Среди неполных пяти тысяч людей слух за час успел обежать всех, обрастая невероятными подробностями. Но главное воины знали: они получат свою долю сполна, и, возможно, с прибавкой.
Кривоногий, плотный, узкоглазый, хан спускался по длинному склону кургана пешим, хотя вечному наезднику в тысячу раз удобнее ехать в седле, чем ступать собственными ногами. Но он шел, желая почувствовать ногой покоренную землю.
Полынный дым костров низко стелился при закатном солнце, наполняя степь домашним уютом. Генуэзский посол, чуждый радостям походного привала кочевников, острым взором наблюдал за воинами, вслушивался в их оживленные голоса. Ухо его то и дело ловило слова: «юрта», «хатунь», «улус»… Войско готовилось разойтись по домам, войско хотело разойтись по домам. Туда ли он попал? Орда ли это? Он даже глаза зажмуривал и, открывая, убеждался: перед ним настоящие ордынские всадники. И эти всадники радовались отмене военного похода? Да, они получат свое. Но чтобы ордынские всадники отказались от новой добычи в чужих городах?! Фряги откупились – и алчность воинов Тохтамыша должна была направиться на Русь и Литву. Орда всегда жила войной, грабежом, кровью и насилием. И если уж она выступала в поход – до нитки обирала и разоряла земли, до которых могла дотянуться. И понял кафский купец: нет больше прежней Орды – чудовища неодолимой силы, нависавшего над странами и народами, подобно божьей каре.
Жалко стало купцу возвращенных хану богатств.
Вблизи шатра Тохтамыш вдруг остановился, повернулся к гостю, спросил в упор:
– Где дочь Мамая?
Посол остался невозмутимым:
– В Кафе ее нет, великий хан. Где дочь Мамая, пожалуй, знает московский князь.
– Да, московский князь и его воеводы знают многие тайны Мамая. Но если получишь вести о ней, сразу сообщи мне.
К ханской свите приблизились слуги посла, опустили наземь паланкин. Тохтамыш кивнул фрягу, тот сам приблизился к паланкину, откинул полог, что-то негромко сказал. Вышла закутанная вуалью женщина.
– Великий хан! – Посол поклонился. – Эта девушка – самая дорогая рабыня из тех, что я когда-либо покупал. Мне пришлось отмерить серебра в половину ее веса.
Умиротворенный Тохтамыш хмыкнул:
– Если ее продавали на вес, то, наверное, сильно кормили перед тем, как отвести на невольничий рынок.
Наяны загоготали, сотник нукеров Карача громко сказал:
– Вон темник Кутлабуга покупает самых толстых. Если она сильно откормленная, он не пожалеет серебра.
– Глупец! – Тощий Кутлабуга зашипел, вызвав новый смех. – Глупец! У Кутлабуги одна наложница – пика, и твоей руке не охватить ее – это правда. У Кутлабуги одна жена – сабля, и твоей руке не поднять ее – это тоже правда!
– Перестань, Кутлабуга, – остудил хан разозлившегося темника. – Хороший воин должен ценить хорошие шутки. Ты, посол, вели девушке снять вуаль. Женщины в Орде не закрывают лица.
Фряг сам осторожно снял с рабыни тонкое, непроницаемое для глаз покрывало, и разом прервался смех. Сероглазая худенькая девчонка в голубом длинном сарафане вначале не показалась Тохтамышу. Но вот он схватил взглядом удлиненный овал ее лица, золотистые брови вразлет, испуг в глубине прозрачных глаз, пугливую дрожь припухлых губ, тонкую шею, узкие плечи и не по возрасту высокую грудь, стройность всей фигурки, проступающей под свободным платьем – и сразу понял, отчего за нее платили так дорого. Он уловил и тишину, и довольное сопение посла. Девушка действительно была чудом, и в тысячу раз была она чудом в стане воинов, изголодавшихся по женщине в долгом военном походе: выступая против Мамая, Тохтамыш никому из своих не разрешил брать жен и наложниц. Хан уловил и общую зависть воинов – от темника до простого всадника.
– Сотник Акхозя!
Молодой царевич выдвинулся из-за плеча своего наяна.
– Сотник Акхозя, я знаю: у тебя никогда не было женщины. Даже сестры ты не имеешь, поэтому совсем дикий. Но теперь, как сотнику, тебе положена юрта и два лишних заводных коня. Сотнику можно во всяком походе возить одну женщину, если дозволяет хан или темник. Я дозволяю – бери.
Воин замер, замерли и окружающие, девушка, потупясь, вздрагивала, фряг растерянно смотрел на хана. Тот усмехнулся:
– Это дорогой подарок. Но и мне теперь есть чем отдарить. Когда она родит первого воина для Орды, ты, купец, получишь от меня тархан на личное владение в Крыму.
Посол трижды подмел шляпой землю перед Тохтамышем.
Гости вслед за ханом вошли в шатер. Акхозя остался с девушкой в окружении стражи. В молодом сотнике вдруг закипело бешенство от завистливых и насмешливых взглядов окружающих.
– Ты! – Он грубо схватил девушку за руку, прошипел: – Ступай в юрту, вымети ее и свари шурпу. А юрту перегороди пологом и сиди на своей половине, я никогда не хочу видеть твоего лица!
Девушка смотрела испуганно, не понимая. Зато личный нукер хорошо понимал господина.
Когда Акхозя вошел в ханскую юрту, Тохтамыш удивленно уставился на него:
– Почему сотников стали впускать ко мне без доклада?
Растерянно вскочил начальник стражи, Акхозя выбежал, охваченный стыдом и гневом, вскочил на лошадь и бешено поскакал вокруг кургана, грозя растоптать кого-нибудь. На степном ветру гнев остывал, и он с незнаемым прежде, каким-то пугливым волнением представил, что делает сейчас поселившееся в его жилище сероглазое существо с золотой короной косы на голове. В конце концов он поворотил коня, влетел в расположение своей сотни, бросил повод воину, почти бегом кинулся к юрте, но вдруг заробел, остановился у входа, затаив дыхание, прислушался. В юрте было тихо, он даже слышал, как потрескивает горящий сальник, но вот стукнуло, кто-то завозился, послышался слабый вскрик и ворчанье его слуги. Акхозя отдернул полог. Девушка, стоя на коленях перед доской для разделки мяса, дула на окровавленный палец; слуга в кислой овчине шерстью наружу, ухмыляясь, строгал широким ножом баранью лопатку. Он явно был доволен, что нежданно свалившаяся соперница у очага господина показала неумение в таком простом деле, как резка баранины. Девушка вскинула на сотника испуганные глаза и сунула палец в рот, будто скрывала преступление. Акхозя поспешно расстегнул поясной кошель, достал пузырек из толстого зеленого стекла, схватил руку девушки и облил ранку густой, молочного цвета жидкостью. Кровь остановилась, жидкость густела на глазах, и палец словно оделся гибким наперстником. Девушка, насмелясь, посмотрела в лицо господина, Акхозя отвел глаза.
– Дурочка…
Она уловила его смущение и улыбнулась, да так бесхитростно и доверчиво, что в нем шевельнулась жалость.
– Есть хочешь?
Она виновато смотрела ему в лицо.
– Не понимает по-нашему, – проворчал слуга. – Совсем еще глупая. Брал зачем?
– Дали, – буркнул Акхозя. – Поставишь мясо на огонь, постели дастархан и развяжи турсук с угощением.
Слуга, ворча, поднялся, вышел из юрты с котлом, наполненным нарезанной бараниной. Кроме родного языка, Акхозя знал немного персидский – ни русский, ни польский, ни немецкий ему не были ведомы, а полонянка явно из тех земель. Ткнул себя в грудь:
– Акхозя-хан.
Она закивала, повторила его имя, и грубое сердце юного царевича дрогнуло снова, как в то мгновение, когда увидел, что она порезалась.
– Ты кто? Как звать? – Он указал на нее.
– Анютка.
– Аньютка, Аньютка. – Он засмеялся. – Литва?
– Нет. С-под Курска я. Литвой мы только пишемся, а так мы курские, с Руси.
– Русь?..
Эту самую Русь предстояло заново покорять его отцу, а может быть, ему самому.
Вернулся слуга с хурджином, разостлал грубую льняную скатерть, выложил сухой молочный сыр, сушеные яблоки и виноград, горсть засахаренных орехов, просяные лепешки, мелко нарезанную вяленую жеребятину, наконец, копченую спинку севрюги – ордынцы, населяющие берега Волги и Яика, уже давно питались рыбой.
Царевич приметил, как девушка проглотила слюну. «Голодная. Эти проклятые торгаши потому и сидят на тугих денежных мешках, что своих людей держат впроголодь».
Он кинул в рот кусочек кислой круты, жуя и чавкая, велел:
– Ешь!
Она поняла, отломила краешек просяной лепешки, стала медленно жевать. Тогда он, зная, что русы любят рыбу, схватил балык, сунул ей в руки:
– Ешь! Хорошо ешь, много – приказываю.
Она ела, благодарно поглядывая на своего юного повелителя. Слуга наливал в чаши кумыс и кобылье молоко, ворчливо сетуя: до чего бедны нынешние ордынские сотники – в оловянные чаши приходится лить то, что еще древние боги велели пить из золота, серебра или дерева. Лучше всего – из дерева, но хорошую деревянную чашу, достойную царевича, ханского сотника, теперь и на серебряную не выменяешь. Все воюют, не переставая, а добычи нет. Не лучше ли нынешним воинам перейти в ремесленники и купцы?
Царевич нахмурился, приказал:
– Юрту раздели пологом. Девушка не пьет кобыльего молока, положи ей турсук с водой. Отдай мою шелковую епанчу. Она ничего не имеет, кроме того, что на ней. Поэтому во встречном караване надо купить необходимое. Она сама скажет.
Слуга покорно наклонил голову, хотя лицо его выражало недовольство: кого привел царевич в юрту – рабыню или госпожу?
Глядя, как бережно девушка подбирает крошки, Акхозя снова схватил ее руку. Узкая ладонь источала сладкие ароматы – эту руку еще недавно умащивали пахучими бальзамами, – но он ощутил и неожиданную ее силу, и не сошедшие бугорки мозолей под бархатистой кожей ладони. Девчонка знала труд.
– Хочешь, я отпущу тебя домой?
Она не поняла, Акхозя подосадовал на себя: куда ее отпускать? На корм диким зверям или в новое рабство?
– Я отвезу тебя домой! Сам отвезу!
Слуга, занятый пологом, обернулся, покачал головой. Он не мог понять, что случилось с его господином. Или нянька когда-то в люльку царевича подложила сына какого-нибудь бродячего дервиша-бессребреника?
– Тебе стелить отдельно? – Слуга спрятал лицо.
Царевич вспыхнул, вскочил.
– Я не платил за нее. Она мне подарена, но она свободна.
Старый воин проводил господина понятливой усмешкой: бедный джигит, он еще помнит, как на его спине ездили сыновья хромого Тимура, как один из них променял его своему брату на облезлого щенка. Царевич боится обидеть невольницу, будто она ханская дочь. Но она же – рабыня! О том, что полонянка – человек, как, впрочем, и сам слуга, старику даже не подумалось. Какие там люди! Мир всегда делился на господ и рабов.
Быстро смеркалось. Возле ханской юрты горели высокие костры, освещая путь расходящимся гостям. Нукеры подхватывали под руки пьяненьких начальников и – кого волоком, кого в седле – доставляли в свои курени. Из сумерек Акхозя видел недвижную фигуру отца. Тохтамыш не пренебрегал хмельным, от выпитого он внешне твердел, становился почти немым. Зато любил тех, кто много пил и много говорил в его шатре, он прощал им даже выпады против него самого. Человек ведь, отрезвев, никогда не сделает того, чем грозился во хмелю. И не случайно древний степной обычай завещал: в доме хозяина допьяна пьет лишь его друг…
Акхозя вдруг представил, как укладывается полонянка и, стыдясь неожиданных мыслей, направился к дежурной страже, взял коня, медленно поехал в степные сумерки, туда, где нес охранную службу десяток из его сотни. Вернулся он в глубокой темноте. Слуга спал у самого входа, Акхозя попытался перешагнуть через него, но не вышло – слуга вскочил.
– Спи, – бросил царевич.
Молча улегся на войлок, накрылся походным халатом и, чтобы не думать о полонянке, спящей за тонким пологом, вызвал образ Джерида – любимого чисто-рябого ястреба, его полет в угон за утками и стрепетами, хватку и падение с добычей в траву…
Еще во сне услышал он пронзительный, свирепый рев, так знакомый бывалым воинам: «Хурра-гх!..» Вскочил, налетел на слугу, отшвырнул полог. Он спал без доспехов, но меч сразу оказался в руке, в другой – щит. По лагерю метались огни факелов, вырывая из мрака полуодетые человеческие фигуры; горящие стрелы лились из степной тьмы, вонзаясь в юрты и палатки; некоторые уже занимались огнем. Курени тысячи стояли плотно, Акхозя по слуху определил – где-то за ханской юртой шла жестокая рубка, похоже, пешие нукеры отбивали нападение неизвестных всадников. С противоположной стороны холма тоже шел бой, именно там особенно страшно ревела труба, и туда, размахивая посверкивающими мечами, бежало большинство поднятых тревогой людей. Воины сотни окружили царевича, он же, вскидывая саблю, кричал:
– Копья! Копья!..
Без копий пешие против конных бессильны, а кони отряда находились в ночном, лишь дежурные стражники крутились верхами. «Спасать хана», – единственная мысль овладела Акхозей.
– Все за мной! – Прорывая толпу, он ринулся в сторону ханской юрты, его обогнали верховые, потом пешие копейщики. Впереди бежали воины соседней сотни. Снова дождем полились горящие стрелы – ведь даже один ордынский всадник в минуту выпускает их до десятка. Пылали на пути палатки, несло паленым от тлеющей кошмы. Но самое страшное – не огонь. Лагерь без повозок легко доступен для нападающей конницы, и если она еще не ворвалась в середину общего куреня, значит, врагов не так много.
Кажется, все сотни ханской тысячи спешили спасать повелителя, и бегущие впереди спасли Акхозю с его воинами. Вылетевшая из темноты конная лава потоптала и порубила несколько десятков пеших, но сотня Акхози успела поднять и упереть в землю копья… Сбитых с коней рубили без пощады. Закаленные в битвах, поражениях и победах, ко всему привычные воины ханской тысячи, казалось, не знали страха смерти и внезапное нападение встречали стеной.
– Кутлабуга! Ойе, Кутлабуга! – Хан ревел, как бугай. – Спасай казну, иди на курган, Кутлабуга!
Озаренный горящей палаткой, черный в трепетном свете пожара, Тохтамыш стоял открыто посреди дерущихся, недвижный и страшный своей уверенностью, лишь ярый голос выдавал его тревогу. Он раньше всех понял, что нападение на его личную стражу – только отвлекающий маневр, им нужна казна Орды, без которой хан Тохтамыщ недолго усидит на троне. Заметив сына среди бегущих, он снова бешено заревел:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85