Народ мы сей же час соберем на площади. Я думаю, и святые отцы, и выборные единогласно скажут людям волю нашей думы, объяснят, чего мы хотим.
– Кого послом отрядишь, государь?
– Хан зовет меня самого.
– Не можно тебе, княже, – сказал Симеон. – Случись што, как опять без воеводы?
– Хан зовет меня, – повторил Остей. – Донской мне поручил город, и я либо спасу его, либо погибну.
– Благослови тебя бог, родимец наш, – умильно прошамкал Акинф Крылов.
– Мы будем с тобой, государь, – твердо произнес Симеон. – Поднимем кресты и святые иконы, пойдем с молитвой, авось господь смилуется.
– И мы пойдем – все бояре, – подхватил Морозов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85