Пусть выглянут – он с помощью великого аллаха изрубит их в щепки. Услышав щелчки плети, разведчик оборотился и укоризненно покачал головой. Куремсу взбесил этот молчаливый укор, однако он промолчал: харабарчи прислан в тумен от самого хана, с ним опасно ссориться. Непривычно и тяжело кривым ногам наездника ступать по корням и кочкам, перешагивать пни и валежины – хорошо еще, что коровы набили тропу, – но если ты хочешь на войне чего-нибудь достигнуть, терпи и терпи. Тропа то взбегала на сухие угоры, то ныряла в сырые низины, вилась в кустарниках, растекалась ручейками следов в редколесьях, выводила на солнечные травянистые поляны и снова ныряла во влажный сумрак зарослей. Через час пути Куремса сильно устал и начал тревожиться: тропа казалась бесконечной, к тому же ее не раз пересекали другие, ничем не отличающиеся. Куда ведет их проклятый табунщик, чего ищут они в царстве зеленых демонов? Разве способен человек прожить здесь больше двух дней? Может, эти тропы набили дикие звери? Сотнику начало казаться, что солнце переместилось в небе и светит теперь с другой стороны. Он со злобой посматривал в лохматую спину разведчика, до изумления похожую на серые лишаи, свисающие со старых деревьев, шипел и плевался, больно ударяясь ногами о корни. Да уж не подменил ли шайтан их человека каким-нибудь лесным дивом, чтобы увести отряд в свои гиблые болота? Вдруг подмененный проводник сейчас обернется, и вместо его лица увидит Куремса оскаленную рогатую морду! Горячий пот заливал спину, и сотник шел вперед из одной боязни обнаружить перед воинами свое малодушие. Внезапно разведчик остановился, остерегающе поднял руку. Лес впереди заметно посветлел, и Куремса, будто очнувшись, вдруг почуял своим хищным нюхом горечь кострового дыма. Разведчик набросил на морду лошади тряпку и завязал, знаком велел сделать то же и остальным. Скоро увидели за деревьями небольшое озерцо со следами водопоев на камышовых берегах, за озерцом лежала широкая старая вырубка. Среди низкорослого березняка и осинничка паслось небольшое стадо, вместе с коровами и козами бродили овцы. Людей не виделось. Разведчик приложил палец к губам и, держась в глубине леса, повел отряд в обход озера. Где-то взлаяла собака и смолкла – ветер тянул на ордынцев, запах дыма становился сильнее. Вдруг на опушке поляны за кустами появился жердяной загон, рядом стояли шалаши из хвойных веток. Перед шалашами чадил костер, возле него сидели двое мужиков в серых зипунах. Из балагана вышла девка с деревянным ведром, направилась к озеру, длинная коса колыхалась на ее широкой, стройной спине, доставая почти до колен. В стороне стада снова взлаяла собака, щелкнул кнут, долетел крик мальчишки или подростка, ему отозвался другой юный голос. Мужики у костра подняли головы, прислушались и снова продолжали что-то плести – не то корзины, не то верши. Куремса сорвал тряпку с морды лошади и вскочил в седло, воины последовали его примеру, лишь старый харабарчи остался на месте, равнодушно следя за приготовлением к нападению.
– Хур-р-рагх! – Звериный рык раскатился над вырубкой, сменившись пронзительным воем, всадники выметнулись на открытое пространство. Из шалашей выскочили три девки и подросток, они сразу попали в петли арканов. Ошарашенные мужики, едва вскочив, тоже свалились, схваченные волосяными петлями. Лишь от озера донесся истошный женский крик, остальные полонянки, не успев и рта раскрыть, поняли, что звать на помощь бесполезно. Пронзенные стрелами собаки издыхали на поляне.
Куремса ожидал найти на пастбище больше людей. Имущества при захваченных тоже, почитай, никакого, и еда – мешок толокна да полмешка сухарей. От озера приволокли четвертую девку, от стада – второго отрока. Четыре девки, молодой мужик и два подростка – это уже кое-что. Девок сотник велел связать и посадить в шалаш. Мужики лежали, уткнувшись лицами в траву, связанные по рукам и ногам, рядом посадили подростков.
– Эй, харабарчи! – позвал Куремса. – Скажи этим лесным тарбаганам: я отпущу их на волю, если они укажут мне, где остальные. А не скажут – выжгу глаза, подрежу коленные жилы и брошу на муравьиные кучи.
Старый разведчик подошел к мужикам, стал равнодушно переводить. Куремса нырнул в шалаш, где сидели полонянки, опустился на корточки, взял за подбородок крайнюю молодку, круглолицую, с безумными от страха глазами, потрогал белую шею, схватил за тугую грудь, удовлетворенно заурчал:
– Девка.
Стал мять другую, она ударилась в рев, сотник плотоядно осклабился:
– Девка.
Стоящий за его спиной десятник сладострастно цокал языком. Куремса потянулся к третьей, маленькой, с тонкой талией и вызывающе острой грудью, и вдруг увидел ее серые огромные глаза, горящие змеиной злобой.
– Осторожно, наян, укусит, – смеясь, предостерег десятник.
– Я люблю укрощать злых сучек, с ними ночная кошма мягче. – Куремса схватил девицу за острое плечо, и тогда она с ненавистью плюнула ему в лицо. Куремса вскочил, изо рта его вырвалось шипение.
– Я же говорил, наян…
Девки помертвели, только маленькая злючка продолжала жечь сотника взглядом, словно хотела испепелить.
– Лесная гадюка, ты ищешь смерти? Я помогу тебе, но прежде ты испытаешь мужскую силу. Я хочу, чтобы ты попала в ад, а туда девственниц не принимают. – Куремса оборотился к десятнику: – Отведи ее, Орка, в пустой балаган и забей рот тряпкой. Если хочешь – ты первый начнешь учить ее любви, после того как выколотим из смердов признания.
Воины раздули большой огонь, свежевали баранов, грели воду в медном котле.
– Наян, один или два мальчишки сбежали, – сообщил нукер.
– Надо поторопиться с допросом, не то упустим других. – Сотник подошел к костру, спросил разведчика: – Что они ответили?
– Ты сам слышишь их ответ, наян.
Куремса снова зашипел, ухватил железными пальцами нестриженые волосы мальчишки, запрокинул ему голову, грозя сломать шею. Подросток заплакал от боли.
– Дяденька, я не знаю, вот ей-богу не знаю, игде подевались другие все.
– Мальчишка, наверное, не знает, – равнодушно сказал харабарчи. – Парень может не знать. А старик знает.
По знаку сотника воины опрокинули старого пастуха на спину. Рыжая с сединой бородка острым клином уставилась в небо, глаза были закрыты – старик казался неживым. Один из нукеров сел ему на тощий живот, другой – на ноги, стащил лапти и онучи, обнажив синеватые жилистые ступни с грязными, загнутыми ногтями. Десятник выхватил из костра красную дымящуюся головешку и ткнул в голую пятку. Запахло горелым мясом, пастух застонал, не разжимая рта. Парень заговорил:
– Дурачье! Што вы делаетя? Хотитя, штобы он указал вам дорогу, а самого обезножили.
Харабарчи перевел, сотник подскочил к парню:
– Ты поведешь нас! Тебе мы сохраним пятки, но выжгем спину, а также заставим тебя сожрать собственные уши, прижарив их сначала на твоих волосах.
– Зачем столько хлопот, мурза? – На веснушчатом лице парня появилась улыбка. – Я и так укажу тебе дорогу, ежели не забоишься болота.
– Он укажет, – равнодушно произнес харабарчи. – Молодому пытка страшней.
– Ежели отпуститя, как сулили.
Старый пастух застонал, повернул голову и плюнул в сторону парня. Сотник довольно засмеялся:
– Старого пса надо повесить на суку. – Он выразительно провел рукой по шее. – Нам безногие рабы ни к чему.
– Ты обещал, мурза, отпустить всех! – твердо заговорил парень. – Девок – тож. Иначе не поведу, хоть на куски рвитя.
Сотник выслушал переводчика, хлопнул парня по плечу:
– Слово Куремсы – верное. Отпущу, когда ты исполнишь свое.
– Подождите, ироды, вот придет мой Алешка с боярином Василием, он за все спросит! – прохрипел пастух. – А тебе, страмец конопатый, будет петля на осине, коли выдашь.
– Не лайся, дед Лука. Черное болото – што пузо коровье: дорога туда узка, а сколь ни влезет – все сварится. Помирать все одно придется – на осине ли, в омуте либо на полатях.
Старика и парня оттащили от костра, отвели к ним и подростков, для верности связав им ноги. Повеселевший сотник стал поторапливать воинов у костра, и скоро поляна наполнилась запахом баранины, закипающей в котле.
– Эй, Орка, тряхни хитреца Сеида, я сам видел, как он наполнял турсуки веселым питьем!
Нукеры осклабились – сотник, ради первой удачи, решил развязать один бурдючок, значит, им тоже позволит. Сняли котел с огня, обсев его кружком, хватали руками горячее полусырое мясо, рвали руками и зубами, жадно проглатывали, запивая сбродившим медом, быстро пьянея от хмеля и обильной еды. Осовелые глаза сотника все чаще обращались к балагану со строптивой полонянкой. Ему нравились большие белотелые женщины, но тех, что сидели в другом балагане, лучше приберечь – вдруг иной добычи не попадется? Плевок на его лице высох, голова кружилась, и злючка становилась все желаннее.
– Я, пожалуй, сам начну учить ее любви, – сказал он, вставая. – Десятник пойдет за мной, остальные пусть кинут жребий.
Нукеры оживленно загалдели, провожая начальника завистливыми взглядами и скабрезными напутствиями. Вышел он не скоро, неся халат на руке, постоял, кивнул десятнику: ступай. Потом молча сидел у костра, потягивая мед прямо из бурдюка, пока вернувшийся десятник не спросил его:
– Что теперь делать с ней, наян?
– Почему ты спрашиваешь, Орка? – Сотник с пьяной ухмылкой покосился на понуро сидящих поодаль мужиков. – Я ведь обещал отпустить их всех. Эту, наверное, можно отпустить. Пусть сама утопится – мне такие попадались. Садись и пей.
Десятник налил себе меду в деревянную чашку, но не донес до рта – длинная желтая тростина насквозь пронзила его бедро, вошла в другое, – словно сшила ноги вместе. Орка взвился от боли и упал лицом прямо в огонь, покатился, завизжал, как свинья, почуявшая нож под сердцем. Куремсу спас стальной панцирь – бронебойная стрела прошла сдвоенную кольчугу на сгибе локтя и остановилась, не дотянувшись длинным граненым жалом до левого соска.
– К оружию, нукеры! – заревел перепуганный насмерть сотник, вскакивая, но воины его бежали к лошадям, кормившимся посреди поляны. На месте остались двое: Орка и еще один, только что вышедший из балагана – он стоял на коленях, сжимая руками сулицу, пробившую его насквозь со спины. Среди удирающих тоже были подбитые стрелами: один падал и вскакивал, другой семенил, согнувшись, вырывая из бока окровавленную тростину. Свистя, ревя, улюлюкая, из леса выбегали мужики в лохматых шапках с длинными блескучими топорами в руках; их показалось так много, что ордынский сотник ощутил небывалую прыть, сайгаком перемахнул костер и кинулся вслед за нукерами. Кони были близко – только бы ухватиться за луку седла! Вдруг жутко, оглушающе рявкнул медведь, и верные кони кочевников, никогда не выдававшие своих хозяев, метнулись от них к озеру, храпя и брыкаясь на скаку. Сотник запутался в траве, упал, увидел мельком, как кто-то широкий, бородатый, настигнув ближнего нукера, с маху ударил его топором по шлему… Оставшиеся без лошадей степняки начали выхватывать мечи, с отчаянным визгом кидались навстречу преследователям. И тут лишь Куремса заметил, что врагов меньше, чем его нукеров. Вскочив, он со злобным криком выбросил меч в грудь набегающего человека с поднятым топором, враг шарахнулся в сторону, оступился, забыв про топор в своих руках, Куремса увидел близко испуганное безусое лицо и с силой вонзил острие меча в открытое горло. Тотчас раздался яростный крик:
– Круши орду! Бей грабежников! Руби нечисть!
Сотник оборотился на грозный голос. В десяти шагах от него воин с сабельным шрамом на лице, одетый в железную броню, ожесточенно рубился мечом с двумя неповоротливыми на земле нукерами. Куремса бросился помогать своим и тут же пожалел, что не побежал в лес – один из степняков стоял, шатаясь, бессмысленно ловя отрубленную кисть правой руки, висящую на тоненькой красной жиле, и поливая землю кровавой струей, второй пытался поднырнуть под меч русского, чтобы обезножить его коварным ударом, да так и остался на корточках с разваленной надвое головой. Русский обернулся к сотнику, Куремса увидел его налитые кровью глаза, остановился как бы на зыбком мостике – дунь сейчас ветерок, и он упадет: в глазах русского была его смерть.
– Ну, вражина, ча стал?
Куремса, словно разбуженный, швырнул меч на землю, прыгнул в куст, пригибаясь, петляя по-заячьи, кинулся к лесу. Проклятая байдана, как она тяжела и хлещет железным подолом по коленям – в ней разве убежишь? Кто-то из кустов кинулся ему наперерез, от подножки Куремса со всего маху ударился оземь животом и грудью, задохнулся и не смог даже сопротивляться, когда ему заламывали и связывали руки. Потом поставили на ноги, накинули на шею чей-то аркан, потащили к костру. Куремсу шатало. Русский мед коварен – он не сразу пьянит.
Девки ревели навзрыд, хватая за полы мужиков, еще не пришедших в себя после сечи. Развязанный парень с подростками помогал перебраться к костру старому пастуху. Победители натащили целую кучу трофейного оружия, сюда же принесли заколотого сотником парня. Хромой мужик со зверским лицом оттаскивал раненого в ноги десятника на край поляны. Рыжебородый воин в кольчуге сокрушался над убитыми:
– Эх ты, Овсюха горемычный! Чего остолбенел, когда рубить надо? Догнал вражину – по башке ево, и делу конец! Нет – стал, будто повязанный, сам же на меч налетел.
– Ох, дядька Иван, непростое дело человека срубить, – пожаловался молодой мужик. – Я ноне двоих зашиб, а руки-то вон досе дрожмя дрожат.
– Это рази человек? – Окольчуженный витязь зыркнул на пленного злыми глазами. – Однако, лихо, мужики. Вшестером чертову дюжину, почитай, упокоили.
– Пятерых-то мы стрелами да сулицами добыли, остальные и ослабли от страха, – сказал подошедший Роман. – В другой раз этак не выйдет.
– Пожалуй што, – согласился Копыто.
Из крайнего балагана послышался громкий плач девок. Один из мужиков хотел войти туда, но его не впустили.
– Чего у них там? – спросил Копыто.
Подростки и парень отвели глаза, дед, сидевший у костра с перевязанной ногой, глухо ответил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85