https://wodolei.ru/catalog/vodonagrevateli/protochnye/na-dysh/
А теперь оборону держали три миллиона англичан, владельцы небольших квартир в Лондоне. Эти небольшие квартиры были самыми дорогими. Агенты держали их на строгом учете и торговали ими, как расхожим товаром. Вначале надо было заплатить агенту.
— Коля, дорогой, придется заплатить!
Так они вначале и сделали. Агент давал Репнину адрес, но, когда он являлся туда, квартира была уже сдана. Загадочная история. За новый адрес новый гонорар. При найме квартиры приходилось платить за' старую, подержанную мебель, какие-то вонючие кресла, занавески и при этом давать взятку, словно бы Лондон отдан на откуп какому-нибудь Абдул-Хамиду.
Надя попыталась обратиться в муниципалитет Милл-Хилла.
Тысячи людей дожидаются квартир, сказали ей. В первую очередь квартиры должны получить молодые пары, участники войны. Они возвращаются из разных стран. У некоторых есть дети. У них детей нет. Кроме того, они не англичане. Почему бы им не поселиться в каком-нибудь бараке для перемещенных лиц? Это бы им обошлось очень дешево.
Ей посоветовали обратиться в католический приход. Не в англиканский. Католический подыскивает квартиры и полякам. Может, подыщет и для них.
Священник католического прихода приветливо принял Надю, но с сожалением признался — вряд ли ему удастся найти для них квартиру. Он рекомендует им поселиться в доме какого-нибудь одинокого господина или старой состоятельной дамы в качестве домохранитёлей. Это бы им автоматически давало квартиру, а, возможно, еще и плату. Они на этом острове иностранцы и сами должны понимать — квартиры прежде всего предоставляются молодым английским супружеским парам, у которых нет крова над головой. А квартир недостаточно. Их очень мало. Ведь в Лондоне так много разрушенных домов. Миллионы людей ждут квартиру.
Отчаявшись, Надя совершенно случайно в разговоре со старухой Пановой рассказала о своих незадачах с квартирой. И даже побледнела от неожиданности, когда старая графиня сказала ей: у нее есть для них маленькая квартирка в Лондоне. Надо только немного подождать. Пусть еще потерпят в доме майора.
После всех неудач, постигших его в клубах, Репнин все чаще замыкался; каждое утро молча, точно в каком-то сне, отправлялся на работу, выходил на станции «Пикадилли» и шел в свою лавку, где в подвале его дожидалась длинная шеренга ботинок и его треножец. Погруженный в свои мрачные думы, он все чаще, шагая по Лондону, разговаривал сам с собой, что-то нашептывая и бормоча себе под нос. Но кому мог он сказать теплое слово, если бы и захотел? Людские толпы беззвучно расползались по городу, подобно муравьям, тысячи и ТЫСЯЧИ лиц мелькали, как маски в каком-то безумном карнавале. Обычно, поднимаясь из подземелья на поверхность, он останавливался перед церковью святого Иакова с ее двориком, превращенным в мемориальный сквер памяти погибшим в первой мировой войне, или, откладывая ненадолго приход в свой подвал, направлялся к площади, где был памятник так называемой великой победе англичан в Крымской кампании. Да, он был, конечно же, русским, однако испытывать сейчас нелюбовь к этому памятнику было смешно. Все это относится к истории.
Потом он шел мимо длинного ряда дворцов и клубов и в какой-то сомнамбулической прострации спускался в свой подвал. По пути он разглядывал скульптуры английских гвардейцев, отлитых, по местному преданию, из русских пушек, захваченных в Севастополе, и улыбался им. Хоть его и оставили при штабе, все же он был артиллеристом. Тут же была и госпожа Florence Nightingale, выхаживавшая раненых и обходившая этих страдальцев ночью с фонарем. Англичане так и окрестили ее: Леди с фонарем. Он ничего не имел против этой женщины, хотя и был русским, но что за ирония судьбы — оказаться нищим именно на улицах Лондона! Это была площадь Waterloo. От своего сердитого диалога с англичанами он переходил к перебранке с французами. С самим Наполеоном.
За долгие годы скитаний по разным городам Европы в нем, бывшем юнкере, нарастала патологическая враждебность по отношению к историческим памятникам, воздвигнутым в честь прошлых побед, великих сынов человечества или целых народов, хоть сам он и жил безвылазно в своем прошлом. Презрительную ненависть вызывали в нем все эти монументы, поставленные в разных точках земли. Взирая на скульптурных гигантов, размахивающих саблями, знаменами или кулаками, застывших в задумчивости в римских тогах посреди площади, он впадал в настоящее бешенства, проклятия рвались из его горла, он едва не срывался на крик: катитесь все к черту! Их необходимо повергнуть, разбить, расколошматить в куски, закопать в землю, как мертвецов. Враждебность его по отношению к памятникам перенеслась, как он стал замечать, и на живых людей, в особенности на власть имущих, государственных деятелей, которых он видел теперь не иначе как в позе оратора, стоящего перед толпой, расставив ноги, уродски скривив голову и размахивая руками или саблей. («A has les grandsl» 1 — вспоминалось ему любимое восклицание Барлова.) Смешили его также скульптурные дамы, застыв у подножия монументов или составляя с ними единую группу, они возлагали венец на чело героя или сентиментально склонялись над ним, а не то, вознесенные ввысь, полуобнаженные или обнаженные полностью, должны были олицетворять собой идеальный образец красоты.
«Merde Napoleonl 2 — чуть было вслух не крикнул он.— Пожалуйте в Лондон, генерал Бонапарт, посмотрите мне прямо в глаза!»Не будь на площади вокруг памятника столь оживленного движения, так что его едва не задавили, этот русский, вероятно, продолжал бы бесконечно дискутировать с Наполеоном, с его монументом, представшим перед ним в Лондоне. Измученный бессонницей и вечным недоеданием, русский эмигрант привык прокручивать про себя бесконечные диалоги и монологи.
1 Долой великих! (фр.)
2 «Наполеон дерьмо!» (фр.)
И лишь иной раз сомнения овладевали им: а не превращается ли русский аристократ Репнин в обыкновенный глиняный крестьянский горшок, где мысли скачут, мечутся и прыгают, как кипящая фасоль? Клокочущее бешенство его по отношению к императору, однажды зимой вторгшемуся в Москву, способно было охладить лишь воспоминание о письмах корсиканца к жене. Репнин знал и ценил эти письма, но тотчас же затем на ум приходило другое: итальянец из подвала привел ему как-то раз сказанные об императоре слова его супруги: «II est drole le general Bonaparte». Странная закономерность, недоумевал Репнин, любовник неизменно пользуется у женщины большим успехом, чем муж. Если бы он покончил с собой — интересно, добился бы Ордынский через год, а возможно и раньше, успеха у Нади?
Лавирование среди автомобилей, сновавших вокруг памятника, заставило его опомниться и прекратить немую перепалку с полководцем, выигравшим битву под Москвой и затем разбитым при Ватерлоо. Репнин быстрым шагом заторопился в свой подвал.
Однако в этот день спор его с Наполеоном продолжался и в лавке, где среди бесчисленных пар обуви
НОКа еще НИКОГО не было. Злобная ненависть к Наполеону, завоевателю России, подобно вспыхнувшему бунту it поисках, подобно пронесшейся буре, угасла В его истощенном голодом мозгу, едва он уселся на свой табурет и принялся распечатывать почту. Но мысли его в тот день по какой-то странной прихоти не желали расставаться с императором.
Долгое общение с поляками и особенно с Ордынским приучили Репнина к постоянным спорам о роли и значении императора Франции, он явно заразился от поляков пристрастием к праздной болтовне на тему о том, был ли Наполеон великим человеком или нет. Сегодня V Етрегеиг являлся к нему в сапогах в полутьму подвала, где он сидел в одиночестве и тишине. И в памяти его, отличной, как у всех артиллеристов, невольно стали всплывать выражения и обороты, которыми этот великий человек опьянял, устрашал и очаровывал своих воинов, министров, королей Европы, а поначалу и русского царя. Переплавившись в сознании Репнина, разглагольствования лондонских поляков об императоре превращались в диалог между русским и императором — ненавистным, смешным и остававшимся все же властителем дум. Но даже Наполеон не властен был вытащить его из этого подвала или вернуть в Россию! Безумие думать об этом! Нелепость. Просто неудачи последнего времени, о которых он жаловался Наде, вконец измотали его. Репнин сидел на своем табурете, согнутый и подавленный.
А в душе его звучал все тот же голос: «Воины, мы еще не повержены! Изменники из наших рядов предали наши победы, нашу землю и царя, своего благодетеля! Снова укрепите трехцветную кокарду на своих киверах, ту, что носили вы в дни наших великих побед, и до глубокой старости вас будут окружать благодарные толпы ваших соотечественников и, затаив дыхание, внимать вашим словам, когда вы пожелаете поведать о ваших великих свершениях. И вы сможете с гордостью воскликнуть: «Я тоже был в великой армии, дважды входившей в ворота Вены, покорившей Рим, Берлин, Мадрид и Москву!»
Москву?
И лишь произнеся слово «Москва», Репнин, словно бы очнувшись, оглянулся вокруг. И с досадой принялся распечатывать почту.
ЛЕТНИЙ ОТДЫХ КЛЕРКА ИЗ ОБУВНОЙ ЛАВКИ
В тот день в подвале у Репнина, помимо его спора с Наполеоном, произошло еще одно не менее неожиданное событие. Мисс Луна спустилась в его подземелье и была с ним необыкновенно любезна. Заигрывая с ним, она спросила, где он -собирается проводить свой летний отпуск. Стоя спиной к перегородке, отделявшей их от итальянца так, что он мог их видеть, она слегка прижималась к Репнину, как это могут делать только англичанки. Ненавязчиво, нежно, невесомо. Он ощущал прикосновение ее девичьей твердой груди. Она смотрела прямо ему в глаза своими широко открытыми глазами. Если бы он не был женат, она пригласила бы его познакомиться с ее семейством, к тому же у нее есть маленькая яхта.
Вечером Надя, словно предчувствуя недоброе, дожидалась его дама расстроенная и обессилевшая. Короткий период радости в их доме миновал. Им было мало заработка от продажи ее кукол и того, что он получал в своем подвале. Деньги за вечерние платья, проданные с помощью старухи Пановой, таяли быстрее, чем снег в. садике перед их домом. До зимы они кое-как протянут, но до конца года им не хватит. Жизнь в Лондоне менялась с каждым днем. Росла дороговизна. Улицы теперь лучше освещались, витрины блистали роскошью. И в городе все прибывало веселых, прекрасно одетых людей, хотя цены и продолжали неудержимо расти. И прически у женщин, как замечала Надя, стали другие, модным стало осветлять волосы. Темноволосые женщины часто носили прическу «конский хвост», в России таким образом подвязывали хвост кобылам.
На пороге было новое неведомое лето.
Никто не покупал теперь ее куклы, на них не желали и смотреть. Они никому больше не были нужны.
Когда ее муж в тот вечер явился домой, она молча взглянула на него. Потом промолвила тихо, отвернув голову:
— Нет нам счастья в этом городе, Коля. В конце месяца я ложусь на несколько дней в больницу, меня устроила туда графиня Панова. Вам не о чем беспокоиться, это пустяк. После моего возвращения из больницы, если вы захотите, мы можем вернуться 1С разговору О моем отъезде в Америку к Марии Петровне. Н пришла К убеждению, что тут нас действительно ничего хорошего не ждет. Так мы и будем мучиться до самой смерти. Напрасны все старания. Я не могу больше на это смотреть. Надо попробовать последнее средство — расстаться. Может быть, хоть так я вас спасу.
Все это она проговорила с загадочной грустной усмешкой, ровным и тихим голосом.
А на следующий день явилась из города возбужденной и сообщила — они переезжают. Для них нашлась квартира. Старуха Панова постаралась. Однокомнатная квартирка на седьмом этаже большого здания, в основном населенного американскими офицерами, с маленькой ванной, прихожей и кухонькой в закутке. Изумительно. Этот дом носит имя цветочницы, возлюбленной короля Чарльза И, это особенно радует Надю.
— Ты знаешь, Коля, у них был сын.
— Nell Gwynn.
— Король не расставался с Nell до конца своих дней,— сказала она.
Репнин, все такой же понурый, должен был признать — действительно им повезло, он не смел об этом и мечтать.
— Квартира в Лондоне? Слава тебе Господи. Счастье всегда приходит внезапно. Знаешь ли ты об индейском племени шириян? — спросил он ее осевшим голосом, не поднимая головы от чашки чая.— Это амазонское племя. Они восславляют Бога каждый раз, когда им удается найти соль.
Хотя Репнин и относился с иронией к суеверию, но со следующей недели счастье стало сыпаться на него, как монеты в Монте-Карло. Новый управляющий, мистер Робинзон, в белом халате и очках на носу объявил работникам, что фирма Лахуров в начале августа закрывается. На четырнадцать дней. Сотрудники получают оплаченный отпуск. И поскольку все фешенебельные заведения Лондона закрываются в августе, и поскольку их высокопоставленные клиенты в августе вообще покидают город, то Репнин вполне может уехать на день-два раньше, а явиться на день-два позже.
Репнин с самого начала с недоверием относился к новому управляющему, похожему в своем белом халате на близорукого доктора, рот которого, оснащенный фальшивыми зубами, источал цветочный аромат благодаря специально для этого употребляемым пастилкам. (Фамилия его — Робинзон — все время напоминала Репнину о.другом Робинзоне, попавшем на необитаемый остров в Тихом океане.)
Словом, по глубокому убеждению Репнина, господин Робинзон задумал выжить его из обувной лавки.
Как случилось, что Робинзон вместо того, чтобы сидеть на своем пустынном острове, куда его выбросило бурей, вдруг очутился в Лондоне с намерением погубить Репнина? Он наверняка использует отпуск, чтобы за это время подстроить его увольнение. Не спасет Репнина и баланс, который он должен подготовить на французском и отправить в субботу в Брюссель. Мистер Робинзон сумеет обойти и это.
Герой нашего романа начинает всеми силами сопротивляться свалившемуся на него счастью. Сейчас он не может покинуть Лондон. Они с женой переезжают в новую квартиру, которой давно дожидались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
— Коля, дорогой, придется заплатить!
Так они вначале и сделали. Агент давал Репнину адрес, но, когда он являлся туда, квартира была уже сдана. Загадочная история. За новый адрес новый гонорар. При найме квартиры приходилось платить за' старую, подержанную мебель, какие-то вонючие кресла, занавески и при этом давать взятку, словно бы Лондон отдан на откуп какому-нибудь Абдул-Хамиду.
Надя попыталась обратиться в муниципалитет Милл-Хилла.
Тысячи людей дожидаются квартир, сказали ей. В первую очередь квартиры должны получить молодые пары, участники войны. Они возвращаются из разных стран. У некоторых есть дети. У них детей нет. Кроме того, они не англичане. Почему бы им не поселиться в каком-нибудь бараке для перемещенных лиц? Это бы им обошлось очень дешево.
Ей посоветовали обратиться в католический приход. Не в англиканский. Католический подыскивает квартиры и полякам. Может, подыщет и для них.
Священник католического прихода приветливо принял Надю, но с сожалением признался — вряд ли ему удастся найти для них квартиру. Он рекомендует им поселиться в доме какого-нибудь одинокого господина или старой состоятельной дамы в качестве домохранитёлей. Это бы им автоматически давало квартиру, а, возможно, еще и плату. Они на этом острове иностранцы и сами должны понимать — квартиры прежде всего предоставляются молодым английским супружеским парам, у которых нет крова над головой. А квартир недостаточно. Их очень мало. Ведь в Лондоне так много разрушенных домов. Миллионы людей ждут квартиру.
Отчаявшись, Надя совершенно случайно в разговоре со старухой Пановой рассказала о своих незадачах с квартирой. И даже побледнела от неожиданности, когда старая графиня сказала ей: у нее есть для них маленькая квартирка в Лондоне. Надо только немного подождать. Пусть еще потерпят в доме майора.
После всех неудач, постигших его в клубах, Репнин все чаще замыкался; каждое утро молча, точно в каком-то сне, отправлялся на работу, выходил на станции «Пикадилли» и шел в свою лавку, где в подвале его дожидалась длинная шеренга ботинок и его треножец. Погруженный в свои мрачные думы, он все чаще, шагая по Лондону, разговаривал сам с собой, что-то нашептывая и бормоча себе под нос. Но кому мог он сказать теплое слово, если бы и захотел? Людские толпы беззвучно расползались по городу, подобно муравьям, тысячи и ТЫСЯЧИ лиц мелькали, как маски в каком-то безумном карнавале. Обычно, поднимаясь из подземелья на поверхность, он останавливался перед церковью святого Иакова с ее двориком, превращенным в мемориальный сквер памяти погибшим в первой мировой войне, или, откладывая ненадолго приход в свой подвал, направлялся к площади, где был памятник так называемой великой победе англичан в Крымской кампании. Да, он был, конечно же, русским, однако испытывать сейчас нелюбовь к этому памятнику было смешно. Все это относится к истории.
Потом он шел мимо длинного ряда дворцов и клубов и в какой-то сомнамбулической прострации спускался в свой подвал. По пути он разглядывал скульптуры английских гвардейцев, отлитых, по местному преданию, из русских пушек, захваченных в Севастополе, и улыбался им. Хоть его и оставили при штабе, все же он был артиллеристом. Тут же была и госпожа Florence Nightingale, выхаживавшая раненых и обходившая этих страдальцев ночью с фонарем. Англичане так и окрестили ее: Леди с фонарем. Он ничего не имел против этой женщины, хотя и был русским, но что за ирония судьбы — оказаться нищим именно на улицах Лондона! Это была площадь Waterloo. От своего сердитого диалога с англичанами он переходил к перебранке с французами. С самим Наполеоном.
За долгие годы скитаний по разным городам Европы в нем, бывшем юнкере, нарастала патологическая враждебность по отношению к историческим памятникам, воздвигнутым в честь прошлых побед, великих сынов человечества или целых народов, хоть сам он и жил безвылазно в своем прошлом. Презрительную ненависть вызывали в нем все эти монументы, поставленные в разных точках земли. Взирая на скульптурных гигантов, размахивающих саблями, знаменами или кулаками, застывших в задумчивости в римских тогах посреди площади, он впадал в настоящее бешенства, проклятия рвались из его горла, он едва не срывался на крик: катитесь все к черту! Их необходимо повергнуть, разбить, расколошматить в куски, закопать в землю, как мертвецов. Враждебность его по отношению к памятникам перенеслась, как он стал замечать, и на живых людей, в особенности на власть имущих, государственных деятелей, которых он видел теперь не иначе как в позе оратора, стоящего перед толпой, расставив ноги, уродски скривив голову и размахивая руками или саблей. («A has les grandsl» 1 — вспоминалось ему любимое восклицание Барлова.) Смешили его также скульптурные дамы, застыв у подножия монументов или составляя с ними единую группу, они возлагали венец на чело героя или сентиментально склонялись над ним, а не то, вознесенные ввысь, полуобнаженные или обнаженные полностью, должны были олицетворять собой идеальный образец красоты.
«Merde Napoleonl 2 — чуть было вслух не крикнул он.— Пожалуйте в Лондон, генерал Бонапарт, посмотрите мне прямо в глаза!»Не будь на площади вокруг памятника столь оживленного движения, так что его едва не задавили, этот русский, вероятно, продолжал бы бесконечно дискутировать с Наполеоном, с его монументом, представшим перед ним в Лондоне. Измученный бессонницей и вечным недоеданием, русский эмигрант привык прокручивать про себя бесконечные диалоги и монологи.
1 Долой великих! (фр.)
2 «Наполеон дерьмо!» (фр.)
И лишь иной раз сомнения овладевали им: а не превращается ли русский аристократ Репнин в обыкновенный глиняный крестьянский горшок, где мысли скачут, мечутся и прыгают, как кипящая фасоль? Клокочущее бешенство его по отношению к императору, однажды зимой вторгшемуся в Москву, способно было охладить лишь воспоминание о письмах корсиканца к жене. Репнин знал и ценил эти письма, но тотчас же затем на ум приходило другое: итальянец из подвала привел ему как-то раз сказанные об императоре слова его супруги: «II est drole le general Bonaparte». Странная закономерность, недоумевал Репнин, любовник неизменно пользуется у женщины большим успехом, чем муж. Если бы он покончил с собой — интересно, добился бы Ордынский через год, а возможно и раньше, успеха у Нади?
Лавирование среди автомобилей, сновавших вокруг памятника, заставило его опомниться и прекратить немую перепалку с полководцем, выигравшим битву под Москвой и затем разбитым при Ватерлоо. Репнин быстрым шагом заторопился в свой подвал.
Однако в этот день спор его с Наполеоном продолжался и в лавке, где среди бесчисленных пар обуви
НОКа еще НИКОГО не было. Злобная ненависть к Наполеону, завоевателю России, подобно вспыхнувшему бунту it поисках, подобно пронесшейся буре, угасла В его истощенном голодом мозгу, едва он уселся на свой табурет и принялся распечатывать почту. Но мысли его в тот день по какой-то странной прихоти не желали расставаться с императором.
Долгое общение с поляками и особенно с Ордынским приучили Репнина к постоянным спорам о роли и значении императора Франции, он явно заразился от поляков пристрастием к праздной болтовне на тему о том, был ли Наполеон великим человеком или нет. Сегодня V Етрегеиг являлся к нему в сапогах в полутьму подвала, где он сидел в одиночестве и тишине. И в памяти его, отличной, как у всех артиллеристов, невольно стали всплывать выражения и обороты, которыми этот великий человек опьянял, устрашал и очаровывал своих воинов, министров, королей Европы, а поначалу и русского царя. Переплавившись в сознании Репнина, разглагольствования лондонских поляков об императоре превращались в диалог между русским и императором — ненавистным, смешным и остававшимся все же властителем дум. Но даже Наполеон не властен был вытащить его из этого подвала или вернуть в Россию! Безумие думать об этом! Нелепость. Просто неудачи последнего времени, о которых он жаловался Наде, вконец измотали его. Репнин сидел на своем табурете, согнутый и подавленный.
А в душе его звучал все тот же голос: «Воины, мы еще не повержены! Изменники из наших рядов предали наши победы, нашу землю и царя, своего благодетеля! Снова укрепите трехцветную кокарду на своих киверах, ту, что носили вы в дни наших великих побед, и до глубокой старости вас будут окружать благодарные толпы ваших соотечественников и, затаив дыхание, внимать вашим словам, когда вы пожелаете поведать о ваших великих свершениях. И вы сможете с гордостью воскликнуть: «Я тоже был в великой армии, дважды входившей в ворота Вены, покорившей Рим, Берлин, Мадрид и Москву!»
Москву?
И лишь произнеся слово «Москва», Репнин, словно бы очнувшись, оглянулся вокруг. И с досадой принялся распечатывать почту.
ЛЕТНИЙ ОТДЫХ КЛЕРКА ИЗ ОБУВНОЙ ЛАВКИ
В тот день в подвале у Репнина, помимо его спора с Наполеоном, произошло еще одно не менее неожиданное событие. Мисс Луна спустилась в его подземелье и была с ним необыкновенно любезна. Заигрывая с ним, она спросила, где он -собирается проводить свой летний отпуск. Стоя спиной к перегородке, отделявшей их от итальянца так, что он мог их видеть, она слегка прижималась к Репнину, как это могут делать только англичанки. Ненавязчиво, нежно, невесомо. Он ощущал прикосновение ее девичьей твердой груди. Она смотрела прямо ему в глаза своими широко открытыми глазами. Если бы он не был женат, она пригласила бы его познакомиться с ее семейством, к тому же у нее есть маленькая яхта.
Вечером Надя, словно предчувствуя недоброе, дожидалась его дама расстроенная и обессилевшая. Короткий период радости в их доме миновал. Им было мало заработка от продажи ее кукол и того, что он получал в своем подвале. Деньги за вечерние платья, проданные с помощью старухи Пановой, таяли быстрее, чем снег в. садике перед их домом. До зимы они кое-как протянут, но до конца года им не хватит. Жизнь в Лондоне менялась с каждым днем. Росла дороговизна. Улицы теперь лучше освещались, витрины блистали роскошью. И в городе все прибывало веселых, прекрасно одетых людей, хотя цены и продолжали неудержимо расти. И прически у женщин, как замечала Надя, стали другие, модным стало осветлять волосы. Темноволосые женщины часто носили прическу «конский хвост», в России таким образом подвязывали хвост кобылам.
На пороге было новое неведомое лето.
Никто не покупал теперь ее куклы, на них не желали и смотреть. Они никому больше не были нужны.
Когда ее муж в тот вечер явился домой, она молча взглянула на него. Потом промолвила тихо, отвернув голову:
— Нет нам счастья в этом городе, Коля. В конце месяца я ложусь на несколько дней в больницу, меня устроила туда графиня Панова. Вам не о чем беспокоиться, это пустяк. После моего возвращения из больницы, если вы захотите, мы можем вернуться 1С разговору О моем отъезде в Америку к Марии Петровне. Н пришла К убеждению, что тут нас действительно ничего хорошего не ждет. Так мы и будем мучиться до самой смерти. Напрасны все старания. Я не могу больше на это смотреть. Надо попробовать последнее средство — расстаться. Может быть, хоть так я вас спасу.
Все это она проговорила с загадочной грустной усмешкой, ровным и тихим голосом.
А на следующий день явилась из города возбужденной и сообщила — они переезжают. Для них нашлась квартира. Старуха Панова постаралась. Однокомнатная квартирка на седьмом этаже большого здания, в основном населенного американскими офицерами, с маленькой ванной, прихожей и кухонькой в закутке. Изумительно. Этот дом носит имя цветочницы, возлюбленной короля Чарльза И, это особенно радует Надю.
— Ты знаешь, Коля, у них был сын.
— Nell Gwynn.
— Король не расставался с Nell до конца своих дней,— сказала она.
Репнин, все такой же понурый, должен был признать — действительно им повезло, он не смел об этом и мечтать.
— Квартира в Лондоне? Слава тебе Господи. Счастье всегда приходит внезапно. Знаешь ли ты об индейском племени шириян? — спросил он ее осевшим голосом, не поднимая головы от чашки чая.— Это амазонское племя. Они восславляют Бога каждый раз, когда им удается найти соль.
Хотя Репнин и относился с иронией к суеверию, но со следующей недели счастье стало сыпаться на него, как монеты в Монте-Карло. Новый управляющий, мистер Робинзон, в белом халате и очках на носу объявил работникам, что фирма Лахуров в начале августа закрывается. На четырнадцать дней. Сотрудники получают оплаченный отпуск. И поскольку все фешенебельные заведения Лондона закрываются в августе, и поскольку их высокопоставленные клиенты в августе вообще покидают город, то Репнин вполне может уехать на день-два раньше, а явиться на день-два позже.
Репнин с самого начала с недоверием относился к новому управляющему, похожему в своем белом халате на близорукого доктора, рот которого, оснащенный фальшивыми зубами, источал цветочный аромат благодаря специально для этого употребляемым пастилкам. (Фамилия его — Робинзон — все время напоминала Репнину о.другом Робинзоне, попавшем на необитаемый остров в Тихом океане.)
Словом, по глубокому убеждению Репнина, господин Робинзон задумал выжить его из обувной лавки.
Как случилось, что Робинзон вместо того, чтобы сидеть на своем пустынном острове, куда его выбросило бурей, вдруг очутился в Лондоне с намерением погубить Репнина? Он наверняка использует отпуск, чтобы за это время подстроить его увольнение. Не спасет Репнина и баланс, который он должен подготовить на французском и отправить в субботу в Брюссель. Мистер Робинзон сумеет обойти и это.
Герой нашего романа начинает всеми силами сопротивляться свалившемуся на него счастью. Сейчас он не может покинуть Лондон. Они с женой переезжают в новую квартиру, которой давно дожидались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97