https://wodolei.ru/catalog/sushiteli/vodyanye/Margaroli/
И в новом подвале он долго не задержится. Если б мог, охотнее бы разгружал суда на Темзе.
Надо обо всем этом забыть. Лучше послушать Москву.
Потом Репнин окончательно успокоился. Они пили чай.
Пробираясь на свое место, Надя ласково погладила его по лицу.
У нее было множество воспоминаний, она помнила множество разных событий из жизни отца, генерала, братьев, погибших в первую мировую войну, и когда начинала рассказывать мужу о них и о своем детстве, наступала удивительная тишина. А в нем просыпалось по отношению к жене удивительно доброе чувство.
Сейчас, после его резкого выпада, Надя попыталась извлечь из своей памяти то, что для Репнина было вершиной его мысленного возвращения в прошлое, вместе с ней, которую он как бы держал у себя на коленях. Так бывает с ребенком, когда, порезавшись, он заплачет, а потом рассказывает об этом, поглядывая с жалостью на свой пальчик.
Она говорила и снова воскрешала в его памяти то, о чем уже столько раз рассказывала. Как ее еще маленькую повели на свидание с отцом, генералом, в тюрьму, в Казани. Ей было тогда пять лет. Генерала обвиняли в связи с какой-то демонстрацией. Вместе с ним в тюрьме сидел член царской Думы и какой-то сенатор. Девочка была тогда слишком мала, чтобы запомнить тюрьму, куда повела ее мать на свидание с отцом, но
Репнин всякий раз с волнением и трепетом наблюдал, как жена мучительно силится вспомнить здание тюрьмы, перед которой остановился их экипаж. Она не переставала упорно твердить, что слышала собачий лай, от которого леденела кровь в жилах маленькой девочки. Помнила, как они с матерью спускались в подвал, в какой-то огромный подвал, по широкой каменной лестнице. Было не темно, наоборот, повсюду горели фонари. Совсем ясно помнила, как вошла с матерью-генеральшей в какую-то комнату, где скрипели и словно бы прогибались половицы, даже когда на них ступала она — крохотная девчушка. Она помнила: в комнате с окном, забранном железной решеткой, находилось трое мужчин. Двое сидели на кроватях, а третий у стола, сколоченного из простых еловых досок — грязного, покрытого жирными пятнами. Надя не могла сказать, кто именно сидел на кровати — член Думы и сенатор, или ее отец и сенатор, или ее отец и член Думы. Помнила лишь, что сразу подбежала к отцу. И что потом с ней играли все трое.
Она забыла имена и сенатора, и члена Думы, память лишь сохранила, что все они были с бородами и что все ее ласкали. Уже позже мать рассказывала, что член Думы, выйдя вскоре после их посещения из тюрьмы — он сидел по ложному доносу,— долгие годы посылал ей открытки из разных городов и стран, по которым путешествовал, они приходили к ней со всех концов Европы.
В течение многих лет жена рассказывала ему эпизоды своего детства, и всякий раз, слушая их, Репнин погружался в какую-то странную тишину, глаза его увлажнялись, хотя слез не было. Он просто терзал ее расспросами. Снова и снова, уже бог знает в который раз, просил вспомнить: какие на ней были туфельки и платьице, когда они ехали в тюрьму, как были причесаны волосики. Плакала ли она, играя с отцом, во время свидания и тому подобное.
Он ласково внимал ей, но докучал бесконечными деталями об одежде всех троих заключенных, об их кроватях, о решетке на окне, о свете в камере и в подвале и просил припомнить, что тогда она говорила отцу.
А она все это давно позабыла.
И в тот вечер, за чаем, спокойная и улыбающаяся Надя предстала перед Репниным прежней девочкой,
и он разглядывал жену с удивлением. Она же, глядя на него, смеялась.
Надя повторяла, что уже все позабыла, но только помнит, как ей тогда было весело, весело играть с отцом и теми двумя мужчинами, ц что вообще она в тюрьме ничего не боялась, не грустила и не плакала. Она простилась с отцом счастливая и всю обратную дорогу приставала к матери, поедут ли они к отцу на следующий день. И не помнила, когда он вышел из тюрьмы.
После чая Надя спокойно сообщила мужу, что она согласна и уже окончательно решила покинуть Лондон.
Она только хочет попросить его бросить этот подвал и до ее отъезда из' Лондона не поступать ни на какую работу. В этом нет нужды. Пусть до ее отъезда они поживут так, словно они и не в Лондоне, а, как здесь принято говорить, в отложенном свадебном путешествии. Это единственное, о чем она его просит. Иначе ей трудно будет спокойно дождаться дня своего отъезда. Она, он не может этого отрицать, всегда во всем с ним соглашалась. Теперь его очередь. Им остался только март и апрель. В мае она уедет.
Вероятно, чтобы не расплакаться, она снова юркнула в ванную и вышла оттуда в какой-то черной пижаме, едва прикрывающей тело.
Облокотившись на правую руку, она полулежала в постели и не призналась, что и у нее есть от него секрет. Она снова была у врача, но о том, что ей там сказали, умолчала. Рассказала лишь, что ходила в американское консульство. У старой графини Пановой и там нашлись друзья. Ей сообщили, что ее родственница в Нью-Йорке все уладила. Нужные бумаги уже получены. Для нее забронировано место на корабле, выходящем из Голландии и делающем остановку в Саутгемптоне. По истечении трех месяцев пребывания в Нью-Йорке родственники могут ходатайствовать о продлении ее пребывания в стране. А потом, хотя это будет уже сложнее, хлопотать и о вызове к ней мужа. В дальнейшем и его пребывание, хотя это опять же нелегко, можно будет продлить. Говоря все это, она не сводила с него глаз, словно хотела взглядом просверлить его насквозь. А на лице застыла какая-то холодная улыбка, какой прежде он у нее никогда не замечал. Потом сказала:
— Итак, это уже дело решенное.
Репнин выслушал все, растерянный и взволнованный. До сих пор, как только заходил разговор об отъезде, она начинала плакать. А сейчас даже не прослезилась. Лежа в постели, она говорила и о своем отъезде и об их расставании спокойно,, и, как ему показалось, даже с каким-то вызовом. Она была очень красива, и глаза ее блестели, а их зеленый цвет, цвет смарагда, приобрел аметистовый оттенок. Уже поздно, сказала она, и ему тоже пора ложиться. Еще раз ушла в ванную, но сразу же возвратилась. Звала его к себе взглядом, потом протянула руку.
Тогда Репнин сказал, что и у него есть ответная просьба. Он просит ее до отъезда не садиться за швейную машинку. Он не может больше смотреть на это. Стук машинки доводит его до безумия. После ее отъезда, он, конечно, устроится на какую-нибудь работу, а до осени, полагает, ему хватит того, что есть. Ему тоже хочется, чтобы они прожили эти два оставшиеся им в Лондоне месяца так, будто снова оказались в Париже.
А потом? Будь что будет.
Тогда она смеется, весело, и говорит, что уверена — тетка, Мария Петровна, их спасительница. Он вслед за ней приедет в Америку. Там они начнут новую, лучшую жизнь. В своих письмах, которые он не удостаивает даже взгляда, тетка Мария Петровна пишет, что добьется, обязательно добьется разрешения и для него, и что в Америке Репнину конечно же не придется торчать целые дни в подвале. Для них начнется новая жизнь. Ее знакомые, князья Мдивани, женившиеся на американках, помнят Репнина.
Когда она нынче увидела, призналась ему Надя, как он поднимается из подвала, у нее перехватило дыхание. Стоя на противоположной стороне улицы, она видела его осунувшееся лицо, и ей показалось, будто голова его отделилась от туловища и плывет к ней по воздуху. Может быть, во всем виновата она. Не будь ее, ему было бы легче. А сейчас она чувствует, их спасение только в тетке.
Она прекрасно знает, прибавила улыбаясь, что в Керчи тетка была влюблена не в Барлова, а в него.
Потом Надя умолкла полуобнаженная, в черном шелке, которого он прежде на ней не видел. Было ясно, что жена его ждет. Репнин смущенно стоял, глядя, как, собираясь лечь, она встала на колени и сбросила свои греческие сандалии, в которых ее ноги выглядели такими красивыми. Она улыбалась и краснела.
Закрыв глаза, она говорила, что отныне и навсегда во всем с ним согласна. Он прав. Даже если речь идет о самоубийстве. Следует поставить точку, когда больше нет смысла жить. Когда мы сами это решим, а не болезни и старость решат за нас. Ждать — глупо и отвратительно. Мы не кошки. Не больные кошки.
Пока он укладывался, Надя еще раз, раскрасневшись, сбегала в ванную.
Репнин никогда не обсуждал с женой интимные стороны брака. Но сейчас этому петербургскому юнкеру, человеку искушенному и вроде бы весьма опытному любовнику, было неведомо, даже после стольких лет супружеской жизни, в чем причина этих ее частых отлучек в ванную комнату. Неведомо было то, что от него она скрывала.
А романтическая и стыдливая русская женщина хотела скрыть от мужа, хотела утаить до своего отъезда, до их расставания, что уже месяц, как она — в так называемом «положении».
На следующий день, в последний день февраля, Репнин действительно решил бросить лондонский книжный магазин. Там не только не думали переводить его во французский отдел, но еще из носильщика, работающего в первую половину дня, превратили в носильщика на весь день. И все это за половинную плату.
Он убедился и в справедливости слов мистера Стро, который предупреждал его, что легче попасть в рай, чем войти с чемоданом в автобус во время дождя — а когда в Лондоне его нет?
В тот самый день Репнин сказал мистеру Стоуну, что работу пяти коллекторов, сбор книг и передачу их в приемный пункт на углу улицы легче и быстрее мог бы выполнять один человек, если его посадить рядом с водителем «комби», на котором все эти книги перевозят в магазин. Этот человек, разъезжая по адресам, поднимался бы на третьи и четвертые этажи и сносил бы с этих третьих и четвертых этажей книги прямо в машину. А затем, покончив с одним делом, снова садился бы рядом с шофером и ехал дальше.
Однако после этого разговора с мистером Стоуном у него опять произошла стычка в коллекторской.
Неизвестно, каким образом мистер Стро и другие коллекторы узнали о предложении Репнина, но когда он вошел в комнату, намереваясь выпить чаю, все на
него набросились. Разве что не вытолкали его вон, за дверь.
Мистер Стро кричал, чтобы Репнин убирался ко всем чертям он сказал, к тому же назвал его предателем. По-видимому, кричали они, он мечтает остаться здесь единственным коллектором и просто-напросто заграбастать себе их куски хлеба?
Весь дрожа от ярости, Репнин пытался урезонить товарищей и успокоить, а потом повернулся и вышел из коллекторской. Мистеру Блюму в тот вечер он заявил, что больше сюда не придет. С него хватит.
Однако Наде вечером ничего об этом не рассказал.
Через три дня Репнин получил письмо от мистера Стоуна с жалованьем за последнюю неделю и с извещением об увольнении, поскольку, говорилось в письме, он сам хлопнул дверью.
Затем с биржи труда из Мелибоуна ему сообщили, что снимают его с учета как неплательщика страховых взносов и как человека, своевольно покинувшего рабочее место. Теперь он может обращаться к ним за помощью лишь в том случае, если будет официально причислен к разряду нищих, которые находятся на содержании всего общества.
Когда в тот вечер Надя возвратилась от графини, оставив ей сотню своих последних эскимосов, Репнин просто извинился, что не успел к ее приходу приготовить ужин.
Сказал, что окончательно расстался со своей работой. В книжный магазин он больше не вернется.
Молча, совсем спокойно он стал готовить чай. Молчала и Надя. Она сидела на кровати и не сводила с него глаз. Вероятно, желая его утешить, сказала, что рада и что теперь, до самого ее отъезда из Лондона они смогут все время быть вместе. .
Репнин по-прежнему молчал. Он двигался, словно некий механизм, состоящий из колесиков и приводных ремней. Черные глаза его горели, и огромные белки были воспалены. Заметил лишь, что ей было бы лучше, если бы он вообще не существовал.
Вероятно, пытаясь скрыть от жены свое отчаянье, которое на этот раз охватило его с большей, чем когда- либо прежде, силой, он, иронически улыбаясь, начал тихо, по-русски читать любимые стихи Гумилева:
Я вежлив с жизнью современною, Но между нами есть преграда...
РАССТАВАНИЕ
Март и апрель пролетели в тот год для русской эмигрантской пары в Лондоне очень быстро — с расцветающими аллеями и каштанами в парках, с белыми лебедями на прудах, со всеми прелестями ранней весны. Но словно призрак маячил перед этими двумя людьми май. Они страшились грядущей разлуки, после двадцати шести лет совместной жизни. И хотя, во всяком случае им так казалось, их разлука должна была продлиться всего несколько месяцев, сердце холодело при мысли о ней. Последние четыре дня перед отъездом жены Репнин жил словно в тумане. Совсем лишился сна. Ночью лежал, притворяясь, что спит.
А Надя, как это ни странно, в те дни даже не всплакнула. Она была бледна, но внешне спокойна и очень красива, хотя ее лицо утратило живость и стало похоже на маску. У русских женщин перед расставанием часто бывают такие лица.
Утром, в день отъезда мужа или брата, когда те еще только просыпаются, женщины, давно позабывшие на чужбине о роскошных туалетах, оказываются уже полностью убранными и одетыми. Накануне отъезда Надя выглядела помолодевшей, красивы были ее ноги, грудь, все тело, впрочем, лишенное излишней чувственности. Ее шаги были еле слышны. Голос звучал как-то удивительно спокойно.
Когда они целовались, губы ее становились пунцовыми, словно рассеченное сердце.
Сейчас, в их комнате на восьмом этаже она двигалась уверенно и бесшумно, будто решила остаться здесь навечно. Она напоминала танцовщицу, которая долго кружилась-кружилась и, наконец, замерла, запыхавшись. В эти последние лондонские дни Надя стала очень молчалива.
Повинуясь мужскому инстинкту, перед отъездом жены Репнин хотел четыре последних ночи посвятить страсти.
Но ничего не вышло.
Она вела себя так, что он почувствовал — она этого не хочет. Он не знал, как это понять. Он не забыл одну из недавних ночей, когда они до зари были вместе в ее постели и когда она с небывалой прежде страстью отдавалась любви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
Надо обо всем этом забыть. Лучше послушать Москву.
Потом Репнин окончательно успокоился. Они пили чай.
Пробираясь на свое место, Надя ласково погладила его по лицу.
У нее было множество воспоминаний, она помнила множество разных событий из жизни отца, генерала, братьев, погибших в первую мировую войну, и когда начинала рассказывать мужу о них и о своем детстве, наступала удивительная тишина. А в нем просыпалось по отношению к жене удивительно доброе чувство.
Сейчас, после его резкого выпада, Надя попыталась извлечь из своей памяти то, что для Репнина было вершиной его мысленного возвращения в прошлое, вместе с ней, которую он как бы держал у себя на коленях. Так бывает с ребенком, когда, порезавшись, он заплачет, а потом рассказывает об этом, поглядывая с жалостью на свой пальчик.
Она говорила и снова воскрешала в его памяти то, о чем уже столько раз рассказывала. Как ее еще маленькую повели на свидание с отцом, генералом, в тюрьму, в Казани. Ей было тогда пять лет. Генерала обвиняли в связи с какой-то демонстрацией. Вместе с ним в тюрьме сидел член царской Думы и какой-то сенатор. Девочка была тогда слишком мала, чтобы запомнить тюрьму, куда повела ее мать на свидание с отцом, но
Репнин всякий раз с волнением и трепетом наблюдал, как жена мучительно силится вспомнить здание тюрьмы, перед которой остановился их экипаж. Она не переставала упорно твердить, что слышала собачий лай, от которого леденела кровь в жилах маленькой девочки. Помнила, как они с матерью спускались в подвал, в какой-то огромный подвал, по широкой каменной лестнице. Было не темно, наоборот, повсюду горели фонари. Совсем ясно помнила, как вошла с матерью-генеральшей в какую-то комнату, где скрипели и словно бы прогибались половицы, даже когда на них ступала она — крохотная девчушка. Она помнила: в комнате с окном, забранном железной решеткой, находилось трое мужчин. Двое сидели на кроватях, а третий у стола, сколоченного из простых еловых досок — грязного, покрытого жирными пятнами. Надя не могла сказать, кто именно сидел на кровати — член Думы и сенатор, или ее отец и сенатор, или ее отец и член Думы. Помнила лишь, что сразу подбежала к отцу. И что потом с ней играли все трое.
Она забыла имена и сенатора, и члена Думы, память лишь сохранила, что все они были с бородами и что все ее ласкали. Уже позже мать рассказывала, что член Думы, выйдя вскоре после их посещения из тюрьмы — он сидел по ложному доносу,— долгие годы посылал ей открытки из разных городов и стран, по которым путешествовал, они приходили к ней со всех концов Европы.
В течение многих лет жена рассказывала ему эпизоды своего детства, и всякий раз, слушая их, Репнин погружался в какую-то странную тишину, глаза его увлажнялись, хотя слез не было. Он просто терзал ее расспросами. Снова и снова, уже бог знает в который раз, просил вспомнить: какие на ней были туфельки и платьице, когда они ехали в тюрьму, как были причесаны волосики. Плакала ли она, играя с отцом, во время свидания и тому подобное.
Он ласково внимал ей, но докучал бесконечными деталями об одежде всех троих заключенных, об их кроватях, о решетке на окне, о свете в камере и в подвале и просил припомнить, что тогда она говорила отцу.
А она все это давно позабыла.
И в тот вечер, за чаем, спокойная и улыбающаяся Надя предстала перед Репниным прежней девочкой,
и он разглядывал жену с удивлением. Она же, глядя на него, смеялась.
Надя повторяла, что уже все позабыла, но только помнит, как ей тогда было весело, весело играть с отцом и теми двумя мужчинами, ц что вообще она в тюрьме ничего не боялась, не грустила и не плакала. Она простилась с отцом счастливая и всю обратную дорогу приставала к матери, поедут ли они к отцу на следующий день. И не помнила, когда он вышел из тюрьмы.
После чая Надя спокойно сообщила мужу, что она согласна и уже окончательно решила покинуть Лондон.
Она только хочет попросить его бросить этот подвал и до ее отъезда из' Лондона не поступать ни на какую работу. В этом нет нужды. Пусть до ее отъезда они поживут так, словно они и не в Лондоне, а, как здесь принято говорить, в отложенном свадебном путешествии. Это единственное, о чем она его просит. Иначе ей трудно будет спокойно дождаться дня своего отъезда. Она, он не может этого отрицать, всегда во всем с ним соглашалась. Теперь его очередь. Им остался только март и апрель. В мае она уедет.
Вероятно, чтобы не расплакаться, она снова юркнула в ванную и вышла оттуда в какой-то черной пижаме, едва прикрывающей тело.
Облокотившись на правую руку, она полулежала в постели и не призналась, что и у нее есть от него секрет. Она снова была у врача, но о том, что ей там сказали, умолчала. Рассказала лишь, что ходила в американское консульство. У старой графини Пановой и там нашлись друзья. Ей сообщили, что ее родственница в Нью-Йорке все уладила. Нужные бумаги уже получены. Для нее забронировано место на корабле, выходящем из Голландии и делающем остановку в Саутгемптоне. По истечении трех месяцев пребывания в Нью-Йорке родственники могут ходатайствовать о продлении ее пребывания в стране. А потом, хотя это будет уже сложнее, хлопотать и о вызове к ней мужа. В дальнейшем и его пребывание, хотя это опять же нелегко, можно будет продлить. Говоря все это, она не сводила с него глаз, словно хотела взглядом просверлить его насквозь. А на лице застыла какая-то холодная улыбка, какой прежде он у нее никогда не замечал. Потом сказала:
— Итак, это уже дело решенное.
Репнин выслушал все, растерянный и взволнованный. До сих пор, как только заходил разговор об отъезде, она начинала плакать. А сейчас даже не прослезилась. Лежа в постели, она говорила и о своем отъезде и об их расставании спокойно,, и, как ему показалось, даже с каким-то вызовом. Она была очень красива, и глаза ее блестели, а их зеленый цвет, цвет смарагда, приобрел аметистовый оттенок. Уже поздно, сказала она, и ему тоже пора ложиться. Еще раз ушла в ванную, но сразу же возвратилась. Звала его к себе взглядом, потом протянула руку.
Тогда Репнин сказал, что и у него есть ответная просьба. Он просит ее до отъезда не садиться за швейную машинку. Он не может больше смотреть на это. Стук машинки доводит его до безумия. После ее отъезда, он, конечно, устроится на какую-нибудь работу, а до осени, полагает, ему хватит того, что есть. Ему тоже хочется, чтобы они прожили эти два оставшиеся им в Лондоне месяца так, будто снова оказались в Париже.
А потом? Будь что будет.
Тогда она смеется, весело, и говорит, что уверена — тетка, Мария Петровна, их спасительница. Он вслед за ней приедет в Америку. Там они начнут новую, лучшую жизнь. В своих письмах, которые он не удостаивает даже взгляда, тетка Мария Петровна пишет, что добьется, обязательно добьется разрешения и для него, и что в Америке Репнину конечно же не придется торчать целые дни в подвале. Для них начнется новая жизнь. Ее знакомые, князья Мдивани, женившиеся на американках, помнят Репнина.
Когда она нынче увидела, призналась ему Надя, как он поднимается из подвала, у нее перехватило дыхание. Стоя на противоположной стороне улицы, она видела его осунувшееся лицо, и ей показалось, будто голова его отделилась от туловища и плывет к ней по воздуху. Может быть, во всем виновата она. Не будь ее, ему было бы легче. А сейчас она чувствует, их спасение только в тетке.
Она прекрасно знает, прибавила улыбаясь, что в Керчи тетка была влюблена не в Барлова, а в него.
Потом Надя умолкла полуобнаженная, в черном шелке, которого он прежде на ней не видел. Было ясно, что жена его ждет. Репнин смущенно стоял, глядя, как, собираясь лечь, она встала на колени и сбросила свои греческие сандалии, в которых ее ноги выглядели такими красивыми. Она улыбалась и краснела.
Закрыв глаза, она говорила, что отныне и навсегда во всем с ним согласна. Он прав. Даже если речь идет о самоубийстве. Следует поставить точку, когда больше нет смысла жить. Когда мы сами это решим, а не болезни и старость решат за нас. Ждать — глупо и отвратительно. Мы не кошки. Не больные кошки.
Пока он укладывался, Надя еще раз, раскрасневшись, сбегала в ванную.
Репнин никогда не обсуждал с женой интимные стороны брака. Но сейчас этому петербургскому юнкеру, человеку искушенному и вроде бы весьма опытному любовнику, было неведомо, даже после стольких лет супружеской жизни, в чем причина этих ее частых отлучек в ванную комнату. Неведомо было то, что от него она скрывала.
А романтическая и стыдливая русская женщина хотела скрыть от мужа, хотела утаить до своего отъезда, до их расставания, что уже месяц, как она — в так называемом «положении».
На следующий день, в последний день февраля, Репнин действительно решил бросить лондонский книжный магазин. Там не только не думали переводить его во французский отдел, но еще из носильщика, работающего в первую половину дня, превратили в носильщика на весь день. И все это за половинную плату.
Он убедился и в справедливости слов мистера Стро, который предупреждал его, что легче попасть в рай, чем войти с чемоданом в автобус во время дождя — а когда в Лондоне его нет?
В тот самый день Репнин сказал мистеру Стоуну, что работу пяти коллекторов, сбор книг и передачу их в приемный пункт на углу улицы легче и быстрее мог бы выполнять один человек, если его посадить рядом с водителем «комби», на котором все эти книги перевозят в магазин. Этот человек, разъезжая по адресам, поднимался бы на третьи и четвертые этажи и сносил бы с этих третьих и четвертых этажей книги прямо в машину. А затем, покончив с одним делом, снова садился бы рядом с шофером и ехал дальше.
Однако после этого разговора с мистером Стоуном у него опять произошла стычка в коллекторской.
Неизвестно, каким образом мистер Стро и другие коллекторы узнали о предложении Репнина, но когда он вошел в комнату, намереваясь выпить чаю, все на
него набросились. Разве что не вытолкали его вон, за дверь.
Мистер Стро кричал, чтобы Репнин убирался ко всем чертям он сказал, к тому же назвал его предателем. По-видимому, кричали они, он мечтает остаться здесь единственным коллектором и просто-напросто заграбастать себе их куски хлеба?
Весь дрожа от ярости, Репнин пытался урезонить товарищей и успокоить, а потом повернулся и вышел из коллекторской. Мистеру Блюму в тот вечер он заявил, что больше сюда не придет. С него хватит.
Однако Наде вечером ничего об этом не рассказал.
Через три дня Репнин получил письмо от мистера Стоуна с жалованьем за последнюю неделю и с извещением об увольнении, поскольку, говорилось в письме, он сам хлопнул дверью.
Затем с биржи труда из Мелибоуна ему сообщили, что снимают его с учета как неплательщика страховых взносов и как человека, своевольно покинувшего рабочее место. Теперь он может обращаться к ним за помощью лишь в том случае, если будет официально причислен к разряду нищих, которые находятся на содержании всего общества.
Когда в тот вечер Надя возвратилась от графини, оставив ей сотню своих последних эскимосов, Репнин просто извинился, что не успел к ее приходу приготовить ужин.
Сказал, что окончательно расстался со своей работой. В книжный магазин он больше не вернется.
Молча, совсем спокойно он стал готовить чай. Молчала и Надя. Она сидела на кровати и не сводила с него глаз. Вероятно, желая его утешить, сказала, что рада и что теперь, до самого ее отъезда из Лондона они смогут все время быть вместе. .
Репнин по-прежнему молчал. Он двигался, словно некий механизм, состоящий из колесиков и приводных ремней. Черные глаза его горели, и огромные белки были воспалены. Заметил лишь, что ей было бы лучше, если бы он вообще не существовал.
Вероятно, пытаясь скрыть от жены свое отчаянье, которое на этот раз охватило его с большей, чем когда- либо прежде, силой, он, иронически улыбаясь, начал тихо, по-русски читать любимые стихи Гумилева:
Я вежлив с жизнью современною, Но между нами есть преграда...
РАССТАВАНИЕ
Март и апрель пролетели в тот год для русской эмигрантской пары в Лондоне очень быстро — с расцветающими аллеями и каштанами в парках, с белыми лебедями на прудах, со всеми прелестями ранней весны. Но словно призрак маячил перед этими двумя людьми май. Они страшились грядущей разлуки, после двадцати шести лет совместной жизни. И хотя, во всяком случае им так казалось, их разлука должна была продлиться всего несколько месяцев, сердце холодело при мысли о ней. Последние четыре дня перед отъездом жены Репнин жил словно в тумане. Совсем лишился сна. Ночью лежал, притворяясь, что спит.
А Надя, как это ни странно, в те дни даже не всплакнула. Она была бледна, но внешне спокойна и очень красива, хотя ее лицо утратило живость и стало похоже на маску. У русских женщин перед расставанием часто бывают такие лица.
Утром, в день отъезда мужа или брата, когда те еще только просыпаются, женщины, давно позабывшие на чужбине о роскошных туалетах, оказываются уже полностью убранными и одетыми. Накануне отъезда Надя выглядела помолодевшей, красивы были ее ноги, грудь, все тело, впрочем, лишенное излишней чувственности. Ее шаги были еле слышны. Голос звучал как-то удивительно спокойно.
Когда они целовались, губы ее становились пунцовыми, словно рассеченное сердце.
Сейчас, в их комнате на восьмом этаже она двигалась уверенно и бесшумно, будто решила остаться здесь навечно. Она напоминала танцовщицу, которая долго кружилась-кружилась и, наконец, замерла, запыхавшись. В эти последние лондонские дни Надя стала очень молчалива.
Повинуясь мужскому инстинкту, перед отъездом жены Репнин хотел четыре последних ночи посвятить страсти.
Но ничего не вышло.
Она вела себя так, что он почувствовал — она этого не хочет. Он не знал, как это понять. Он не забыл одну из недавних ночей, когда они до зари были вместе в ее постели и когда она с небывалой прежде страстью отдавалась любви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97