Макс Аллан Коллинз: «Сделка»

Макс Аллан Коллинз
Сделка


Натан Геллер – 03



OCR Денис
«Макс Аллан Коллинз. Сделка»: Олма-Пресс; Москва; 1998

ISBN 5-87322-393-9Оригинал: Max Collins,
“The Million-Dollar Wound”

Перевод: М. Келер
Аннотация События романа «Сделка», главный герои которого – снова Натан Геллер, происходят во время Второй мировой войны. Детективу не суждено вернуться в Чикаго, чтобы принять участие в качестве свидетеля в судебном процессе над старыми знакомыми – Алем Капоне и Франком Нитти. Макс Алан КоллинзСделка К счастью для Америки, в этом деле и в такой ситуации она зависела не от юнцов, которых просто заманили или призвали в армию, а от «суровых парней», отправившихся в бой добровольно, которые больше всего хотели сразиться с вездесущим врагом, разбудившим их первобытные инстинкты. История морских операций Соединенных Штатов во Второй мировой войне. Сэмюэль Элиот Морисон "Молись за друга моего -Его последний час насталНа острове Гуадалканал". Эта надпись чаще всего встречается на сотнях крестов на кладбище, расположенном на этом острове. Если ты не сделаешь так, как я сказал, то получишь пулю в лоб. Фрэнк Нитти Ни один бизнес не сравнить с шоу-бизнесом. Эрвин Берлин ПрологБольница святой ЕлизаветыКонгресс Хайтс, Мэриленд26 ноября 1942 года Я не мог вспомнить своего имени.Очнувшись, я, черт возьми, не знал, где нахожусь. Маленькая комнатушка со стенами, выкрашенными в бледно-зеленый цвет, больничный запах... Но что это была за больница? Где?А потом еще эта чертова штука: я не смог вспомнить своего имени. Не смог, и все тут. Оно исчезло.И некого было спросить. Я был один в маленькой комнатке. Только я и три пустые, аккуратно застеленные койки военного образца, да маленькие тумбочки возле каждой из них. И хоть бы какая картинка на этих тумбочках! Даже зеркала на стенах не было. Как, черт побери, они думали, парень вроде меня мог узнать, кто он такой, если нет зеркала?Я сел в кровати. Матрас подо мной, набитый конским волосом, издал ужасающий скрип, как будто он был наполнен металлической стружкой. Во рту у меня был горький, лекарственный привкус. Может, просто так, а может, я был до одурения накачан лекарствами. Мое имя вернется ко мне. Обязательно.Я встал на дрожащие ноги. Слава Богу, еще не разучился ходить, но к Олимпийским играм был явно не готов.Отлично. Я знал, что такое Олимпийские игры. Я знал все о тех вещах, которые приходили мне в голову. Знал, что матрас набит конским волосом, подушка – тоже. Я знал, какого цвета зелень. Знал, что это грубое коричневое шерстяное одеяло было солдатским. Но кем я был? Откуда? Кем, мать твою, я был?Я снова сел на край кровати: ноги больше не держали меня, да и тело больше не выдерживало. Где берет начало моя память? Вспоминай. Вспоминай.Я припомнил другую больницу. Это было вчера, или раньше? Я вспомнил, как просыпался на больничной койке, стоявшей рядом с окном. А за окном, черт их возьми, были пальмы. И я кричал, кричал...Но я не знаю, почему я кричал при виде пальм. Зато я знаю, что такое пальмы. Это было начало. Не думаю, что, увидев пальму сейчас, я бы закричал. Черт, мне нужен был кто-нибудь. Этот привкус во рту...Потом я вспомнил, как смотрелся в зеркало! Да, в другой больнице я смотрел на себя в зеркало и видел человека с желтым лицом.– Проклятый япошка! – сказал кто-то и разбил зеркало.Все еще сидя на краю койки, я дотронулся рукой до лба и нащупал повязку. Я заметил, что рука была желтой.Это был я. Я разбил зеркало. Это я пронзительно орал на япошку. И я был этим самым япошкой.– Ты не проклятый япошка! – произнес кто-то.Опять я.Ты не япошка. Ты думаешь и говоришь по-английски. Они не знают Джо Ди Маггио и Джо Луиса. А ты знаешь.Ты знаешь английский, ты знаешь япошек, ты знаешь про Ди Маггио и про Луиса, но ты не знаешь собственного имени, не так ли, schmuck? Schmuck – дурак, идиот (идиш).

Schmuck? Разве это не еврейское слово? Я – еврей. Еврей, или что-то в этом роде.– Мать твою, – сказал я и снова встал. Пора было прогуляться. Пора было найти другое окно и посмотреть, росли ли за ним пальмы, а заодно выяснить, стану ли я кричать при виде их.Я был в ночной рубашке, поэтому выдвинул ящик из тумбочки и нашел кое-какую одежду: нижнее белье, носки, фланелевую рубашку кремового цвета и коричневые хлопковые штаны. Я надел их. И я помнил, как это делается. И я почти споткнулся о пару туфель, стоявших у кровати, но удержался на ногах и надел их. Цивильные ботиночки, не то что те бахилы, к каким я привык.Соседняя комната была спальней или палатой, или еще чем-то в этом роде. Двадцать аккуратно застеленных коек, все – пустые. Я что, был единственным парнем здесь?Я прошел через палату и вышел в коридор. Справа от меня было застекленное пространство, в котором суетились хорошенькие девушки в голубых формах с белыми фартучками. Медсестры. Похоже, ни одна меня не заметила. Но зато я их заметил. Они были такими молоденькими. А я так давно не видел хорошеньких девушек. Я не знал, почему. Но знал, что не видел. По какой-то причине мне захотелось заплакать.Но я сдержался. Инстинкт подсказывал мне, что слезы задержат меня здесь, а мне хотелось выйти. Я не знал куда пойду, потому что не знал откуда я, дьявол, но уж во всяком случае, не отсюда.Я подошел к стеклу и постучал; одна из сестер удивленно посмотрела на меня. У нее были светло-голубые глаза и белокурые кудри, которые ниспадали на ее плечи из-под белой шапочки. Мелкие, очаровательные черты лица. Милые веснушки на прелестном, почти курносом носике.Она отодвинула стекло в сторону и приветливо посмотрела на меня из-за стойки.– А-а, вы – новый пациент, – сказала девушка. Очень мило.– Неужели? – спросил я.Она посмотрела на часы, а потом взглянула на карту, которая висела возле стойки.– И мне кажется, вам пора принять ваши таблетки.– У меня малярия?– Ну да. У вас было обострение болезни. Вас привезли сюда после того, как вы провели несколько дней в "М" и "X".– "М" и "X"?– Медицинское и хирургическое здания. Она дала мне пилюли – маленькие ярко-желтые пилюли – и крохотный бумажный стаканчик воды. Я взял пилюли и воду. Во рту остался горький привкус.– Расскажите мне что-нибудь, – попросил я.Она улыбнулась, и мне понравилась ее улыбка. У нее были по-детски мелкие белые зубы.– Конечно.– А там, в "М" и "X", растут за окнами пальмы?– Едва ли. Вы в Сент-Езе.– Сент-Езе?– Святой Елизаветы. Недалеко от Вашингтона, в округе Колумбия.– Так я в Штатах?– Да. Добро пожаловать домой, солдат!– Никогда не называйте морского пехотинца солдатом. Мы можем воспринять это как оскорбление.– Ах, так вы морской пехотинец. Я сглотнул.– По-моему, морской пехотинец. Девушка вновь улыбнулась.– Не беспокойтесь, – сказала она. – Через несколько дней вы все выясните.– Я могу вас попросить выяснить кое-что для меня?– Конечно. Что именно?– Мое имя.Ее глаза наполнились жалостью, и она была мне ненавистна в этот момент, да и сам себе я стал ненавистен. Но это чувство прошло, когда она встревоженно посмотрела на карту за стойкой.– Ваше имя Геллер. Натан Геллер. Это ничего не сказало мне. Ничего. Это даже не навело меня ни на какую долбаную мысль. Вот черт!– Вы уверены? – спросил я.– Если здесь ничего не перепутано.– Это военный госпиталь, здесь, черт возьми, обязательно должна быть неразбериха. Проверьте еще раз, пожалуйста. Если бы я услышал собственное имя, я уверен, что узнал бы его.Еще больше жалости в ее глазах...– Я уверена, что вы бы узнали. Но это не совсем военный госпиталь, и... послушайте, мистер... м-м-м, сэр, почему бы вам не пойти в комнату отдыха и не расслабиться там.Грациозным жестом она указала на широкую, открытую дверь, которая находилась сбоку от нас.– Если я смогу выяснить что-то в этой неразберихе, я непременно вам сообщу.Я кивнул и направился в сторону комнаты для отдыха. Девушка крикнула мне вслед:– Э-э-э, сэр!Я повернулся и почувствовал, что пытаюсь улыбнуться.– Я не офицер.– Я знаю, – улыбаясь, сказала она. – Вы – ПФС, рядовой первого класса. Это дает вам много преимуществ здесь, поверьте мне. Вы, ребята, для нас – верх совершенства, не забывайте это.Из жалости она сказала это или нет, но слышать было приятно.– Спасибо, – сказал я.– Вы упомянули пальмы?– Да?– Три дня назад вы были на Гавайях. В Перл-Харбор, в морском госпитале. Там вы и видели пальмы.– Спасибо.Но подспудно я чувствовал, что видел пальмы не только на Гавайях.Комната отдыха напоминала палубу авианосца: восемьдесят футов в длину и сорок – в ширину, точно. В основном, те же больничные бледно-зеленые стены вокруг безграничного пространства пола, выложенного пятнистым мрамором, на который давила массивная мебель – тяжелые деревянные столы, стулья, пианино. Казалось, двоим парням едва ли удалось бы сдвинуть с места самый маленький предмет из здешней меблировки. Во всяком случае, я так себе это представлял.Я был в сумасшедшем доме.Дьявол, а где я рассчитывал находиться? Я даже не знал собственного гребаного имени! Конечно, я знал, кто поет «Белое Рождество», потому что радиотрансляция была включена: Бинг Кросби. Я не был идиотом. Я знал название песни и имя певца. А теперь – самый каверзный для меня вопрос: кем, черт возьми, я был?Если у меня и были сомнения насчет того, где я находился, то те живые мощи, что раскинулись на тяжелых стульях, развеяли их. Ввалившиеся щеки и ввалившиеся глаза. Ребят, которые там сидели, трясло, как танцовщиц непристойных танцев в притонах. Несколько парней с претензией на изысканность играли в карты и в шашки. А один, сидевший в углу, что-то спокойно выкрикивал. Хорошо, что я сдержал слезы. У меня и так хватало проблем, да еще эта небольшая деталь с определением личности.Почти все парни курили. Мне безумно захотелось курить. Что-то во мне, что еще оставалось от моего разума, говорило, что я не курю. Но мне хотелось закурить. Я сел рядом с одним из ребят: его не трясло, и он не таращился в одну точку. Зато он курил и казался вполне нормальным: у него было загорелое круглое лицо с резкими чертами и каштановые волосы. Он сидел с правой стороны у окна. Это окно, как и другие окна, выходило на выцветшее здание из красного кирпича и было забрано решеткой.Все точно, я был в сумасшедшем доме.– Угостишь сигареткой? – спросил я.– Конечно. – Он вытряхнул мне сигарету «Лаки». – Я – Диксон. А ты?– Я не знаю.Он дал мне прикурить.– Не придуриваешься? Амнезия, да?– Если это так называется.– Да, именно так. У тебя ведь была малярия, не так ли, папаша?«Папаша»? Неужели я выгляжу таким старым? Конечно, Диксону было лет двадцать, но тот, кто не служил, наверняка дал бы ему тридцатник.– Да, – ответил я. – Она еще не прошла.– Я слыхал, это настоящее проклятье. Жар, озноб. А что, черт возьми, у тебя еще какие-то другие ранения?– Не думаю.– А что это у тебя на башке?Он имел ввиду мою перевязанную голову.– Я сам это сделал. В одной больнице на Гавайях.– Да?– Да. Мне не понравилось то, что я увидел в зеркале.– Мне это знакомо, – сказал он. Потом зевнул. – Похоже, ты поэтому в МО четыре.– Что это?– Мужское отделение, четвертый этаж. Всех неудавшихся самоубийц привозят сюда.– Я не самоубийца, – сказал я, потягивая сигарету.– Тогда не переживай. Здесь всего шесть этажей. Хуже на тех этажах, что у тебя над головой. Чем тебе будет лучше, тем ниже ты будешь спускаться. Доберешься до МО один, а уж там тебе будет хорошо, как дома, где бы он у тебя ни был.– Где бы ни был, – согласился я.– О! Извини. Я забыл.– Я тоже.Он усмехнулся и засмеялся.– Да ты азиат!Я понял, что он имел в виду, не знаю как, но я понял это. Этим словом называли всякого, кто так долго служил на Дальнем Востоке, что превратился в психа – настоящего психа, который сам с собой разговаривает и имеет свой собственный, изуродованный мир.– А ведь ты тоже морской пехотинец, – сказал я.– Да. Уж это ты о себе помнишь, правда, приятель? Не удивительно. Ни один живой морской пехотинец не забудет, кто он. Даже мертвые это помнят. Ты можешь забыть свое имя – что за важность! Но ты никогда не забудешь, что ты – морской пехотинец.– Даже если захочешь, – добавил я.– Это верно. А вот и один из местных долбаных матросов.К нам подвалил санитар в голубой форме. Он был довольно веселым. Да и кто бы не веселился, неся вахту на таком окруженном сушей, похожем на дом, корабле, как Сент-Ез?– Рядовой Геллер, – сказал он, встав передо мной и слегка покачиваясь. Есть что-то такое в расклешенных брюках, от чего морские пехотинцы звереют. Наверное, этому было объяснение, но я его забыл.– Так они меня называют, – сказал я. – Но это все хренотень. Я не Натан Как-его-там.– Кем бы вы ни были, доктор хотел бы вас видеть.– Я тоже хочу с ним встретиться.– Сообщите об этом в комнату медсестер в течение пяти минут.– Ой-ой-ой! Санитар отчалил.– Он что, разве не знает, что идет война, – проворчал Диксон.– Никому не пожелаю оказаться в районе боевых действий, – сказал я.– Да. Дьявол! Я тоже.– В этом доме есть гальюн?– Конечно.Он бросил окурок на пол и растер его мыском ботинка.– Пошли со мной, – сказал Диксон. Он поднялся и оказался ниже, чем я думал, но был крепкого сложения – такие мускулы появляются после пребывания в военном лагере для подготовки новичков и срока – а то и двух – службы. Диксон отвел меня в холл, а оттуда – в сортир, где я наконец увидел зеркало. Я посмотрел на себя.Лицо под белой повязкой на лбу было желтоватым, но явно американским. Я не был япошкой. Что-то другое. Зато я понял, почему Диксон назвал меня папашей. Мои волосы, каштанового цвета на макушке, по бокам стали совершенно седыми. Моя кожа задубела, морщины расползались по лицу, как трещины на пересохшей земле.– Как ты считаешь, я похож на еврея? – спросил я Диксона.Диксон стоял с другой стороны раковины и изучал себя в зеркале. Потом он оторвался от этого занятия и взглянул на мое отражение.– Ирландец. Ты – ирландец, если я их вообще отличаю, – сказал он.– Но ирландцы не говорят слов, таких, как schmuck, не так ли?– Если они живут в большом городе, то говорят. Вот, к примеру, в Нью-Йорке.– Так ты оттуда?– Нет. Из Детройта, но в Нью-Йорке однажды останавливался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43