– Я пойду, государь, и позову других выборных, – сказал Адам.
– Благодарю вас всех, господа. Ты, Иван Семеныч, выбери подарки для хана и ближних его из княжеской дарохранительницы. А теперь ступайте на площадь да позовите кто-нибудь Олексу.
Морозов подошел к Остею, укоризненно спросил:
– О чем, князь, толковать с этим бешеным кобелем? Гнать бы его из города. Пущай один с ханом воюет, коли такой храбрый.
Проводив взглядом последних думцев, Остей печально сказал:
– Знаешь, боярин, будь все такими, как этот рыцарь, я бы не дары хану понес, а послал намыленную веревку. – И замахал рукой на ошарашенного Морозова: – Ступай, боярин, ступай, довольно об этом, все уж решено.
Морозов вышел надутый. Жизнь ущемляла Ивана Семеныча на каждом шагу, и он считал себя постоянно обманутым. Был первым боярином при Дмитрии Константиновиче Суздальском, но главенство на Руси крепко захватила Москва, потянуло на службу к Димитрию. Суздальскому важно было иметь своего человека в ближнем окружении властного москвитянина, и он не мешал Морозову перейти к зятю. На дочь мало надежды – женщина после замужества принадлежит супругу, а не отцу. Тому же, кто меняет государя, важно сохранить надежный тыл, и Дмитрий Константинович обещал, что всегда примет боярина к себе обратно. Морозов платил искренним доброхотством прежнему сюзерену. Москвитянин принял его в число великих бояр, дал изрядные поместья, но важных государских дел не поручал. Военной славы Иван Морозов тоже не добыл. В походе на Тверь старался не выделяться, опасаясь нажить врага в лице Михаила Александровича. В битве на Воже простоял в запасном полку, который так и не потребовался в деле. В успех войны с Мамаем он не верил, сказался хворым и был оставлен в стольной помощником при старом Свибле. Случилось, однако, неслыханное: соединенное войско Золотой Орды было жестоко разгромлено на Непрядве. Москва на руках носила героев битвы, среди которых не было Морозова. Он жаловался: его-де обошли, нарочно не взяли в поход из-за чьих-то козней. Кое-кто даже верил, ибо многие знали о неприязни Серпуховского ко всем, кто хоть однажды переходил от одного князя к другому.
И вот – внезапный набег Тохтамыша, Морозову доверено важнейшее дело обороны самой Москвы. Другой бы костьми лег за одну такую честь. Морозов же и тут увидел злокозни судьбы. Что же получается? Когда великие рати шли навстречу врагу и Москва оставалась в тылу, главным воеводой оставили Свибла, а теперь, когда войско отступало на север и на Москву надвигались несметные полчища Орды, в ней на съедение хану бросили Морозова?..
Появление Кирдяпы с Семеном из вражеского стана было для Морозова как свет в желанном окне среди ненастной ночи. Донскому, судя по всему, конец. Сам виноват – не дразни законного хана. Дмитрий Константинович стар, а Васька Кирдяпа – его наследник. О неистовых мечтаниях Кирдяпы заполучить когда-нибудь Владимирское княжение Морозов знал хорошо. Ради этого княжонок не то что хану – черту заложит душу. Почему Тохтамыш рязанского князя удалил, а Кирдяпу с Семеном возит? Васькин намек о новом московском правителе был понятен Морозову, как никому на думе. Уж при этом-то комолом бычке Иван Семеныч сразу стал бы первым человеком в государстве и правил бы как хотел. От Остея Морозов сразу бросился искать Кирдяпу.
Вошедшего Олексу князь встретил кивком, указывая место подле себя. Тот, однако, остался стоять.
– Садись, Олександр, садись. Как это русские говорят: в ногах нет правды. Но в словах моих правда: люб ты мне, рыцарь.
Губы воина тронула усмешка:
– Оттого и хочешь в монастыре запереть?
– Не хочу. А на площадь ты лучше не ходи, Олександр, все равно не по-твоему будет.
– Знаю.
– Завтра, как поведу посольство, ты укрой своих конников на подоле, на Свибловом дворе, там просторно. Да поглядывай с башни, что и как. Без нужды не высовывайся, а придет нужда – сам знаешь.
– Жалко мне тебя, князь.
– Не жалей, Олександр Дмитрич. Я – тоже воин. Кабы умереть да спасти Москву – чего лучше для воина? – Остей печально улыбнулся. – Храни тебя бог, рыцарь. Прощай.
– Прощай, князь.
Горечь и тяжесть нес Олекса в душе сквозь молчаливые толпы народа. Эх, люди! Наивные вы, святые или глупые? Ищете путей полегче, покороче, а жизнь – не степной шлях и не лесная просека. Как часто в ней легкий путь – это путь под уклон, в самую пропасть. Разведчик Олекса знает. Но докажи ты честному Адаму-суконнику или Устину-гончару, что для иного перевёртыша дать ложную клятву на кресте – все равно что почесаться! Сколько уж раз обжигались на ордынском коварстве, а вот какой-нибудь Васька Кирдяпа поцелует крест, уверяя, будто хан удовольствуется лишь созерцанием московских храмов, и уж готовы ворота – настежь. Тяжко и страшно в долгой осаде, но только тяжкий путь ведет к спасению на войне, и от врага нет иной защиты, кроме меча.
В толпе мелькнуло совиное лицо сына боярского Жирошки, усмешечка играет в нагловатых глазах. Вырядился в бархат, будто на праздник. Все уже знает, ночной филин. На стене его Олекса ни разу не видел, а теперь выполз из какой-то потайной щели. Жаль, не попался он под руку в ту пьяную ночь…
Долго гудел, медленно расходился народ с площади. Решение думцев утвердили, хотя мало надеялись на ханскую милость, ибо «милость» и «Орда» – слова несовместимые. Больше рассчитывали на имя Остея, хитрость Морозова, влияние святых отцов, а главное – на московское серебро и рухлядь. Боярин Морозов сказал, и архимандриты подтвердили, что добра и денег достанет выкупить каждого отдельной головой. Разумеется, москвитяне за щедрость бояр и церкви в долгу не останутся.
Плакали о погибшем князе Донском и его воинах. Нижегородских гостей выпроводили тем же путем, по лестницам, сказав им: завтра утром Остей с лучшими людьми придет в ханскую ставку.
Орда затихла, запала, как зверь, лишь тысячи костров пылали на московском левобережье и облако дыма застило москвитянам вечернее солнце.
На Свибловом дворе Олексу перенял незнакомый монашек:
– Боярин-батюшка, по твою душу я! Томила Григорич у нас в Чудовом отходит, зовет проститься.
– Томила? Меня? – Олекса удивился.
– Тебя, батюшка, тебя и Адама-суконника. Уж не откажи в просьбишке отходящему – он господу нынче предстанет.
– Пойдем, святой отец.
– Служка я, – словно бы винясь, пробормотал монашек.
– Все одно, раз уж надел подрясник. В мир-то не тянет?
– Сухорук я. – Монашек высунул из рукава узкую ладонь, похожую на птичью лапку. – В миру мне побираться. Других болящих целю, себя же – никак. На Куликовом поле был я, – сказал с гордостью, – и ныне при ранетых.
– Неужто на Куликовом? – не поверил Олекса.
– Девица одна подтвердит. Тоже с нами ходила, уязвленных спасала. И ныне пособляет нам. Пригожая такая.
– Э, брат, – засмеялся Олекса, – да ты уж не из-за той ли девицы сохнешь?
– Што ты, батюшка! – Монашек испугался. – Как можно? И не девица она нынче: за воином княжеским, дите у нее.
Адам поджидал на монастырском дворе, среди пустых шатров – пока раненым хватало места под кровлями. Вслед за монашком прошли в просторную келью с узким оконцем, стали в ногах умирающего, накрытого холщовым одеялом до подбородка. Глаза его были сомкнуты, остро торчала вверх борода, серели длинные волосы на подушке, покрытой беленой холстиной. Монашек стал в изголовье.
– Я звал Олексу и Адама, – вдруг хрипло сказал боярин.
– Здеся они, батюшка.
– Зови. А сам ступай, ступай. – Раненый говорил, часто, мелко дыша.
Адам и Олекса придвинулись к изголовью, боярин приоткрыл глаза, горячечная дымка в них медленно стыла.
– Пришли… Пришли-таки, неслухи. – По бледному, с синевой лицу умирающего скользнула улыбка. – Чего решили там? Ну?
Переглянулись, Адам сказал:
– Завтра пойдем с князем к хану.
– Так я и знал! – Борода Томилы задрожала, казалось, он хотел встать. Адам сделал невольное движение:
– Лежи, Томила Григорич, лежи.
– Плакал колокол-то, плакал – к беде это. – Глаза боярина совсем прояснились, в них жила, острилась какая-то мысль. – Ты-то чего молчишь, Олекса?
– Прости меня, Томила Григорич. Я тогда на вече…
– Эко, вспомнил! – Томила сморщился. – Брось, брось, Олекса, нашел о чем! Поделом мне, старому дураку. Не знаем свово народа, забыли мы его и бога забыли – бог-то он в народе живет. – Томила перевел дух, заговорил медленней, тише: – Не верил я в ополчение, а черным людям хотел добра. Морозов – он пес блудный, город бросил, и я подумал: вы тож корысть свою блюдете. Пошуметь, покрасоваться, людей сбить с толку, штоб после в боярских и купецких клетях да в ризницах пошарить и скрыться, – то не хитро. Вы же с народом шли, вы знали, на что черный люд способен. Не был я на Куликовом поле, думал: про большой полк – хвастовство мужицкое. За то и взыскал господь. Да сподобил пред смертью силу народную видеть и приобщиться к ней. Зачем же вы теперь идете к хану, ворота ему отворяете?
– Я не иду, Томила Григорич.
– Никому ходить не надо. Нельзя выпрашивать мир у врага – он лишь наглеет. Стойте на стенах, как стояли. Стойте – придет Донской.
Адам и Олекса молчали, не глядя друг на друга. Когда к умирающему вернулись силы, он произнес:
– Наклонитесь ко мне, ближе…
Обнаженные головы Олексы и Адама соприкоснулись.
– Вам боярин Морозов ничего не сказывал про Тайницкую башню? Не сказывал?.. Я так и знал. И не скажет, не ждите. Там, в подвале, надо пойти за течением тайника. Где он уходит под стену чрез каменный заслон, как бы озерцо стоит. Вы камни разберите, озерцо схлынет, под ним – дверца медная. Откиньте ее – будет ход подземный. Выход в лесочке скрыт, изнутри он виден по свету малому.
– Благодарствуем, Томила Григорич, – сказал Олекса. – Чего ж раньше молчал? Мы б вылазку сделали.
– Вы и сделайте, когда осада затянется. Рано было. А вот ежели завтра ворота отворите, не худо бы иных людей в том ходу попрятать. Миром кончится дело – вернете их, беда случится – сами выберутся да и уйдут лесами на Волок.
– Спаси тя бог, Томила Григорич. Много ли народу укроется в том ходу потайном?
– Всех не спасешь, Олекса Дмитрич, а с сотню, пожалуй… Сухариков им надо взять, водица там пробивается по кирпичу. И никто вовек не отыщет под озерцом, ежели камни снова уложить на место. Внучков только моих с невестушками не забудьте – далеко их отцы, без меня заступиться некому будет.
– Богом клянусь, Томила Григорич, сделаем.
– Ну, ин ладно. Благословляю вас обоих, витязи. Теперь умру спокойно. Ступайте, я уж слышу, как она надо мной дышит…
Разыскав монашка, Олекса приказал ему привести Томилиных невесток с детьми на Свиблов двор. Взять им лишь одежду да запас сухарей. Тот посмотрел удивленно, но ни о чем не спросил.
– Арину я, пожалуй, сам увижу, но и ей скажи: штоб утром с ребенком там же была, на Свибловом. У тебя есть тут родичи?
– Нам, батюшка, все православные – во Христе братья.
– Слушай меня. Детишек неприкаянных много по Кремлю бродит. Ты собери сколько можешь. Нынче собери и сведи туда же – их определят. У келаря Монастырского возьми сухарей – это приказ. Скажи: мол, Олекса со своими конниками берет сирых детей под защиту.
Когда вышли из монастырских ворот, Олекса попросил и Адама утром прислать к нему детей и жену. Тот покачал головой:
– Нет, брат, не могу. Других звал к хану идти, а своих в надежном местечке укрыл? От бога ничего не скроешь. И ты верно задумал: осиротелых спасать прежде всего. Мои пока не сироты. Спаси тя бог, Олекса Дмитрич. И не поминай лихом, ежели…
Олекса шагнул к Адаму, крепко обнял, тот растроганно сопнул носом в ухо, чмокнул в железное плечо. Провожая взглядом друга, Олекса постоял, прислушиваясь к протяжному пению в ближнем храме. Соборы и монастыри не вмещали всех молящихся, люди толпились на папертях, стояли на коленях прямо на площадях. Сквозь дымы ордынских костров смотрел кровавый закат. Где-то в той стороне – полк Владимира Храброго. Там Васька Тупик и другие славные побратимы Олексы. Враг еще услышит их мечи…
Отослав дружинника на Свиблов двор с новыми приказаниями, Олекса впервые с начала военной осады вошел на женскую половину терема, отыскал Анюту, сидящую с ребенком на коленях перед сумеречным окошком. Она встала, улыбаясь ему обрадованно и застенчиво.
– Чего не играете?
– Какие теперь игры, Олекса Дмитрич?
– У детей всегда игры. Арина в монастыре?
– Ждем вот, исскучался по мамке-то.
Ребенок потянулся к блестящей бармице, залепетал: «Ля-ля».
– Нравится? Погодь, свои «ляли» нацепишь – еще опротивеют.
– Ай, бесенок! – тихо вскрикнула девушка. – Вишь бессовестный какой – при боярине-то! – Она смущенно рассматривала темные полосы, протянувшиеся по золотистому сарафану. Олекса смеялся:
– Ну, богатырь! Да он же в отместку – поиграть доспехом не дали. Ступай ко мне, дай няньке сарафан сменить.
Пока Анюта переодевалась в соседней светелке, явилась встревоженная Арина, схватила сына на руки:
– Олекса Дмитрич, ты правда велел мне быть поутру на Свибловом дворе?
– Велел. И ты ни о чем не спрашивай. – Повернулся к вошедшей девушке, не заметив ее новой нарядной душегреи, сказал: – Ты бы зашла ко мне, Анюта, через часок-другой?
– Зайду, Олекса Дмитрич. – Девушка опустила глаза…
Семейным эту ночь он разрешил провести дома, но с зарей быть в седлах. Оставшихся отправил ужинать, сам же с двумя молодыми кметами заспешил на подол. У входа в Тайницкую башню горел костер, узнав сотского, стражники встали.
– Подвалы не заперты?
– Нет, боярин. Воду ж берем из тайника.
Прихватив смоляные факелы, со своими кметами Олекса двинулся вниз по крутым каменным ступеням. Скоро послышалось тоненькое позванивание ключа, на булыжных стенах в свете факела заблестели ползучие капли. Черные узкие ходы уводили из подвала в три стороны. В глубокой выемке, обложенной белым камнем, бугрилась прозрачная вода, с тихим журчанием переливалась через край и по кирпичному полу убегала в темноту среднего хода. В глубине одного из черных стволов послышался шорох и злой писк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85