Караваны за хлебом послать тотчас, по осени он дешевле. Новый трон скоро наживем, если народ будет спокоен и послушен. А послушен только сытый народ. Скажите воинам: сегодня еще я не могу одарить их шелками и серебром, но хлеба дам вволю. Серебро тоже будет – мы выколотим его палками из толстых денежных мешков в Кафе и Суроже. Ты, Акхозя, возглавишь в тысяче первую сотню, пора тебе привыкать командовать.
Глаза царевича загорелись радостью, он стукнул лбом кошму.
– Помни: ты – правая рука тысячника, но он волен в твоей жизни и смерти.
– Великий хан, дозволь слово? – спросил Едигей. – Ты знаешь, я богат. Отец дал мне в поход немалую казну. Поход счастливо заканчивается, казна мне не потребовалась. Отсюда до Литвы и Руси ближе, чем от Сарая. Позволь снарядить караваны за хлебом?
Тохтамыш свел брови: мурза-улусник предлагает серебро в долг великому хану? В долг принято брать у купцов, от вассалов принимают подати и службу. Не ищет ли Едигей себе широкой славы в войске?.. Но что делать нищему правителю?
– Посылай. Скоро твою казну я наполню вдвое. Всё!
Тохтамыш долго смотрел на полог, за которым скрылся рослый, не по-татарски стройный Едигей, внук знаменитого мурзы Ногая и дочери византийского императора Евфросинии. Скоро он примет наследство отца, могучего тарханного князя, который на покое доживает дни в столице своей Орды Сарайджуке, что стоит в низовьях Яика на скрещении важных торговых путей. Это отец Едигея повелел своему огромному улусу, простершемуся на юге от берегов Хвалынского моря до берегов моря Хорезмийского, на севере – от реки Камы до реки Туры, что за Каменным Поясом, называться по имени предка – Ногайской ордой, и даже поделил свои владения на особые улусы. Пусть почудит старик напоследок. Умрет – и снова на месте его «орды» будет простой улус, и название ногайцев исчезнет. Но, приглядываясь к молодому мурзе Едигею, Тохтамыш всякий раз испытывал смутную тревогу. С чего бы? – ведь Едигей сразу признал Тохтамыша своим повелителем, поддержал его в борьбе с другими заяицкими ханами. Такого бы в самый раз поставить первым ордынским темником: храбр и расчетлив, тверд и рассудителен, что особенно ценно при остром уме. Счастливое сочетание: ведь волевым людям обыкновенно не хватает ума, умным – крепкой воли. Все это вместе обещало со временем родить выдающегося военачальника и… пугало Тохтамыша. Он смотрел на Едигея, а виделся ему золотоордынский темник Мамай, совсем непохожий обличьем на этого молодого мурзу. Мамай тоже начинал другом ордынского хана, но чем это кончилось…
Четыре тысячи воинов в походе, имея в обозе только вьючных лошадей и верблюдов, движутся вдвое быстрее, чем двадцать тысяч. В полдень на четвертые сутки дозоры подали сигнал тревоги. Хан приказал остановить отряд, сам во главе нукеров въехал на ближний курган. Из-за горизонта навстречу шел не то большой караван, не то военный отряд. Нукер-наблюдатель с глазами каракала, уставясь вдаль, медленно заговорил:
– Вижу наших воинов, вижу чужих воинов в синих камзолах, вижу красную мантию посла, вижу его белое знамя с черным крестом, вижу много навьюченных конек.
«Фряги?.. Посол?..» Короткая усмешка раздвинула сухие губы великого хана. Он молчал, молчали ближние мурзы, молчали нукеры. Знали: хан не любит, когда плетут кружева слов, предсказывая события и предвосхищая дела, льстя, похваляясь или оправдываясь, строя планы и замыслы. Приближенные помнили, как у него сорвалось в гневе: «В Орде стали много болтать все – от ханов до черных людей. Народ, который тратит силу на слова, становится ленивым и пустым. Словами не восполнишь того, что должны делать руки».
Встречный отряд скоро повернул к кургану, где развевался ханский бунчук. Подъехавшие всадники остановились перед цепью стражи. Невысокий человек в мантии с нашитыми черными крестами на груди и спине поднялся на курган, помел землю короткополой шляпой и, выпрямясь, заговорил по-татарски, сильно коверкая слова:
– Лучшие люди Кафы, Сурожа и Корчева прислали меня поклониться тебе, великий хан, нашими дарами, заверить в глубокой преданности и просить о твоем покровительстве.
Тохтамыш молчал. Темные глаза его бесстрастно смотрели на узколицего щуплого фряга, которому даже пышная посольская мантия не придавала необходимого послу величия. Казалось, хан сейчас тронет шпорами жеребца, молча проедет мимо своим путем, и горе тогда крымским городам генуэзцев! Посол вдруг суетливо оборотился, хлопнул в ладоши. Из толпы его сопровождающих выскочил слуга с кожаным мешком и свертком, на четвереньках подбежал к копытам ханского аргамака, расстелил красную материю, зубами развязал мешок и положил на ткань обритую голову в запекшейся крови, на четвереньках отбежал за спину посла.
Было тихо в осенней степи. Смолкли далекие крики гусей, летящих к лиману, прервался в небе клекот орлов, поспоривших из-за добычи, и показалось хану – он услышал шорох скользнувшей по кургану тени от пролетной скопы. Генуэзский посол медленно перевел дух, обмахнул рукавом пот со лба – заметил, как разгорались непроницаемые глаза хана.
Противно заныла большая зеленая муха, села на обритую голову, поползла по мертвому лицу с закрытыми глазами и плотно сомкнутым ртом. Тохтамышу вдруг почудилось – голова на красном куске ткани стискивает зубы, сдерживая гневный крик. Гортанно, дико прокричала казарка, хан вздрогнул, сбросил оцепенение, поднял глаза, проводил взглядом серую стаю и снова, уже мельком, глянул на мертвую голову. Нет, никогда больше из этого сжатого рта не вырвется слово. И только теперь великий хан Тохтамыш поверил: он – властелин Золотой Орды.
– Ставьте мой шатер, – приказал нукерам. – Несите, что есть в бурдюках и хурджинах: я принимаю посла. Это, – кивнул на отрубленную голову, – выставить на длинной пике посреди войска.
На вершине кургана быстро постелили кошмы, в середине – белый войлок для хана. Тохтамыш сошел с лошади, уселся на горке цветных подушек, милостиво указал послу место напротив. Тот, неловко скрючив ноги под мантией, опустился на войлок.
– Великий хан, дозволь принести остальное?
По знаку посла двое слуг развернули атласный сверток и положили к ногам хана кривой меч в золотых ножнах, осыпанных изумрудами, с алмазом в торце серебряной рукояти.
– Прими, великий хан, подарок от города Кафы. Мы знаем: не пройдет и месяца, как взбесившийся московский медведь склонит под этот меч свою косматую шею.
Тохтамыш взял меч, слегка обнажил. Витая серая сталь клинка говорила за себя. Подарок действительно царский, однако со значением – оно откровенно высказано в речи посла.
– Подарки надо отдаривать, – сказал Тохтамыш. – Но я самый бедный на земле властелин, мои нукеры богаче меня. Я долго воевал за Орду, и я отвоевал ее, опустошенную усобицами и воровством. У меня осталась только одна драгоценность, вот эта, – он коснулся горностаевой шапки с золотой диадемой, – но и она принадлежит не мне, а моему сану. Разве еще вот это?..
Хан откинул полу халата, отстегнул серебряную шпору.
– Возьми, посол. Я воин и обойдусь железными шпорами. Однако большое войско в большой поход поднимает лишь большое серебро, которого у меня нет.
Изумленный фряг дрогнувшими руками принял ханский дар с выбитым личным клеймом Тохтамыша, поцеловал шпору.
– Твой подарок станет хранительным талисманом города Кафы. Но ты не так беден, как думаешь. Дозволят ли твои нукеры моим воинам подняться сюда?
Хан подал знак, насторожился: неужто и денег прислали?
Фряги по двое вносили на курган небольшие вьючные мешки из толстой смоленой кожи, посол проверял свинцовые печати, своей рукой срывал их, мешки развязывались и опустошались на войлок у ханских ног. Тохтамышу кое-как удавалось сохранить каменное лицо, но по спине его словно побежали целыми полчищами колючие железные муравьи, и округлевшие глаза, туманясь, стали плохо видеть, а уши околдовал ливневой звон металла. Сыпались, сыпались на войлок желтые, белые, красные, черненые монеты всех времен и стран, драгоценные перстни, кольца, серьги, браслеты, мониста, жемчужные ожерелья и рясы, рубли и гривны в слитках, златокованые кубки и чаши, оклады икон и золотые божки язычников, пуговицы из драгоценного стекла и камней, украшения для конской сбруи и оружия, спрессованные под молотком комки золотой скани и снова – монеты, монеты…
О том, что купцы крымских городов богаты, Тохтамыш знал. Еще лучше знал он, что богатство рождает жадность. Так насколько же богаты эти тарантулы, если, еще не выслушав ханских требований, выбрасывают к его ногам целую государственную казну!
Опустел последний мешок, хан сморгнул влажный туман, украдкой повел глазом. Взоры ближних мурз залило желтым и белым металлом. Даже телохранители ничего не замечали, кроме драгоценной груды. Хан нахмурился, овладел собой, вопросительно посмотрел на посла. Тот поклонился.
– Твой благосклонный взор, великий хан, нам дороже всех богатств.
«Врешь, мизгирь. Моя благосклонность вам и нужна, чтобы наживаться».
– Без твоей милости нам нечего делать на земле Таврии.
«Вот это правда».
– Наши города стоят на стыке земных и водных дорог. Нет в мире товаров, которые не проходили бы через Кафу, Сурож, Корчев и венецианскую Тану. Но богатства привлекают не одних купцов. Много раз наши города грабили кочевники, не понимая, что без торговых портов они сами обнищают и одичают, будут носить сыромятные шкуры зверей и стрелять каменными стрелами.
Тохтамыш нахмурился.
– Может быть, я сказал лишнее, но ты ведь знаешь: морские пути для торговли самые быстрые и выгодные.
Хан кивнул.
– В последнее время нас так же теснят венецианцы. Их Тана в устье Дона перехватывает караваны с востока. Их купцы снимают сливки, продают свои товары дороже, чем продаем мы. Это невыгодно и тебе, и твоим купцам.
Тохтамыш снова кивнул, хотя слышал впервые.
– Дай нам покровительство – ты ни в чем не будешь нуждаться. Только пусть твои воины пригоняют побольше молодых рабов и рабынь – спрос на них теперь велик. Не дай Москве, Новгороду и Литве хозяйничать на путях по Итилю, Дону и Днепру. Они задавят нас, потом замкнут и торговлю Орды с закатными странами. Нашу преданность ты видишь – мы и одной денги не укрыли из того, что нашли у Мамая.
Тохтамыш едва не вскочил с подушек: так вот чья это казна! Хитрый кафский паук так долго молчал! Утаить такую казну все равно было невозможно. Орда спросила бы за нее жестоко. Глаза Тохтамыша разгорались алчностью – он теперь осматривал груды денег и драгоценностей, словно подозрительный, не раз обманутый купец.
– Я не вижу здесь жезла воинской власти, знаков Полной Луны и Желтого Солнца. Я так же слышал, что Мамай показывал почетным гостям больших серебряных зверей с золотыми гривами и глазами из желтых круглых алмазов – их нашли в старинных курганах. Я знаю, Мамай из Крыма вывез для хана Бердибека голую богиню древних румийцев величиной с десятилетнюю девочку. Она вся была из слоновой кости, с золотыми волосами, и голову ее обвивали розы, выточенные из яхонтов. В руке она держала серебряный рог, наполненный изумрудным виноградом. Бердибек, правоверный мусульманин, не принял подарка и сказал: он любит девушек только живых и горячих, из-за них муллы не проклинают правоверных. Мамай оставил языческую богиню у себя. Где все это?
Фряг опустил глаза.
– Мамай, говорят, самые дорогие предметы редко возил с собой, он умел их хорошо прятать. А знаки воинской власти тебе нужны новые. Подумай – какие. Мы закажем их лучшим мастерам Генуи.
– Да, я подумаю.
Тохтамыш вызвал главного юртджи и казначея, приказал описать казну, опечатать ханской тамгой, выставить при ней караул.
В этом походе от самого Яика словно чья-то всемогущая рука стелила Тохтамышу дорожку удачи. Может быть, то награда судьбы за долгие унижения, лишения и горести? Он был терпелив и стоек в несчастьях. Рожденный ханом, скитался, как нищий дервиш, питаясь подачками и еще при этом дрожа за собственную жизнь. Получал войско из рук безродного правителя Самарканда, всякий раз переживая унижения и страх, потом, как тигр, бросался в битвы за свое законное наследство и, разгромленный, бежал, словно сайгак, чуя затылком дыхание настигающего волка. И вот – покорность мурз Синей Орды, взятая без боя золотоордынская столица, переход на его сторону Мамаева войска, наконец, нынешний день. Да, еще утром он имел только власть, шаткую власть нищего правителя, за которого, как тонущий за соломину, цепляется Орда, пораженная оглушительным ударом русской палицы. Даже нукеры упрямо шли за ним только потому, что он слишком задолжал им. И вот под эту шаткую власть подведена золотая колонна.
Они хитры, генуэзские пауки. Они, конечно, выбирали между двумя владыками. И поставили на хана Тохтамыша. Отвергли своего выкормыша, навеки помеченного куликовским поражением. Только зря они думают, будто, подарив Мамаево золото, толкнут хана Мамаевым путем. Тохтамышу теперь надо беречь жизнь даже крепче, чем берег ее Мамай. У того, говорят, была сторожевая змея. Хан Тохтамыш выбирает лучшего телохранителя: молчание и скрытность.
За ветром, у подножия холма, поставили ханский шатер, скатерти в нем были уже накрыты. Тохтамыш встал, пригласил к себе посла почетным гостем, велел вызвать царевича Акхозю и темника Кутлабугу, а также всех тысячников.
– Будем стоять здесь три дня, – приказал мурзам. – Завтра устроим большую охоту, поэтому пусть воины не берегут больше пищу. Тебя, посол, я возьму в мою охотничью свиту.
Фряг поклонился, сказал:
– Великий хан, я выполнил волю наших городов, позволь теперь предложить мой собственный подарок?
– Покажешь в юрте.
Посол сделал знак своим. Хан, спускаясь с кургана, краем глаза видел, как за линией стражи, в караване купца, четверо слуг подняли крытый паланкин и направились к ханскому шатру. Там уже находились наяны с царевичем, который незаметно держался за спиной своего тысячника.
Между тем вокруг холма выросли кольца юрт, воины открыто радовались окончанию похода, увидев на пике Мамаеву голову и услышав о том, что похищенная Мамаем казна Орды возвращена фрягами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85