https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/90x90/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Жуткий ужас, страх перед человеком — убийцей выражают три пары собачьих глаз. «Пока люди будут мучить животных, не может восторжествовать идея вечного мира на земле!» (Плакаты с подобными надписями часто встречаются на станциях.) Поезд между тем быстро мчится под землей и вскоре прибывает на станцию «Holborn», где герой нашего романа выходит из вагона и вливается в поток мужчин и женщин, текущий на работу. С вереницами людей он поднимается на эскалаторе. Они взмывают все выше, двигаясь параллельно с потоком, который эскалатор несет вниз к поездам. Точно ангелы в сновидении пророка, восходящие по лестнице на небо. Оба эти потока движутся вверх и вниз совершенно безмолвно.
Министерство труда находилось недалеко от станции. Наш герой проходит мимо театра под названием «Stoll», переходит улицу и входит в подъезд министерства, хотя и знает, что для Лондона время еще слишком раннее. В канцелярии, он убежден, никого еще нет. Однако он торопится, боясь пропустить прием, ведь он должен сказать несчастной женщине, что был у майора. Привратник беспрепятственно пропускает его и только потом кричит ему вслед: еще слишком рано, сэр. Боюсь, в канцелярии никого нет, сэр. Он останавливается, поворачивает назад и говорит привратнику, что зайдет позднее. Выходит на улицу и, прослонявшись около часа возле министерства, снова возвращается.
Затем поднимается в лифте на один из самых верхних этажей и просит доложить о себе майору по фамилии Садовник. Майор Gardner.
Англичане имеют обыкновение и после войны, в мирное время сохранять при цивильном платье и зонтике свои воинские звания — капитанов, майоров, полковников. Несмотря на то, что Репнин раньше видел этого человека, он всякий раз, когда его жена начинает расспрашивать, как он выглядит, затрудняется описать его внешность — прямо наваждение какое-то. Единственно,— вспоминается ему,— этот майор одет в неизменный темный костюм и на носу у него роговые очки, которые сильно блестят и скрывают глаза. Лицо у майора здоровое и румяное — поразительно румяное, точно у мясника,— однако невыразительное. На темени у него ровный пробор, словно он носит парик. Майор обладает свойством часто краснеть, а когда краснеет, заливается краской до ушей. Чтобы прекратить расспросы жены о майоре, Репнин, как правило, отвечает ей: больше, мол, нечего о нем сказать, кроме того, что тот грызет трубку и, по всей видимости, является человеком-невидимкой. Входишь к нему, и кажется, будто перед тобой человек-невидимка. Как в том рассказе.
Парадоксальная ситуация, которую невозможно
стт объяснить, но всякий раз, представ перед майором, Репнин воображал, что это Пилат, а сам он Иисус. Хотя, конечно, это абсурдно и смешно.
— Ну, хорошо, хорошо — и что же он вам сказал! Не важно, как он выглядит!
— Ничего он, Шоша, не сказал. Встречает меня всегда одними и теми же словами. Любезными. Учтиво предлагает сесть, указывая на один и тот же стул.
' Осведомляется, кто я такой и по какому поводу пришел — хотя я бывал у него неоднократно. И каждый раз я вынужден ему представляться, после чего он обязательно спрашивает: правда ли, будто я князь. Так значится в досье, говорит. Я объясняю, что был в штабе Деникина, а он спрашивает меня о Врангеле. Я повторяю: Петр Николаевич умер девятнадцать лет назад, хотя я ему не раз уже об этом говорил. Он спрашивает — кто его преемник? Кто является продолжателем его дела в Лондоне? Я отвечаю, что давно уже отошел от всяких дел и мне это неизвестно. Тогда он начинает допрашивать: каково мое мнение — оставит ли Сталин Польшу за собой и как получилось, что я попал в Англию вместе с польским перемещенным корпусом. Я много раз рассказывал ему об этом. Затем он интересуется, где я до этого жил: почему высадился в Стамбуле, а венчался в Афинах, каким образом попал в Прагу, Милан, Париж и Португалию, а затем в Лондон и чем я до сих пор занимался.
— Хорошо, хорошо. Может быть, Ники, так положено. Ты ему сказал, что нам больше не на что жить и тебе нужна хоть какая-нибудь работа, пусть даже физическая?
— Я объявил ему о своем желании пойти на стройку. В Лондоне большая нехватка строителей. Рассказал, почему мы переезжаем с места на место и вынуждены были скитаться по разным странам. Почему я был переводчиком в Турции, оркестрантом в Португалии, как стал чертежником в Праге, как жил в Париже. Повторил ему историю о том, как попал в школу верховой езды в Милл-Хилле и каким образом потерял место. Майор все это время глядел на меня и грыз свою трубку.
— Ну хорошо, хорошо. Но почему ты ему не сказал: у нас осталось всего-навсего тридцать фунтов в банке и мы не представляем себе, как нам быть дальше?
— Как же, это я ему тоже сказал. А он только повторил свой вопрос: что он может для меня сделать? What can I do for you? Как попугай.
— Ну хорошо. Но почему ты ему не сказал, что он может для тебя сделать?
— Сказал, Шоша. Но он тотчас же перешел к какой-то лекции, организованной герцогиней в Вестминстерском аббатстве. На этой лекции Андреев заявил, что Сталин не разрешает малым детям перед отходом ко сну помолиться Богу. Мне было просто смешно — нашел чем попрекать Сталина. Майор снова меня спросил, как надо писать мое имя по-английски, и удивился — почему я его в Лондоне не сменил? Платишь десять шиллингов и получаешь новое имя. Ни один английский работодатель не захочет ломать себе язык, выговаривая это невозможное: Репнин! Почему бы мне его не сократить, чтобы оно звучало четко и ясно? Скажем: Пин! Mr. Pinl Такое имя легко и приятно произосить каждому работодателю! Тут он рассмеялся, ведь «пин» — это булавка. Мне было не до смеха. Вспомнил он и Попова, получившего место в полиции, и принялся напевать: по-по-по. А сам все смотрел на меня и восклицал: Oh, dear. Oh, dear. He знаю с какой стати!
— Все это не имеет значения, Николай! Надо было ему сказать коротко и ясно: тебе нужна работа, любой заработок.
— Я ему так и сказал, коротко и ясно. Тогда майар начал расспрашивать, почему русские фамилии оканчиваются на оф-оф-оф. Говорю, ему, мол, это генетив. У англичан тоже есть старинные фамилии с окончанием на «сон». Что я ему мог ответить?
— Как им не стыдно вечно лгать! — почти уже плача выкрикивает его жена.— Почему ты ему это не сказал? Начиная с Крыма они постоянно нам лгут, почему ты не сказал: мы приехали в Лондон, когда он горел, мы были их союзниками в войне, мы заплатили кровью, мы приехали сюда не для того, чтобы стать посудомойками и продавать газеты на углу Пикадилли?
— Надя, Надя, Бог с тобой! Все это я ему изложил, только спокойно. Но в конце концов, какое у нас право сердиться? Знаешь, кого я у него застал? Ордынского. Он потерял ногу, сражаясь за них в воздухе. Я не потерял. Ордынский тоже пришел просить работу. Он получает пенсию, на которую невозможно прокормить детей. Ордынский просил устроить его писарем или кассиром какого-нибудь маленького заведения. Хотя бы за два-три фунта в неделю. Он защищал Лондон с воздуха. Я этим не могу похвастать. У меня нет морального права требовать себе работу. Я был при штабе и ни разу не выстрелил. Им не за что быть мне благодарными.
— Совести у них нет. Вы за все заплатили кровью.
— Правильно, но они ожидали от меня большего. Однако какой смысл тратить слова на этого майора? На эту флегматичную черепаху в очках.
Его жена в полном отчаянии от всей этой чудовищной и жалкой комедии.
Но больше всего страшит ее заклинание мужа, объявившего ей: никогда впредь не пойдет он на поклон к этому майору. Довольно с него унижений! Обещаний. Лжи. Ему предлагают садиться, пододвигают высокий стул. Принимают шляпу из рук. Смотрят на него сквозь очки. И начинают спрашивать, какой полезной работой он мог бы заняться в Лондоне. Почему потерял место в школе верховой езды? Напрасно объясняет он майору,— он прибыл с корпусом поляков в Лондон по своей воле. Его покойный отец был англофилом и много рассказывал ему о Лондоне. Он мог бы стать учителем в какой-нибудь школе в провинции. Он артиллерист, знает математику. И газетах пишут о большой нехватке преподавательских кадров. Мог бы преподавать и верховую езду где-нибудь в колонии. Он готов поехать, куда его пошлют. Только бы не остаться с женой на улице. Он не хочет кончить свои дни безработным нищим. Он мог бы служить и в качестве переводчика. Он знает языки. Например, на почте, телефонистом. Он искал для себя такое место. Для него привычно сидеть по ночам у телефона. Он справлялся в Бюро путешествий, не найдется ли ему место. Обещали. Когда на следующий день он пришел, ему сказали: они очень сожалеют. Места для него нет. Во время войны он был с поляками, сражавшимися на стороне Англии, а затем в Лондоне. Тушил пожары. Ни на одну ночь не выехал из горящего Лондона куда-нибудь в тихое место. Пока Лондон бомбили, он был тут. Они ничего для себя не просили, пока у них были деньги и драгоценности. Они все продали. И все прожили. Разве невозможно подыскать ему какую-нибудь работу? Чтобы он мог прокормить себя и жену? Он согласен быть писарем в отеле. Каменщиком. В чем дело, почему его никуда не берут? Сначала обещают, а потом выражают ему сожаление. So sorry — вот и весь сказ.
— Хорошо, хорошо, ну и что сказал на это майор?
— Сказал, что не может вмешиваться в частные дела. К тому же министерство вскоре закрывается. Канцелярию упраздняют. Мы, мол, сами во всем виноваты. Чересчур поторопились с приездом в Англию. И Крым поторопились оставить. Врангель не оправдал надежд, возлагавшихся на его армию. Капитулировал. Передал власть. Поляки так не поступили. Нет. Поляки так не поступили,
— Почему вы не сказали, что приехали с польским перемещенным корпусом?
— Сказал. Знаешь, юон мне посоветовал попытать счастья в Париже. Он направит меня к своему коллеге. Там требуются бывшие офицеры, которые знают жизнь в других странах.
— Николай,— радостно воскликнула жена.— Неужели Париж?
Побледнев и понурившись, муж отвечал ей — для него ТАКОЕ невозможно. Ордынский тоже отказался от ЭТОГО. И давай с этим покончим!
Жена испуганно смотрела на него. Поняла, наконец?
— Я ответил этому кретину, что никогда бы не смог принять такое предложение. А сюда явился только ради жены, ей приходится тяжким трудом зарабатывать хлеб. Не будь ее, ноги бы моей тут не было.
При этих словах майор густо покраснел. Надо попробовать последнее — сходить на Гедвик-стрит. Там лучшая биржа труда. Она находит работу полякам. И офицерам. Но прежде чем, уйти, неплохо было бы заглянуть в книгу предложений, там, в приемной. Посмотреть объявления разных учреждений, которым требуются люди. Это напротив, в коридоре. Может, вам повезет.
Майор возвратил ему шляпу, которую мял в пальцах, и при этом не преминул заметить: лично он нам весьма и весьма сочувствует. Мы не должны сомневаться — англичане делают для нас все возможное, и он со своей стороны делает все возможное и очень сожалеет о своем бессилии нам помочь. Все меняется, война закончилась. Но, поверьте, у себя дома, оставшись вечером у камина с детьми, он просто заливается краской при одной мысли о наших мучениях.
— Что ты ему на это, Коля, сказал?
— Ничего. Сказал, если бы я мог ему поверить, я бы легче сносил свои невзгоды, но я ему не верю. Ни одному его слову. С этим я повернулся и вышел.
О ТРУБОЧИСТЕ
Русский эмигрант в тот вечер рассказал своей жене не всю правду. Он действительно был у майора Гарднера, занимавшегося трудоустройством разоруженных поляков. Он действительно просил найти ему любую, пусть даже физическую, работу, однако он ей не рассказал, чем все это кончилось. Он был подавлен и рано лег спать. И жена его в тот день решила лечь пораньше. Лишь услышав ее равномерное, тихое дыхание, оц, лежа без сна, стал снова мысленно прокручивать все, как это на самом деле было.
Майор направил его в приемную, где на столе лежали большие черные книги, на них крупными золотыми буквами было оттиснуто: «Вакантные места». «Situations vacant». Может быть, он там что-нибудь найдет?
Сначала Репнин хотел пройти эту приемную, не задерживаясь; он уже не раз листал эти книги. И, разумеется, напрасно. Но потом передумал. Помещение напоминало ему маленький, безлюдный зал ожидания провинциального вокзала. Никого нет. Поезда здесь редки. По углам стоят плевательницы, слышится отдаленный свисток паровоза. В приемной Министерства труда тоже не было ни души. Вокруг стола стояло несколько пустых стульев. Окна были распахнуты настежь.
Он сел, и внимание его привлекли эти распахнутые настежь окна.
Внизу, в провалах улиц, на дне пропасти виднелся асфальт. Лондон, когда он выглянул в окно, представился ему опрокинутым вниз. Стоило ему сделать всего один шаг, а потом еще один щаг вперед, и все было бы кончено. Он бы рухнул вниз головой на асфальт.
Должно быть, это адская боль — почувствовать, как разбивается твой череп о мостовую, когда летишь с такой высоты, но сколько длится эта боль? Секунду, две — а может быть, и минуту, другую? Даже если она длится дольше, то ведь это уже в состоянии глубокого шока. Потом наступает конец. Всему.
Вокруг воцаряется вечная тишина.
Не будет возвращения в Милл-Хилл, где дожидается его жена. Не будет больше майора. Не будет его неизменного вопроса: «What can I do for you?» — «Что я могу сделать для вас?» Не будет больше поисков заработка. Ни голода. Ни унижений. Ни просьб. Тишина. Он также не рассказал жене, что майор, оказывается, был в Персии и немного знает русский. Совсем немного. Майор признается со смехом: некоторые русские слова он не в состоянии выговорить, даже за пять фунтов. «Увлекаться. Предупредить. Осмотрительность». А например, «ртуть» или «ржавчина», по его мнению, просто какое-то безумие.
Дело дошло до того, что они углубились в дискуссию о слоговом «р». По утверждению майора, такой феномен встречается только в Древнем Египте, а следовательно, русское слово «смерть» египетского происхождения. Репнин не мог понять, чего на самом деле хотел от него майор. Однако слово «смерть», которое он пропустил мимо ушей, после их дебатов показалось ему близким и прекрасным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97


А-П

П-Я